Что будет, если медицина окажется под запретом? Каково будет жить в мире, где нет ни антибиотиков, ни вакцин, ни лабораторных исследований, и даже простуда может перерасти в смертельную эпидемию?
Иллюстрации
Текст
Яна Вагнер
Олег Пащенко
В рамках программы «Здоровое искусство» медицинская компания «Инвитро» попросила самиздат «Батенька, да вы трансформер» заглянуть в страшное будущее без медицины. О том, как всего за пятьдесят лет изменился бы мир без научного знания, рассказывают известный писатель Яна Вагнер и культовый художник Олег Пащенко.
I.
н проснулся от громкого стука в дверь и по свету, проникавшему через тонкий ситец, сразу понял, что снова проспал, — все давно в поле, в доме никого. Стук повторился; кажется, теперь колотили ногой. Чёрт, придётся вставать. Морщась от боли в затёкшей спине, он с хрустом потянулся, отдёрнул занавеску и полез с печи вниз.
На крыльце стоял Староста — низенький, круглый, весь мокрый от дождя, с плоским жабьим лицом, покрытым выпуклыми каплями воды, как испариной. Плечи и живот у него тоже были мокрые.
— Спишь, — сказал Староста неодобрительно.
Отвечать смысла не было. В восемьдесят четыре проснуться утром — само по себе уже чудо.
— А в поле вода пошла, — сказал Староста. — От запруды твоей. Погниёт всё, собрать не успеем. А ты спишь.
— Так дожди же, — ответил он, пожимая плечами. — Третий месяц льёт, что я сделаю?
И ткнул пальцем в набухшее влагой сизое небо. С ними только так и можно было, слова без картинки ничего для них не значили. Староста послушно задрал голову и постоял немного, соображая.
— Значит, это самое, Умник, — сказал он потом и пошлёпал толстыми губами, подбирая слова. — Ты мне тут не это самое, понял? Не умничай. Там народ убивается, по колено в грязи. Погниёт всё. Ты воду от реки подвёл? Подвёл. Вот теперь забирай. Не нужна твоя вода.
Ты-то убиваешься, думал Умник, возвращаясь в дом. Дети в поле, женщины — все, кто может стоять на ногах. Вся деревня с рассвета и до заката под холодным дождём выдирает мокрую рожь из земли — раньше времени, чтобы не сгнила. И бог знает сколько их помрёт опять от перенапряжения или от пневмонии, которую вы зовёте лихорадкой. А ты пойдёшь сейчас домой, бражки выпьешь, супу горячего велишь себе подать.
Но запруду и правда пора было проверить, причём давно. Просто в этом году вдруг не стало сил. Восемьдесят четыре — слишком всё-таки много. От сырой погоды ныли кости и ломило поясницу, а сон вдруг сделался по-стариковски капризный и наваливался, когда хотел, — посреди дня, например, или, как сегодня, — под утро. И главное — ему стало всё равно. А как они хвалили его за эту примитивную систему ирригации, когда лета были жаркие и засушливые и рожь погибла бы без полива, если б он не вспомнил про древнеримские акведуки и не объяснил им, как построить запруду и под каким углом прорыть канавы, чтобы вода приходила в поле самотёком. Как они были благодарны ему тогда, и как он вдруг впервые за много лет почувствовал себя нужным. Как обрадовался, старый дурак.
На столе он нашёл завёрнутый в тряпку кусок присоленного хлеба и кружку молока — гостинец от Белки. Она всегда оставляла ему завтрак, славная девочка. Есть не хотелось, но оставить еду без присмотра было немыслимо. По-прежнему, даже спустя полвека, — невозможно. Никто из рождённых после Голода уже не мог себе его представить, а он — помнил, и потому выпил молоко залпом, а хлеб сунул в карман.
Не жди Deadлайн
Достижения современной медицины доступны в Инвитро — не ждите, пока организм напомнит о себе.
Начните заботиться о своем здоровье прямо сейчас
орога страшно раскисла ещё в июле, а теперь превратилась просто в жидкую хлюпающую грязь, так что до берега он добрался только через четверть часа. Ещё издали ясно было, что дела плохи: река разбухла в глинистых берегах и поднялась, и жёлтая вода свободно текла по наклонной канаве к полю. Оскальзываясь и чертыхаясь, он вскарабкался на мокрые брёвна,
лёг на них животом и посмотрел вниз. До края запруды оставалось ещё сантиметров семьдесят. Похоже, чёртова река сначала зальёт всё вокруг и погубит рожь — и только после перевалит через запруду. Пропал урожай, подумал он тоскливо. И я буду виноват.
— А я говорил вам, надо было шлюз строить, — сказали рядом.
