Стефан Дичев

Подземелья Сен-Жан-д'Акра

роман

«... Поскольку прошлое – пролог.»

Шекспир – «Буря»

Первая часть

КРУШЕНИЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

В начале 1876 года в Царьграде¹ – столице тогдашней османской империи² – одно происшествие неожиданно перевернуло судьбу доктора Григория Соколарского – известного врача и профессора Военно-медицинского училища. Его арестовали. Арестовали на удивление всех друзей, а больше всего – к собственному его изумлению.

г---------------------------------------------------

¹Царьград – древнеславянское название г. Константинополя (ныне Стамбул), до сих пор применяемое в некоторых странах (в совр. болг. – «Цариград»)

²Османская империя была основана турками в 1299 г.; просуществовала до 1922 г., когда монархия в Турции была упразднена. (Болгария была завоевана и включена в ее состав в 1396 г.; освобождена Россией в 1878 г.)

L___________________________________________________

На самом деле, несмотря на свой воинский чин бинбаши¹, Григорий, как христианин и болгарин по национальности, должен бы был постоянно подозреваться полицией в тайных связях со своими беспокойными соотечественниками, приходившими лечиться к нему из глубинки. Но человек он был сдержанный и тактичный, знал, что' в османской Турции допустимо, а что' – нет, да и был благодарен власти, одарившей его завидным общественным положением. К тому же среди царьградских пациентов у него насчитывалось весьма много высокопоставленных осман² и даже дворцовых особ – нечто, должное бы означать стабильность и доверие. Впрочем, как раз последнее-то обстоятельство и заставило некоторых коллег предположить, что причина ареста – профессиональная: завистников хватает всегда, а не раз случалось и так, что недовольный лечением или не желающий расплачиваться вельможа отблагодарит врача-христианина именно таким типично восточным способом.

г---------------------------------------------------

¹бинбаши – (тур.) воинское звание, примерно соответствующее полковнику

²османы, или османцы – так называли турок и других мусульман в Османской империи

L___________________________________________________

2

По сути, этого происшествия ничто не предвещало. Как обычно, повседневную жизнь доктора заполняла упорная деятельность, подстегиваемая профессиональной амбицией. Вставал он рано, делал у раскрытого окошка зарядку, затем, выбритый и нарядный, – так как всегда следил за внешностью – брал с пристани в Топ-Хане'¹ кораблик до противоположного Дворцового холма², у подножья которого находилось Медицинское училище со множеством специализированных клиник.

г---------------------------------------------------

¹Топ-Хане' – стамбульское предместье

²холм в Стамбуле, на котором находится султанский дворец

L___________________________________________________

Да, так он начинал каждый божий день – лекции у первокурсников, обход в клинике инфекционных болезней, вскрытия в кабинете паталогоанатомии, которые должны были послужить для его нового труда по определенным изменениям тканей. А после обеда – чашка кофе или кружка пива с друзьями. Затем посещение на дому высокопоставленных пациентов и, разумеется, еженедельное заседание совета по борьбе с эпидемиями, где несмотря на молодость, доктора Соколарского ценили как врача с размахом и смелыми идеями.

Возвращаясь под вечер домой, он никогда не упускал случая заглянуть во французскую книжную лавку на площади Таксим, через которую доставал необходимые медицинские журналы и книги. Но покупал он свежеизданные книги и совсем иной природы: путешествия по неизведанным землям, археологические раскопки, философские эссе, мысли великих людей, антологии поэтов мира. Страсть эта¹ шла у него еще с той поры, когда в своем родном Тырново² он юношей ежедневно посещал читальный зал – полистать получаемые газеты и журналы, или же таскал домой взятые книги, чтобы просидеть с ними при свете керосинки до зари. Сейчас же он мог купить себе любую книгу, какую только пожелает – читал он и на французском языке (на нем велись занятия в Медицинском училище), и на русском, и даже на английском, с которым последнее время с грехом пополам стал справляться. Сдержанный и лаконичный в разговоре с окружающими, посредством книг доктор Григорий Соколарский ненасытно беседовал с умами мира.

г---------------------------------------------------

¹в печатном оригинале книги текст выделялся при помощи «р а з р я д к и»; в даной электронной версии она для большего удобства везде заменена жирным шрифтом

²Тырново – город в Болгарии

L___________________________________________________

И другие проявления, о которых знали немногие, отмечали предшествовавшие аресту дни. Женщины. Два-три раза в месяц он навещал красавицу Сати – аппетитную армянку, вдову, давнишнюю свою связь, которую все никак не удавалось оборвать, как и бросить привычку захаживать в пользующееся не особо доброй репутацией варьете мадам Бланш, где кидали якорь опостылевшие Парижу танцовщицы. Появлялись из прошлого и некие Тота и Поликсени. Ко всем ним он хаживал, так как был холостым мужчиной в расцвете сил, но влекло его и некое своеобразное, как он сам его называл, научное любопытство: он наблюдал за их суетой, мелкими хитростями, ненасытной жаждой всегда нравиться, симулируя то буйные страсти, то сентиментальную влюбленность. Эта любовная игра напоминала арифметическую задачу: имеется условие, есть способ решения – остается лишь заменить иксы с игреками да получить ответ. Еще несколько месяцев назад, однако, это начало ему приедаться.

Виной наверняка послужило повторение, но имелись и другие причины, и самой первой было время – которое незаметно проходит; с каждым новым днем он чувствовал: что-то нужно изменить. У коллег по Медицинскому училищу были жены, которые не только им подходили, но и прибавляли общественного авторитета. Не должно ли это в полной мере сбыться и для него – известного врача и самого молодого профессора в Стамбуле?!... Без сомнения, ему нужна женщина – причем жена – которую бы уважал он сам, а она бы заслуживала уважение его друзей. Принадлежащая лишь ему – да, неприкосновенная для чужих помыслов и посягательств. Жена и мать его детей, в которой он был бы уверен и которой бы гордился.

И он ее нашел.

В сущности, как раз обручение с Кристиной и было чем-то необыкновенным и волнующим в дни, предшествовавшие аресту Григория Соколарского; но к самому происшествию обручение отношения не имело.

Кристина – дочь его здешнего земляка, оптового торговца Костаки Дабижа (главы фирмы «Братья Дабижа и сыновья»), милая, лучезарная девушка, – нравилась ему давно. В прошлом году он лечил ее от пневмонии, по два-три раза в сутки навещал на дому; именно с тех пор и сделалась она ему незаметно близка. А потом довелось лечить ее отца, что еще больше привязало Григория к семейству.

Мать Кристины умерла, а брат Лазарь – мрачный, неприятный человек, сын бая Костаки от первого брака – с утра до вечера пропадал в магазине, так что когда Доктор посещал их уже лишь из-за отца, его вновь встречала девушка; она уже перестала посещать школу монахинь-лазаристок¹, где с детства изучала французский язык.

г---------------------------------------------------

¹лазаристы – католическое миссионерское общество

L___________________________________________________

Поначалу ему казалось странным видеть рядом с ней беспрестанно ее двоюродного брата Паскаля – своенравного юношу, студента факультета юриспруденции в Париже. Что это за учеба у него такая – издалека? – возмущался Доктор. И почему он не там, где ему место, чтобы полной горстью черпать мировую культуру?...

То, что юноша говорит готовыми фразами, по-книжному, без житейского опыта и собственной оценки, Доктор понимал – он и сам до определенной поры прошел тем же путем, хотя и без размахиванья руками и ораторства, которые так сильно впечатляли Кристину. Но эти постоянные угрозы перевернуть мир и отменить все законы?!... Григорий с трудом сдерживал смех: новый мир без законов – словно и так вокруг не царит веками беззаконие!...

Легко Паскалю, думал иной раз Доктор, заслушавшись его запальчивыми речами. Единственный сын Вербана Дабижа – брата бая Костаки; когда хочет, наведывается в Париж, поучивает там себе юриспруденцию – если это можно назвать учебой; развлекается как душе угодно и, кто знает, не останется ли, получив однажды наследство, там. Сегодня «Икария» Кабэ и «Фаланстера» Фурье, завтра утопии Томаса Мора и Сен-Симона, на третий день – грезы Прудона и даже дон-кихотовский «Золотой век»! А для таких, как я, истина – здесь, нам не остается ничего иного, кроме возделыванья своего садика, как сказал Кандид – для своей и общей пользы, да!...

Даже внешность юноши подсказывала Доктору, в насколько различных направлениях ведут их колеи. Русоволосый, с чубом над пламенными ярко-синими глазами, со все еще прыщеватым лицом, поросшим редкой, кучерявой бородкой, которую он не брил, с тонкой шеей и в обвисшем жакете – для него Паскаль олицетворял тех вдохновленных новыми идеями молодых людей из романов, что постоянно читала Кристина. Слова, слова, – говорил он себе, – даже на физиономии написано, что витает в облаках. Ибо сам Григорий ценил исключительно дела – с ясными, достижимыми целями, хотя и избегал ими делиться с кем бы то ни было. Но нет, и дела не могли стать причиной ареста.

– – –

Свадьбу назначили на начало весны, что для Царьграда означало первые дни марта, – но затем дата показалась далекой и ее приблизили, да и зима в этом году закончилась тут еще в январе; февраль же совсем позеленил деревья по южному склону Фюндюклю¹ и Топ-Хане'. Внизу, у Босфора расцвели в полную силу султанский кизил, кусты тамариска и развесистый олеандр, их ароматы и днем и ночью разносил по берегу бриз.

г---------------------------------------------------

¹Фюндюклю (или Финдикли) – стамбульское предместье

L___________________________________________________

Свадьбе предшествовало радостное возбуждение. Последним уточнением наметили венчание на следующее воскресенье в болгарской церкви Святого Стефана, где ожидалось присутствие экзарха и всей знати здешней болгарской колонии, но отделявшие доктора Соколарского от этого события дни очень мало отличались от предыдущих. Снова лекции в училище и эксперименты в кабинете патологоанатомии, опять пациенты, некоторые из них – важные, и весьма. Лишь к красавице Сати обязал себя не заглядывать – как-то совестно было; далеко стал обходить и заведение мадам Бланш. Зато и по поводу и без начал захаживать к директору училища профессору Марко-паше¹ – давнишнему своему покровителю, который сейчас осчастливил его тем, что оказал честь стать посаженным отцом. Также он ежедневно виделся и со своим приятелем доктором Вылковичем, с которым они подготавливали соседское строительство летних домов – «вилл», как в последнее время стало модно их называть – в ближнем Бебеке²; оставалось лишь докончить некоторые формальности по переносу участка, и опытный в этих деликатных делах Вылкович взялся устроить все сам.

г---------------------------------------------------

¹паша' – почетный титул высших должностных лиц в Османской империи

²Бебек – район Стамбула

L___________________________________________________

И все же, если и замечалась какая-то видимая перемена в поведении Григория, то она была в участившихся за последнее время визитах в дом своей невесты – так же, как и годом ранее, когда девушка тяжело болела, а он спешил облегчить ей страдание в той мере, на какую способна наука. Только сейчас его встречало светящееся личико с лучезарными черными глазами – не только доверчивыми, но и счастливыми. Потому ли сравнивал он ее с птичкой? И все ему казалось, что голос у ней серебряно звенит...

Он обещал ей прогуляться вместе на лодке вверх по Босфору – намеревался показать наконец выбранное под будущую виллу место, и договорились, что в воскресенье перед свадьбой, если погода простоит такая же солнечная, он заберет ее в десять часов по европейскому времени: она жила на холме Фюндюклю, а он – напротив, в Топ-Хане', – расстояние, по царьградским меркам, довольно близкое. Да только утром, еще во время приготовлений, к нему домой нахлынули приехавшие из Тырново родственники Стилияна – мужа сестры Вены, с которой он от случая к случаю переписывался. Как и обычно в таких случаях, тырновцы искали у него помощи – на этот раз не медицинской: ввязались в какую-то имущественную тяжбу с тамошним беем¹, а судья, разумеется, отсудил в пользу турка. Проиграли они и в суде более высокой инстанции – вилайетском², теперь им оставалась столица, и, выслушав земляков, Доктор принял их сторону, но дивился упорству: Где живут? Не знают разве? Не примирились ли еще? – думал он с горечью и болью. Все же заставил себя пообещать заступничество перед Шурай-Девлетом – государственным советом, – двое членов которого были его пациентами: он их попросит, хотя и не любит ходатайств, напоминающих и о собственной зависимости от властей. Да и не верил он, что выйдет бог весть какой результат.

г---------------------------------------------------

¹бей – титул знати в странах Ближнего и Среднего Востока

²вилайет – административно-территориальная единица в Турции; область, провинция

L___________________________________________________

На прощанье пригласил земляков на свадьбу – его соблазнила мысль, что, вернувшись в родной город, они растрезвонят о том, с кем породнился сын бая¹ Коли Соколарца – мастера-столяра в свое время – и скромненькой тети Монки, – он знал, что надутые чорбаджии² давно бы про них позабыли, если б не видели в их сыне-царьградце именитого доктора и возможного заступника в случае нужды.

г---------------------------------------------------

¹бай – почтительное обращение к старшему мужчине в Болгарии

²чорбаджия – (применительно к болгарам во времена турецкого ига) богач, земельный собственник, сотрудничающий с турецкими властями

L___________________________________________________

Время подходило к десяти, когда тырновцы, извиняясь, что побеспокоили в неурочный час, ушли наконец, а он торопливо принялся довершать туалет – но звонок у ворот вновь забренчал, и через минуту к нему ворвалась разрумянившаяся Кристина. С ней был и брат Паскаль. Присутствие юноши его не обрадовало – в этот день ему хотелось побыть с невестой наедине, – но та уже чирикала: не могла дождаться, а так как у них, на счастье, был Паско, то и предложил ее проводить. Лишь сюда, повторяла она, улыбаясь всем своим лицом то тому, то другому. Самое дальнее – до пристани!...

И действительно дела развивались именно так: Паскаль дождался, пока они сядут в нанятый челнок, и махнул на прощанье рукой. Но всю дорогу они говорили о запланированном свадебном путешествии в Париж, где Доктор намеревался встретиться и с некоторыми из знакомых ему по переписке коллег; у Кристины тоже были свои мечты, порожденные романами – мечты, воспламеняемые готовностью Паскаля предложить себя им обоим в распоряжение на все время, пока они будут гостить во французской столице, так что Григорию ничего не оставалось, как сказать юноше: «Давай, садись!...», – а затем спросить, хоть и зная ответ наперед: «Грести умеешь?»