Он вздрогнул и поднял голову. Рыбак, плотно завёрнутый в ветхий брезентовый плащик, стоял тут же, серый и незаметный, как фрагмент пейзажа, и смотрел на кончик своей длинной ивовой удочки. В плетёном садке, переброшенном через край запруды, толкались невидимые рыбы.
— Три месяца льёт, — сказал Умник и тут же понял, что повторяет своё утреннее оправдание, и всё равно продолжил: — Это аномалия, вы же понимаете. Такого ни разу ещё не случалось, откуда мне было знать? Пока работают простые системы, нет смысла сочинять сложные. И к тому же, Рыбак, мы сто раз уже это обсуждали — я историк, не инженер.
Древнее лицо Рыбака дёрнулось и как будто ожило на секунду. Вялые черепашьи веки дрогнули, глаза блеснули злорадно и молодо.
— Вы не послушали меня тогда, Умник. Вам слишком хотелось им угодить. И они вас за это двадцать лет носили на руках, даже имя вам новое придумали. Но погода поменялась, и без шлюза вы станете их врагом. Вы уже им враг. И они забудут, что вы когда-то спасли им жизнь. За священную Рожь-Матушку они сожгут вас, Умник. Сожгут и не поморщатся. Потому что с ними нельзя иметь дело, и я вас об этом предупреждал. А урожай у них всё равно, конечно, потом сгниёт...
Выпросить у Старосты пару быков, думал Умник. Подцепить несколько верхних брёвен и дёрнуть. Плотина, конечно, не выдержит и развалится, но вода спадёт и уйдёт дальше по руслу. Хотя если дожди не перестанут, это уже не поможет. Провалялся на печи, спину больную берёг, а теперь поздно, слишком поздно.
— Слушайте, — сказал он вслух. — Можно ведь придумать и обратную систему, а? Чтобы осушить, чтобы вода пошла назад. Ну, не знаю, угол какой-нибудь поменять, прокопать по-другому. Я не сумею рассчитать, но вы-то...
— Гу-ма-ни-та-рий, — с отвращением произнёс Рыбак. — Опять вы думаете о них, а не о себе. Это гордыня, Иван Алексеевич, смешная интеллигентская спесь. Они не оценят вашу жертву. Сначала они убьют вас, придумают вам какую-нибудь красочную казнь. И забудут примерно к осени. Может быть, кстати, они вас и не сожгут. Может, камнями забросают. Или четвертуют...
— Зато вам наконец дадут новое имя. Спаситель, например. Или Хозяин дождя. А хотите — берите моё, — начал было Умник, раздражаясь.
И тут же осёкся, потому что этому спору недавно стукнуло полвека, и Рыбак уже слишком стал ветхий, хрупкий и упрямый, его нельзя было злить, не было смысла злить его, особенно сейчас.
— Плевал я на их прозвища, — жёлчно сказал Рыбак и тряхнул своей удочкой. — Не впутывайте меня в вашу идиотскую миссию. Всё, что я им должен, — ведро рыбы в день, большего они не заслуживают.
Они помолчали недолго, два старика, смертельно уставших друг от друга. Посмотрели, как мутная желтая вода лижет бревенчатый бок плотины, пузырится и булькает, сворачиваясь десятками маленьких злых водоворотов, а потом меняет курс и легко, безжалостно летит по канаве вниз — убивать обреченное поле. Скользкий зеленоватый карп высунул из садка тупоносую морду и глотнул воздуха.
— Как же вы мне надоели, — сказал Рыбак наконец. —
Идемте на берег, я вам чертеж набросаю.
Минут десять они кружили по ржавой глине, толкаясь локтями — нелепые, дряхлые, раздраженные, а потом прибрежные сорняки вдруг зачавкали, раздвигаясь, и Рыбак тут же уронил свою палку и поспешно затоптал, стер ногой корявую схему. И полез обратно на бревна, к удочкам и садку.
— Умник! — застенчиво позвали из кустов.
Он загородил собой перепуганного Рыбака и оглянулся.
Лет ей было не больше восьми. Босая, белобрысая, в грубой сырой рубахе до пят и совершенно незнакомая. В какой-то момент все дети стали для него одинаково безымянными, и даже собственных правнуков от соседских он старался не отличать, потому что запретил себе запоминать их имена и лица. Привязываться было слишком страшно, так что теперь, когда сын и дочь давно лежали на погосте за храмом, вся его любовь замкнулась на Белке, единственной из девятерых его внуков пережившей оспу, которая выкосила тогда половину деревни. А эту белобрысую, которая пряталась в невысоком ивняке, он даже не узнал, хотя наверняка встречал много раз в поле, у колодца или просто на улице.
— Ну? Чего тебе? — спросил он хмуро.
Вместо ответа она неохотно сделала ещё шаг-другой и замерла, низко опустив голову, разглядывая свои грязные маленькие ступни. Сверху ему видно было только белую нечёсаную макушку и кончики ушей, розовые от холода.