Ответив лишь кивком, Паскаль мгновенно соскочил в челнок, уселся напротив челночника-грека и, как и он, ухватился за весло. Кристина уже заняла сиденье со спинкой, а Доктор нарочно уселся сзади у руля. Еще в пору учебы в Галата-сарае¹ у Григория вошло в привычку по выходным выезжать по Босфору на лодке: сейчас он еще и гордился тем, что покажет перед сияющей невестой свое умение править.

г---------------------------------------------------

¹Галата-сарай – название известного турецкого учебного заведения

L___________________________________________________

– – –

Мужчиной он был стройным, сильным, вся его внешность излучала уверенность, а когда он снял феску¹, то открылся высокий лоб, еще больше удлинявший овал его выбритого лица. Впалые щеки, длинный нос, сжатый рот придавали этому узкому лицу суровую грубость, но не уродовали, а наоборот, подчеркивали его мужественность. Каштановые волосы, жесткие и упругие, которые он в последнее время коротко подстригал – возможно, из суетной надежды остановить ход лет – на солнце поблескивали пеплом. Но самой видимой, самой характерной его чертой, притягивавшей, как магнит, Кристину (да и женщин до нее), были глаза – пронизывающие, испытующие, искрящиеся сине-зеленые глаза, – иногда чернильно-темные, – она все никак не могла подобрать истинного названия их цвету, ей казалось романтичным уподоблять их морю перед бурей. Только в такой день, как сегодня, она открывала в них и солнце; они казались ей задорными, обещали любовь из романов, о которой она читала с такой ненасытностью, перенося ее неизменно на него и себя саму.

г---------------------------------------------------

¹феска – небольшая шапочка (обычно красного цвета) с кисточкой наверху, которую носят мужчины в некоторых странах Востока; особое распространение получила в Османской империи, где была частью формы военных и чиновников

L___________________________________________________

И вот все расположились на отведенных местах, Григорий резко отпихнул челнок от причала и с силой налег на руль, а грек и Паскаль тем временем быстро гребли; минутой позже они уже были далеко от берега, оставляя за спиной холм Сарайо¹ с утопающими в зелени старыми дворцами. А затем челнок неожиданно наткнулся на течение, закачался и поплыл вдоль бескрайних цветущих холмов. Они держались поближе к европейскому берегу; прошло немного времени – и слева потянулись белые фасады Долма-Бахче и Чирагана² – всё это были обители одного-единственного властелина и его гарема: мраморные палаты среди сказочных парков, причудливые фонтаны, на которые он истратил миллионы и миллионы, вытянутые из карманов всевозможных подданных. Задерживая время от времени весло, Паскаль смотрел на них с ненавистью, готовый в любой миг подхватить свои тирады против мировой тирании, а у Доктора душа раздваивалась – одной своей половинкой и он ненавидел этот распростершийся по берегам двух континентов город – столицу властной, жестокой империи, поглотившей в своей утробе и его народ; но и не мог не восхититься его красотой – единственной и неповторимой, как он ее называл, – красотой, к которой привык и давно уже ощущал вплетенной в его собственную жизнь.

г---------------------------------------------------

¹Сарайо – по-видимому, имеется в виду Дворцовый холм на мысе Сарайбурну (saray – (тур.) дворец)

²Долма-Бахче, Чираган – летние дворцы турецкого султана

L___________________________________________________

– Смотри... видишь вон ту вереницу пиний¹! – показывала Кристина. – Тебе не кажется, что они кивают нам приветственно?... О, Господи, какая прелесть... А кипарисы... кипарисы, Григорий – они ведь размахивают вершинами, совсем как живые... Смотри!...

г---------------------------------------------------

¹пиния – вечнозеленое хвойное дерево, известное также как «итальянская сосна»

L___________________________________________________

Он любил слушать ее фантазии, любил, когда она и его вовлекала в постоянную игру своего воображения.

– Да, пинии, кипарисы, да... – кивал он, как и в те минуты, когда они разговаривали о прочитанном ею романе или когда она представляла себе медовый месяц в Париже; слушал и улыбался. Иногда поддерживал, а чаще и дополнял ее мечты, потому что самого его назавтра снова ждут лекции, заседания в комиссии по эпидемиям, а у нее душа еще детская, и именно такой он ее и любил.

Воспринимал он ее, разумеется, и как женщину, только что вступившую в самую цветущую пору жизни. Тоненькая, с черными шелковыми волосами и бархатным лицом, сейчас она вытянула перед ним на сиденье свои узкие бедра, и он невольно сравнивал ее с красавицей Сати и гречанкой Поликсени, оставившими в его чувствах продолжительные воспоминания. Нет, сравнение было не в ущерб девушке – напротив. Ее глаза, еще темнее волос, непрестанно искали встречи с его глазами, а он чаще задерживал взгляд на шероховатых от соленого ветра губах. Он целовал ее уже несколько раз, но все как-то второпях, застенчиво, с неприсущей ему неловкостью. Сейчас он неожиданно спросил себя, каково будет, когда в ночь после свадьбы они начнут целоваться с жаром и не сдерживая желаний.

– Застегнись, – сказал он. – Погода еще прохладная, да и ветер здесь всегда дует.

Они уже миновали Арнавуткёй¹; ощетинившийся минаретами противоположный азиатский берег и внезапно выскочивший из-за поворота городок Кандилли² теперь сильно суживали протоку, стал ощущаться воздушный поток, но прямо над головой висело раскаленное солнце, челнок еле-еле продвигался вперед. Девушка непослушно махнула рукой и рассмеялась; а потом стала подпевать челночнику, подхватившему одну из здешних прибрежных песен, про которые Григорий говорил, что у них вкус инжирового варенья и запах вяленого чируса³. Однако это не помешало и ему замурлыкать напев. Запел даже Паскаль, так что, когда слева открылась приютившаяся среди мягких холмов пристань Бебека, настроение в челноке было приподнятое и счастливое. Вперед выступали толстые кедровые причалы с привязанными к ним бесчисленными челноками и парусниками; бросили здесь якорь и две белые яхты с иностранными флажками; на самой набережной блестели витрины венецианского казино, а сразу за шедшей вдоль берега дорогой начинались гостиницы. Наверху, на лесистых холмах, где угадывались дачи стамбульской знати, вырисовывался в направлении к Румели-Хисару⁴ строгий фасад летнего английского посольства; напротив – там, где некогда было святилище Артемиды-Диктины⁵, – за негустым строем только что расцветших олеандров начинался дворец султана Селима, почитаемый стамбульскими турками за святыню, точно так же, как греки почитали замурованный в его фундаменте античный храм.

г---------------------------------------------------

¹Арнавуткёй – город неподалеку от Стамбула

²Кандилли – район Стамбула

³чирус – мелкая скумбрия

⁴Румели-Хисар – крепость в Стамбуле

⁵Диктина – одно из прозвищ древнегреческой богини охоты Артемиды (от греч. «диктиа» – рыбачьи сети)

L___________________________________________________

– О, Господи! – воскликнула девушка, выбравшись из челнока и оглядев всю эту красоту. – Значит, здесь будет вилла!...

Вообще-то, она не раз бывала в Бебеке с отцом и дядей Вербаном, да и с классом монахинь-лазаристок в прошлом году останавливалась здесь по пути к прославленному памятнику древности Румели-Хисару, но сейчас все было иначе. Сейчас она приехала со своим Григорием, чтобы он показал ей место будущего летнего дома, который будет принадлежать только им, и поднимаясь по красивому холму, Кристина ощутила опьянение. Она то заглядывала в ближайшие сады, то спрашивала, кому принадлежит та или иная пестро раскрашенная резиденция; чаще всего вздыхала перед спрятавшимися среди ветвей сказочными дачами. О, да, как ранние деревья вокруг, цвела и она – щебетала и была счастлива. Ее радостное волнение передавалось шагающим рядом Григорию и Паскалю – и так они и шли: по главной дороге, по аллеям, – пока не дошли до плоской спины холма. А тут уже виднелись и разгороженные дворы и еще дикие, неухоженные цветочные поляны; дальше торчали неизменные, словно подровненные ножницами, пинии.

– – –

– Пришли! – объявил Григорий, скрывая за широким жестом собственное волнение. – Начинается от живой изгороди, за которой что-то вроде домишки, и доходит вот до этой высокой стены. Всего 4 дюлюма¹ – ту часть берет доктор Вылкович, а здесь, до самой стены – моё. Наше!... – добавил он, обернувшись, чтобы встретиться взглядом с сияющими глазами невесты; одновременно он достал из внутреннего кармана плаща план будущей виллы, который начертил еще до того, как ему попалось подходящее место.

г---------------------------------------------------

¹дюлюм (правильнее: дюнюм) – турецкая мера площади, равная 919 кв.м.

L___________________________________________________

Вообще, он уже не раз показывал его Кристине, как и ее отцу, от которого ожидалось денежное подспорье строительству: рассуждали, где будет спальня, а где – детская, – но сейчас он хотел уточнить направления. Терраса, несомненно, должна смотреть на Босфор; между холмами противоположного берега текли прославленные Сладкие воды Азии¹, где на пышно разукрашенных челноках и парусниках в выходной день собирались жены стамбульских вельмож.

г---------------------------------------------------

¹Сладкие (или пресные) воды Азии – так раньше в Европе было принято называть две речки в азиатской части Стамбула: Гёксу и Кючюксу

L___________________________________________________

– Самое главное – повернуться спиной к этой высокой стене! – сказал долго молчавший Паскаль; юноша был принципиальным противником всякой собственности и все это начинание казалось ему мелочным, но сейчас он не хотел разрушать радость сестры.

– Это да, ты прав... Там вроде живет какая-то важная особа... паша какой-то... – пояснил Григорий. – Вход к нему в резиденцию с другой стороны, но и здесь есть калитка... Видите, вон там, у куста – да, железная... Продавец заверил нас, что человек он благоразумный, а это особенно важно: ведь живешь больше с соседом, чем с родным братом, как гласит поговорка.

Кристина кивнула, но помрачнела; собственный ее брат, Лазарь, день ото дня относился к ней все враждебней – несомненно, из-за будущего наследства, так как в последнее время отцу стало еще хуже с сердцем. Заметив, что у нее испортилось настроение, Паскаль уже хотел спросить, в чем дело, но в этот момент калитка в стене неожиданно скрипнула и отворилась, появилась голова в нахлобученной до бровей феске, под ней – круглое лицо с кучерявой рыжеватой бородой. Затем к бороде добавилось и тело – коротконогое, в алом, серебристо обшитом елеке¹ с ярко-синим поясом. Это и есть высокопоставленная особа?... За ней выскочил невзрачный надсмотрщик и какая-то путавшаяся под ногами собака. Размахивая короткими руками, высокопоставленная особа остановилась в пяти-шести шагах и стала переводить взгляд с доктора Соколарского на его невесту. На юношу он и не взглянул.

г---------------------------------------------------

¹елек – вид безрукавки

L___________________________________________________

– Вы кто такие? – спросил он.

Улыбаясь как можно любезней, Доктор представился, для веса подчеркнув свое профессорское звание и училище, где преподает, представил и свою невесту, а также молодого Дабижа.

– Соседи, значит...

Непонятно было, доволен он или нет.

– Ваше благородие уже слышали? Буду рад...

– От меня ничего не укроется, – не дослушал турок. – Да я и того предупреждал!

– О продавце ли речь?

– Продавец, жулик, обманщик... Но если он себе думает, что со мной можно...

– Не понимаю: этот участок было не его?

– Кому я говорил, что он мне нужен!

Теперь вмешался и Паскаль:

– Да ваш двор в двадцать раз больше – зачем вам еще несколько дюлюмов, эфенди?!¹ – сказал он по-своему резко и непочтительно.

г---------------------------------------------------

¹эфенди – (тур.) господин

L___________________________________________________

Круглое лицо важной особы сделалось красней его бороды:

– Ты, что ли, учить еще меня будешь, сколько мне имущества нужно?... А-а-а!... Паршивец такой...

Разговор угрожающе направлялся по скользкой дорожке, и доктор Соколарский тактично поспешил его отклонить.

– Дабижа-эфенди имел в виду совсем не то, ваше благородие... Да и вопрос с участком уже решен: он куплен, у нас бумага от нотариуса. Давайте думать о будущем... о нашем скором соседстве, так или иначе... И позволю себе добавить: неплохо и вам будет иметь под рукой врача – даже двух: мы люди – всякое случается, ваше благородие! Нужно думать и об этом!

Только турок едва дослушал.

– Эй! – крикнул или даже взвизгнул он. – Ты что, пугать меня вздумал?... А-а-а... Да я за всю свою жизнь ни разу еще врача не вызывал!... Что на роду писано, тому и без врача случиться.

Он свистнул собаке и, размахивая своими короткими руками, пошел к калитке в стене, где и исчез – а за ним и его безликий надсмотрщик.

– – –

Таким было неожиданное завершение прогулки в Бебек; весь обратный путь (вернулись они в фаэтоне¹) доктор Соколарский, его невеста и Паскаль обсуждали странное поведение будущего соседа, связывая его то с неосуществленным желанием купить участок у продавца-грека, то с какими-нибудь страхами о здоровье, которые могло возбудить присутствие доктора; или же, говорили они, он просто ненормальный. Так или иначе, с учетом турецкого нрава, все это происшествие вначале показалось им тягостным и даже пугающим. Но потом они обнаружили и смешную сторону, не подозревая, что именно это скорее, чем многое другое, могло бы послужить причиной последовавшего ареста, хотя разделяли их всего полдня и одна ночь.

г---------------------------------------------------

¹фаэтон – легкая быстроходная карета

L___________________________________________________

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Как обычно, доктор Григорий Соколарский и на следующий день, в понедельник, встал рано, сделал зарядку, выкупался и, бреясь, посмотрел погоду за окном. Напротив, в Скутари¹, блестели минареты мечети Эски-Валиде и отчетливо различались квадратные башни огромной Селимовой² казармы; в заливе все еще спали на туманных неподвижных водах два небольших суденышка с раздутыми парусами, но дворцы Холма не спали и трепетали всеми красками весны. Пришла, уже здесь и возврата нет, думал он в каком-то радостном возбуждении, охватившем его внезапно, пока он легонько массировал скулы и впалые щеки длинного и узкого лица.