— Да говори ты, ну! Чего там? Староста послал? — спросил он и вспомнил плоское жабье лицо, всё в тяжёлых водяных каплях, и тут же рассердился на себя, потому что сердце ухнуло вниз, и заколотились в голове испуганные маленькие мысли: рано, рано, я ещё могу, я успею поправить.
Девчонка замотала головой, но глаз так и не подняла, и ему пришлось сесть перед ней на корточки и тряхнуть за тощее плечико.
— А вот я тебя сейчас за ухо, — сказал он свирепо, и тогда она проснулась наконец, заморгала и разлепила губы.
— Батя в поле штуку нашёл, — сказала она сиплым насморочным басом. — Глянешь?
И достала из-за спины руку, распахнула ладошку.
Стеклянный экранчик помутнел от времени и пошел трещинами, кнопки залепило глиной, краски стёрлись. Он попытался было напрячься и вспомнить модель, но, конечно, не вспомнил. Да и толку было сейчас от этой модели. Пятьдесят лет прошло, а земля — распаханная, перекопанная до последней крупицы, нет-нет да выплевывала что-нибудь из прежней жизни, как будто обломки прошлого: разбитые, ржавые, безнадёжно испорченные калеки сами упрямо двигались вверх, желая хоть раз ещё напомнить о себе прежде, чем сгинуть насовсем. И напрасно, потому что никто уже не мог узнать их. Никто, кроме таких, как он: старых, зажившихся, бесполезных.
В прошлом году они вот так же выкопали бинокль, отличный полевой бинокль с цейсовскими линзами. Кожаный ремешок истлел и рассыпался, но металлический корпус уцелел, а стёкла защитила налипшая грязь. И пропасть бы биноклю именно из-за корпуса, лопнуть под кузнечной кувалдой и превратиться в гвоздь или подкову, если бы Умнику не стало вдруг смертельно жаль этой ненужной обречённой штуковины. Он очистил линзы от грязи, подкрутил присохшее колесо настройки и до икоты напугал сначала небольшую толпу любопытствующих мужиков, а потом и Кузнеца (об этом было особенно приятно вспоминать), который наотрез отказался иметь с бесовской железякой дело, и с тех пор она лежит где-то у Старосты под замком. Трусливый кретин, скорее всего, просто не уверен, можно ли ей пользоваться и не дадут ли ему за это по шапке.
Девчонка ждала, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Видно было, как ей до смерти хочется поскорее сбежать отсюда назад, к своим.
— Ну? — спросила она. — Хорошая штука? Или в кузню нести?
А всё-таки приятно, что они всякую непонятную находку сначала несут к нему. Было бы здорово как-нибудь откопать, например, компас. Или перочинный нож. Нержавеющий швейцарский перочинный нож со штопором, ножницами и крошечной пилой. У плосколицей жабы, наверное, лопнули бы глаза.
— Нет, — сказал он. — Нехорошая. И Кузнецу она тоже ни к чему.
И она сразу швырнула мёртвый мобильник в воду — не глядя, как камень; поддёрнула мокрый подол рубахи и уже метнулась было прочь, но вдруг остановилась так резко, словно налетела на стену. Ему даже не пришлось оглядываться, всё было ясно по маленькому чумазому лицу. Разумеется, она увидела чертёж. Точнее, остатки чертежа, несколько выдавленных на глине линий, но дело было, конечно, не в линиях. Она увидела буквы. Остаток полустёртого слова «ПОПЕРЕЧНЫЙ». Удивительно они всё-таки реагировали на буквы. В самом деле замирали, как кролики, — все без исключения. И лица у них тоже становились одинаковые, пустые и странные. И какие-то даже, чёрт знает, тоскливые.
— А ну, — рявкнул он поспешно и топнул ногой. — Брысь!
Она вздрогнула, очнулась и сгинула в ивняке. Он ещё постоял немного, слушая, как шлёпают по лужам её босые пятки, и вдруг захохотал — от души, до выступивших слез. Потому что девчонка всё-таки ужасно была смешная. Потому что всё опять обошлось. И, по-прежнему смеясь, повернулся к запруде.
Рыбак сидел на своих брёвнах — дряхлый, маленький и сморщенный. Тощие плечи дрожали, удочка прыгала в бледных ладонях.
— Ох, ну бросьте вы, Иннокентий Михайлович, — сказал Умник примирительно. — Чего вы так испугались? Да она забудет всё, пока добежит до деревни.
И Рыбак сразу же подпрыгнул, затрясся, пнул свой притопленный рыбный садок и закричал слабо и страшно:
— Идите вы к чёрту, Умник! Слышите? К чёрту! Не смейте больше меня впутывать! Оставьте меня в покое!
Толстый зелёный карп плюхнул хвостом, тяжело перевалился через край садка и утонул в мутной воде.