г---------------------------------------------------

¹Скутари (ныне Ускюдар) – район Стамбула

²Селимовы казармы (или казармы Селимие) – традиционное название больших каменных казарм в Стамбуле: они были построены на месте сгоревших деревянных, возведенных султаном Селимом III

L___________________________________________________

Это утреннее занятие всегда сопровождалось у него всяческой умственной деятельностью. Сейчас он припоминал свои обязанности на день: после лекции у первокурсников и обхода больных должен состояться консилиум по поводу любимицы Анадола Казаскери – одного из двух высших законодателей империи. А в шесть часов по турецкому времени соберется в расширенном составе комиссия по эпидемиям, и его присутствие на ней обязательно... Да, только после этого будет время на Кристину.

Они уже договорились, что под вечер он сводит ее в кафе гостиницы «Англетер» – с его террасы бесчисленное множество минаретов превращали в этот час противоположный Стамбул в сказку. Профессор Марко и старый Каллиас – регулярные посетители, размышлял Григорий; возможно, увидят и начальника санитарной службы мирливу¹ Хайредина Ахмада, а также редактора «Курье д'Орьян» Жана Пери – этого неутомимого ухажера за незамужними дамами Галаты и Перы². Что касалось доктора Джорджи-паши и доктора Ферди-бея – профессоров физиологии и фармакологии, то у них забронированы места, и они наверняка снова будут с супругами – демонстрация, что и на турецкой службе они не отказались от своих европейских привычек. О, да, это бы и впрямь было хорошо! Нужно, чтобы Кристина привыкала к обществу моих коллег, да и французский у ней превосходен, для нашей среды это имеет значение...

г---------------------------------------------------

¹мирлива' – (тур.) воинское звание, примерно соответствующее генерал-майору

²Галата, Пера – названия стамбульских предместий

L___________________________________________________

Сам он тоже любил компанию коллег – особенно, когда те были с супругами. Итальянка синьора Франческа обладала гибким умом – удивляла его своими сиюминутными остротами про всех и вся; фрау Матильда, немка, имела величественную осанку, розовую кожу, прозрачно-синие глаза и золотистые волосы – внешность, сильно нравившуюся Григорию, хотя ей не обладала ни одна из женщин, с кем у него были интимные связи.

Хорошо бы встретить в «Англетере» и своего коллегу Вылковича, вспомнил он – нужно ведь рассказать про соседа в Бебеке. Воспоминание о вчерашнем происшествии в какой-то мере омрачило настроение, но затем он сказал себе: «Да все они такие!» – надел в прихожей коричневый клетчатый жакет и, осматривая себя в большое хрустальное зеркало взглядом, в котором смешались критичность и самодовольство, сдвинул алую феску над левой бровью. Он уже потянулся за врачебной сумкой и тростью с серебряной ручкой – подарком Кристины ему на тридцать четвертый день рождения, когда послышалось настойчивое позвякивание входного звонка.

«Кто это растрезвонился спозаранку?» – спросил себя Доктор, но не испуганно и удивленно: пациенты и земляки искали его даже по ночам.

Все же он прислушался к происходившему во дворе: звонок продолжал бренчать, слышались и голоса – грубые и нетерпеливые. Мгновением позже, даже не закрыв за собой дверь, в прихожую ворвался его слуга Велко, издав крик, от которого в иных обстоятельствах Григорий бы рассмеялся:

– Стражники, господин бай Доктор! Стражники!

– Стражники?! Что им нужно? – Григорий подумал было, что ему опять собьет программу на весь день чья-нибудь любимица.

– Так за тобой пришли!

– Ну да?...

– С ружьями, хозяин!

Он с запозданием осмыслил истинное значение этих слов. Конечно, он знал, что для подданных-христиан в империи царит произвол и бесправие, но все же после стольких усилий и компромиссов они не должны бы относиться и к нему!... Да, какой-то подлец решил отблагодарить за лечение и заботы... Или другая какая восточная интрига?... Не случилось бы, как когда-то с доктором Вылковичем – тому, бедняге, и наглядеться, и натерпеться довелось, прежде чем оправился, сказал себе Григорий, обеспокоившись еще сильней, когда, наполнив прихожую отвратительным запахом пота, в нее нахлынули стражники под предводительством кривоногого чавуша¹.

г---------------------------------------------------

¹чавуш – (тур.) воинское звание, примерно соответствующее (старшему) сержанту

L___________________________________________________

– – –

Причины ареста чавуш не знал, но сделал вид, будто не хочет говорить; напрасны были усилия вытянуть из него хоть что-то. Все же пара сунутых в горсть серебряных меджидие¹ заставили его благосклонно закрыть глаза, и Доктор успел наспех набросать письмецо отцу Кристины; написал, что ему неизвестно, за что его арестовывают, и причина наверняка кроется в каком-нибудь недоразумении или клевете, которую в самом скором времени опровергнут. На всякий случай попросил будущего тестя сразу же поставить в известность директора Медицинского училища Марко-пашу; у того в пациентах был министр полиции Хюсни, и Григорий не сомневался, что, получив известие, профессор Марко тотчас же за него заступится. В конце письма прибавил несколько слов и для Кристины: чтобы не тревожилась и ни на миг не сомневалась в его невиновности, – если сегодня придется пропустить обещанную прогулку, то наверстают все завтра, да и до венчания время еще есть; такие беспочвенные происшествия, как его арест, не могут кончиться ничем, кроме торжества истины и законности.

г---------------------------------------------------

¹меджидие' – золотая и серебряная монеты в Османской империи (золотой меджидие равнялся 100 турецким пиастрам, серебряный – 20 пиастрам)

L___________________________________________________

Он сунул письмо в руку слуге, затем нарочно надел поверх клетчатого жакета служебную – то бишь, офицерскую, с нашивками бинбаши – шинель, на всякий случай взял с собой кошель с лирами¹ и без сопротивления последовал за стражниками.

г---------------------------------------------------

¹лира – золотая монета, основная денежная единица в Османской империи

L___________________________________________________

Пока закрытый шеркет¹ вез его к Галате, а затем по Новому мосту в противоположный Стамбул, Доктор не переставая копался в памяти в поисках причины ареста. Первым делом он остановился – ведь по времени это было ближе всего – на вчерашнем происшествии с местом под виллу. Не угрожала ли ему важная особа с кучерявой бородкой?! Но со вчерашнего дня прошло так мало времени, а османская власть, даже и по недоброму поводу, всегда была неповоротлива... Припомнил он и пациентов, которых лечил недавно. Было два-три случая неудачных: жена Шукри-бея умерла у него на руках, но она объелась грибами и сам старик бей рассудил, что всему виной ее обжорство; вспомнил он и о мальчике дворцового надзирателя: тому пришлось ампутировать ноги – другого выхода не было: гангрена ползла все выше... Нет, это и не Али-Галиб, размышлял Григорий, иначе он не стал бы говорить мне «молодец, доктор!» и столь щедро вознаграждать за труд. Остается все-таки, что это какое-то недоразумение, зависть или клевета.

г---------------------------------------------------

¹шеркет – (устар.) во времена турецкого ига так в Болгарии называлась закрытая конная повозка для специальных целей – в т.ч. для перевозки преступников

L___________________________________________________

Он ожидал, что шеркет отвезет его в службы Буюк-Заптие, то бишь министерства полиции, где подобающий его рангу чиновник внесет ясность и порядок в положение, а вместо этого оказался в Метерхане' – центральной стамбульской тюрьме... Распахнулись огромные наружные ворота, вслед за ними – внутренние, затем его повели по каким-то грязным, вонючим коридорам – в плесени и с бесчисленными дверцами с обеих сторон; втолкнули в одну из камер, и за спиной щелкнул замок.

Этот острый щелчок, услышанный доктором Григорием Соколарским впервые в жизни, красноречивей всего сказал ему, что он действительно арестован и что дела вовсе не так просты, как он себе представлял.

2

Слуга еще в тот же час спросил отца Кристины в конторе на пристани, но там находились лишь его брат Вербан Дабижа и Лазарь – сын бая Костаки – как всегда, насупленный и мрачный. «Отец-то? Опять у него сердце прихватило, дома ищи,» – пробормотал он, и Велко, не раз ходивший на холм Фюндюклю, сразу бросился туда.

– Если к дочери, то она там, в саду, с Паскалем, – сказал полулежавший на балконе торговец, небритый и побледневший от проведенной без сна ночи. – Читают, Велко – с самого утра начали, французские книги читают!... – усмехнулся он в седеющие усы, потому что для него чтение всяких там французских книг было и гордостью, и тратой времени.

– Тебя ищу, господин Костаки, – перебил запыхавшийся слуга. – Срочное письмо принес!

– От Доктора?

Слуга кивнул; смущенно и испуганно, но и с некоторым доверием смотрел он на поднявшегося хозяина дома; по опыту он знал, что деньги отворяют любые двери, а про Костаки Дабижа известно было, что ворочает он тысячами.

– Дай посмотрю! – вырвал у него из рук письмо торговец; все, что относилось к делу, да еще срочному, мгновенно выписывало на его опухшем лице серьезность и внимание.

– Что?! – охнул он, едва дочитав письмо. – И увели? Под стражей?

– В шеркет, господин Костаки! Шеркет с решетками. Куда везете, кричу, а они и не отвечают. Сейчас вся надежда на тебя, господин бай Костаки!

– Погоди, дай подумать, – заходил по балкону торговец.

На ходу он перечитал письмо еще раз, сказал себе, что арест – по ошибке, но вместо того, чтобы успокоить, это еще больше усилило его тревогу. Слыхал он про такие ошибки, случались они со знакомыми и друзьями... и не раз.

– Тиночка!... Паско!... Идите скорей сюда, дети, – крикнул он в сад, где среди набухших почками ветвей вишни желтела крашеная крыша беседки. – Оставьте чтение, идите сейчас же!

Ожидая их, он в задумчивости стоял у парапета, сильно нахмурив поседевшие брови; правую руку невольно положил на грудь, где вновь схватила знакомая боль. Лживый донос окажется, от какого-нибудь тайного врага, думал Костаки, желая успокоить себя тем, что как беда пришла, так и уйдет. Но успокоение не приходило.

– А! Наконец-то... – встретил он поднявшихся на балкон Кристину и Паскаля.

– Что с тобой, папа? Тебе хуже?... – оборвалось веселье дочери, заметившей его встревоженное выражение.

– Да со мной-то ничего, а вот послушайте-ка, что случилось с твоим женихом, Тиночка!...

От волнения грудная жаба стала душить его еще сильней, он лишь замахал письмом и сунул в руки дочери.

Уже испугавшись, Кристина и Паскаль наперебой стали читать исписанный лист. Слуга, не переставая, повторял под боком: «Увезли его, госпожа Кристина... С ружьями, господин Паскаль!...»

– Господи!... Папа... – схватила отца за руку девушка; она была с ним одного – то бишь, среднего – роста, но длинное, до земли, лиловое платье делало тонкую фигуру выше. – Тебе надо... сразу же нужно, папа... Григорий ведь написал: иди к профессору Марко-паше... и к доктору Вылковичу – это его друзья! И как могло с ним-то такое приключиться, он ведь так знаменит...

– Беззакония! А где не так?! – желчно прервал брат и, наверное, опять бы привел в пример порядки даже в своем любимом Париже, но Костаки Дабижа уже кричал домашнему слуге поскорей запрягать фаэтон.

– Что могу, я сделаю, но ты, Паско, поезжай со мной – ты ведь видишь, в каком я сегодня состоянии, – сказал он; вопреки этим словам, мысль, что от него чего-то ждут, так подстегнула бая Костаки, что на самом деле он чувствовал прилив силы, какой уже давно не ощущал.

– И я поеду, папа! Нет, я здесь не останусь!... – Отец хотел сказать, что там ей не место, но она опередила: – Я подожду тебя в фаэтоне!

Костаки наспех побрился, надел новую сорочку и выходной костюм, но не забыл достать из сейфа и кошель с лирами, а потом еще один. «Знаю я этих осман, как облупленных, – думал он. – К тому же, наверняка дойдет и до вельмож.»

– – –

Директор Медицинского училища профессор Марко-паша был на лекции, и Костаки пришлось ждать; затем в кабинет потянулись свои – профессора и доктора – судя по всему, в основном иностранцы. Пошел уже первый час по европейскому времени, когда наконец дошел черед и до торговца. Огромный директор сидел с непокрытой головой за письменным столом и лишь приподнялся, чтобы подать руку.

– Что вас ко мне привело? – спросил он, показывая на ближайший пустой стул, но не проявляя заинтересованности: мысли его все еще блуждали где-то далеко. – Если опять с сердцем, то у вас ведь теперь дома доктор – специалист получше меня!... – добавил он, но внезапно выражение его переменилось. – Что-то с коллегой Соколарским? Мне сказали, он сегодня не читал свою лекцию?

– Беда какая-то, ваша милость... Потому я себе и позволил...

Дабижа сбивчиво описал происшествие, насколько узнал о нем от слуги, а затем подал письмо – то было написано по-болгарски, и далматинец¹ Марко не смог бы его понять. Все же он повертел письмо в руках, прежде чем сказать:

– Что это еще за дела? Коллега Соколарский – человек серьезный, прекрасно знает, что можно, а чего нельзя!

г---------------------------------------------------

¹далматинец – житель Далмации, исторической области на территории современной Хорватии

L___________________________________________________

– Потому я и позволил себе...

– Понимаю... Ясно... Посмотрим тогда, что можно сделать, – нахмурил выпуклый лоб профессор; из-под белого халата проглядывала генеральская форма паши, но постаревшее лицо хранило ту живую, красноватую русость, что столь характерна для его адриатических предков.

– Гм! – сказал он. – Министр полиции-то мой пациент, в долгу передо мной за одно да за другое, но как знать... Не вышло бы так, что желая подкрасить брови, выколем глаза¹...

г---------------------------------------------------

¹восточная поговорка

L___________________________________________________

Его колебание совсем напугало торговца.

– Если нужно будет, – начал он несмело, – то я принес этот кошель, если ваша милость сочтет – министру полиции-то... Я слышал, он не отказывается!

– Нет, нет, – отклонил деньги профессор Марко. – Хюсни-паша строптив... атла-патлак¹: не знаешь, куда пальнет... – Однако спустя мгновение сам же себя опроверг. – Или дай, дай на всякий случай. И хоть бы уж до этого не дошло!

г---------------------------------------------------

¹атла-патлак – (искаж. тур.) сломанный пистолет

L___________________________________________________

Профессор посмотрел на часы, сказал, что сейчас искать Хюсни-пашу в министерстве поздно, но он возьмет заботу на себя и нанесет визит к нему в особняк.

– А вам, господин Дабижа, я говорю: выше голову! – подал он на прощание руку. – Передайте от меня привет Кристине, я не оставлю ее жениха – так ей и скажите!

Это обещание до некоторой степени успокоило торговца; с порога кабинета он еще раз поклонился Марко-паше. Но когда Костаки вышел из Медицинского училища, и его встретили лихорадочные глаза дочери и племянника Паскаля в стоявшем у входа фаэтоне, тревога вновь вернулась.

– Поедемте сейчас к нашему земляку доктору Вылковичу, – сказал он. – Тот-то уж хлебнул от них, знает, что и как, а сейчас он личный врач министра по иностранным делам – вот бы ему и через него подтолкнуть, потому что, сдается мне, оказия-то может оказаться посерьезней, чем мы думаем...

3

В ту ночь, как и в последующие дни и ночи, заполненные кошмарным неведением, доктор Григорий Соколарский все снова и снова перебирал в уме воспоминания, пытаясь найти причину, доведшую его до тюрьмы. Снова остановился на случае с соседом в Бебеке, на жене Шукри-бея и сынишке Али-Галиба; откопал и другие подобные случаи – больше всего со времен холерной и тифозных эпидемий в городе. Нет, не было с его стороны небрежности – он всегда старался, не щадя себя, верный своей врачебной клятве.

Кто-то его стращал в те лихорадочные дни. Тогда или позже? Кто и почему, Григорий сказать не мог, но угроза сейчас пробилась в память: «Попомнишь ты меня!» Слова запомнились, а сам человек – нет. Он спрашивал себя: не тот ли?

Вспомнил и про одного земляка, наказанного законом за политику, за бунт... Несколько лет назад он случайно вернул его к жизни, а потом избегал о нем вспоминать... Неужели полиция как-то узнала о произошедшем в ту далекую ночь? Невозможно! Недоказуемо! Да и бедолага тот давно уже в Бухаресте – вне досягаемости властей.

Чаще его не на шутку тревожили другие кошмары. Разговоры, что вели при нем соотечественники – жалобы на расползшееся по всей стране страдание; угрозы, что раб не будет терпеть это страдание вечно... Разговаривали при нем и даже с ним самим, а он неловко отклонял нападки, не возмущаясь и не донося куда следует, как можно было бы ожидать от любого привилегированного султанского подданного; при том, что как у военврача, у него был офицерский чин – а это обстоятельство лишний раз накладывало на него обязательства.

Да, сам он давно уже катился по рельсам, с которых не было причин съезжать, а вот что-то случилось; так или иначе, из-за поворота замаячила какая-то опасность... Григорий не переставал искать и гадать – какая?

Ему носили пищу, к которой он вначале не притрагивался, водили в отхожее место и обратно, орали на него, чаще молчали. Напрасно он пытался выудить у них хоть слово о том, до каких пор его здесь продержат. Не принес ответа даже подкуп – похоже, охранники и сами не знали, за что он тут оказался.

Хотя прошло всего несколько дней, он начал воображать, что из внешнего мира никто им больше не интересуется. Даже отец невесты и старый покровитель профессор Марко словно тотчас его забыли. И если этой изоляцией власти ставили целью смутить ему душу, то и впрямь своего добились. Что я сделал? Чего от меня хотят? – спрашивал он себя беспрестанно, шагая из одного конца сырой вонючей камеры в другой. Или же тяжело опускался на нары и часами не отрывал взгляда от нависшего над ним потолка.

– – –

Он спал, когда его вдруг разбудил какой-то голос:

– Вставай!

Его дергала чья-то рука, и прежде чем открыть глаза, прежде чем опомниться, он инстинктивно подумал, что это его вызывают на какой-нибудь срочный случай; затем увидел нависшее лицо приведшего его сюда чавуша, и накопившийся в душе страх вдруг прорвался наружу. Его залило холодным потом.

– Ну, давай же, иди! – дергал его кривоногий к открытой двери, где ждали охранники.

– Куда вы меня ведете?

Ему опять не ответили и, надевая на ходу шинель с нашивками бинбаши, Григорий зашагал по коридору в плотном окружении стражи.

В общем-то, нужды спрашивать не было, он предчувствовал, что скоро все разъяснится, и с каждым шагом эта мысль наполняла его напряжением. Да, вопросом из вопросов оставалось: во что его впутали?

Как он написал Кристине, он не сомневался, что справедливость восторжествует, но в душе сгущались обида и озлобление, так что Григорий уже думал о мести. Кто бы ни таился на дне – дорого тот заплатит за все его унижение и срам. И думал, куда нужно обратиться и какие вельможи из его пациентов могли бы жалобу поддержать.

Во дворе Метерхане его опять дожидался шеркет – другой, но с теми же маленькими решетчатыми окошечками, и охранники мгновенно затолкали его внутрь. А потом распахнулись первые ворота тюрьмы, затем наружные, железные. Чередой пошли переулки с нависшими деревянными домами, у которых ему были видны лишь верхние этажи. В окнах мелькали поглощенные будничными делами люди; никто и не подозревал, что в громыхающей по мостовой закрытой карете трепещет в ожидании известный в столице бинбаши, профессор, доктор Григорий-бей¹ Соколарский.

г---------------------------------------------------

¹титулы в Турции часто ставятся после имени

L___________________________________________________

Двухэтажный фасад Буюк-Заптие, куда он надеялся быть приведенным в начале ареста, был хорошо ему знаком, но сейчас, как только шеркет проехал под боковым порталом и остановился на заднем дворе, Григорий внезапно спросил себя: а почему его привезли именно сюда? Это действительно предполагалось его общественным положением, но с другой стороны, допрос в само'м министерстве полиции мог означать, что обвинение совсем не из маловажных. Не выставил ли его незнакомый клеветник врагом государства?!...

Как только он подумал о такой возможности, вся дерзость и ожесточение, набравшие силы по дороге от Метерхане, сразу словно растаяли; он почувствовал, что ноги обмякли, с трудом пересек покрытый мраморными плитами двор и, подталкиваемый охранниками, стал, запинаясь, подниматься по черному ходу к верхнему этажу министерства.

В зале ожидания находились мужчины в форме и две-три закрытых покрывалами замужних турчанки со свернутыми в трубочку «арзухалами» – то бишь, прошениями. Все они – эфенди с одной стороны, женщины с другой – ждали терпеливо, переговаривались и курили либо перебирали четки; приход доктора их не удивил, они его не знали, да и были до того поглощены собственными заботами, что бросили на него лишь беглый взгляд. Только когда к нему приблизился появившийся чиновник, секретарь министерства, они снова посмотрели: не пройдет ли он раньше них.

– Подождешь, хеким¹-эфенди. Приказано ввести тебя тотчас же, но подождешь, пока там разговоры закончат! – сказал задыхающийся от астмы старик и с усилием улыбнулся.

г---------------------------------------------------

¹хеким – (тур.) лекарь

L___________________________________________________

Они были знакомы, доктор Соколарский лечил ему внука и, теперь обнадеженный, поспешил узнать:

– Зачем я здесь, мектюби-бей¹? С кем меня спутали?...

г---------------------------------------------------

¹мектюби – (тур.) секретарь

L___________________________________________________

Глубоко высеченные у глаз старика морщины разбежались в стороны.

– Терпение – мать всему, хеким-эфенди, еще маленько потерпи – и все выяснится.

На этот раз турок избегал смотреть в глаза, лишь покачал головой и отправился к женщинам в покрывалах, а Григорий остался в окружении стражи, одновременно обнадеженный и озадаченный, а неприсущая его характеру неуверенность оплетала его, словно паутина.

В сущности, даже внешность выдавала произошедшую в нем за эти несколько дней и ночей перемену. Ему уже стоило усилий держать голову прямо; плечи, всегда широко расправленные, теперь обмякли, словно птичьи крылья; слишком мало было видно той сдержанной изысканности, какой он был известен и в высокопоставленных кругах Галаты и Перы. Он оброс бородой, был грязен – последнее угнетало его сильнее всего; угнетал и вид одежды: брюки стали похожи на гармошку, шинель собрала на себя паутину Метерхане. Даже феска будто стала другой; ожидая момента, когда его введут на допрос, Григорий то сдвигал ее набок, то сильно нахлобучивал над бровями, но это не возвращало ему прежней подтянутости. Только бы закончился разом этот кошмар, повторял он про себя с ожесточением и обидой; он был убежден, что сколь бы большим ни было унижение, оно заключено в каких-то границах и в конечном счете нет силы, которая бы задержала его в них навсегда.

4

Из кабинета молча вышли двое младших офицеров, но Григорию опять пришлось ждать: внутри оставался еще один – вроде бы самый важный, и мектюби-бей опять стал повторять свою мудрость о терпении. А потом, похоже, пришло другое распоряжение, потому что старый секретарь ошеломленно сказал: «Ну пошли, чоджум¹, зовут тебя – надейся на всевышнего!» – и повел его.

г---------------------------------------------------

¹чоджум – (тур.) мальчик мой

L___________________________________________________

Лишь оказавшись в кабинете, Григорий с изумлением обнаружил, что напротив него находится сам министр полиции – известный всему Стамбулу Хюсни-паша.

Паша сидел за письменным столом, сосал чубук и, делая вид, что не замечает вошедшего, беседовал с каким-то смуглым миралаем¹. Миралай сидел в профиль, из-за чего сильно выделялся клювовидный нос; узкая черная бородка, окружившая лицо по выраженной челюсти, бросалась в глаза, тем более что усов у миралая не было. Он тоже курил, но через мундштук, и даже издали было видно, что воткнутая туда сигарета куплена в магазине.

г---------------------------------------------------

¹миралай – (тур.) воинское звание, примерно соответствующее полковнику

L___________________________________________________

Все же кажущаяся незаинтересованность министра Хюсни не могла продолжаться бесконечно, и он медленно повернулся, вперив в Григория враждебный взгляд.

Они не раз встречались у профессора Марко, да и во время последней эпидемии тифа Григорий вступал с ним в служебные контакты. В чем же сейчас причина враждебности, спросил он себя, остолбенев и сдвинув вместе каблуки, чтобы отсалютовать по-военному. Однако по-мусульмански низко поклониться было бы раболепием – он лишь склонил плечи и сдержанно кивнул.

Не прекращая разговора с офицером, Хюсни-паша показал на ближайший стул. Это все-таки что-то значило, и Григорий в ожидании сел, но паша и теперь не находил для него времени.

Зато сидящий у стола офицер шевельнулся, обернулся, и его черный взгляд встретился с глазами доктора. Нет, невозможно! Неужели это и впрямь наш Селим Февзи? – не мог поверить Григорий.

Его одновременно обдало и ледяной водой, и кипятком... С Селимом они учились вместе на общем курсе военного училища в Галата-сарае. Были товарищами, соперничали, ненавидели друг друга – больше всего из-за борьбы за первенство, – потому что, хотя Селим Февзи и был из самых способных, первый ученик училища Григорий Соколарский несомненно превосходил его и в классном обучении, и в строевой подготовке. Вскормленный на чувстве хозяина, честолюбивый и амбициозный, мог ли этот молодой турок примириться с тем, что его обгоняет иноверец? Забудет ли он, что в конце общего обучения, прежде чем отделили медицинский класс, Великий визирь¹ на экзамене не ему, а ненавистному болгарину повесил медаль в награду за первенство?!... Такие воспоминания не стираются, в эти годы прочно наслаиваются дружба и вражда, а может, и остаются навсегда. Да и было ли что-то не разделявшее и не противопоставлявшее их друг другу?

г---------------------------------------------------

¹визирь – (араб.) министр; Великий визирь – главный министр султана

L___________________________________________________

Позднее, когда каждый пошел своим путем, до Доктора доходили слухи, что в выросшем по службе Селиме Февзи стала заметна какая-то перемена – притупилось былое фанатичное презрение к иноверцам; это было объяснимо, если учесть, что последние годы он жил преимущественно в Париже; видимо, внесли свой вклад тамошние либеральные нравы. Но вот сейчас он встретил его в кабинете министра Хюсни, известного в столице своей суровостью и «старотурчеством»¹ – так что все запутывалось, и Доктор не знал, что' же все-таки думать.

г---------------------------------------------------

¹старотурчество – здесь: косность, отсталость (в противоположность политическому движению т.н. «младотурков», пытавшихся провести либеральные реформы в Османской империи и установить конституционный государственный строй)

L___________________________________________________

И все же истинный страх всевало в него не мрачное выражение Селима, а расплывшаяся внешность Хюсни-паши – короткое, пузатое туловище, украшенное орденами, круглое сальное лицо, все утыканное серой щетиной, пара блестящих глазок; из-под алой фески также торчали во все стороны волосы. Самое тягостное впечатление производили руки – рыхлые и с короткими пальцами: левая размахивала чубуком, правая то и дело постукивала по полированной поверхности украшенного резьбой письменного стола.

– Ну что ж, коли хочешь зрелище посмотреть – гляди, миралай-бей! – неожиданно раздался голос паши, все еще говорившего с Селимом Февзи. – Там, куда едешь, много таких повстречаешь... Так! – Его рыхлая рука глухо обрушилась на стол. – Так, – повторил он, разворачиваясь наконец полностью к Доктору. – Теперь начнем с тобой. Говори по порядку: как звать, кто таков, кем работаешь...

– Как звать?!...

Удивляться было нечему: это был допрос на общих основаниях, – но Григорию невольно снова припомнилось их знакомство через профессора Марко и многочисленные контакты по службе; ему показалось, что паша его разыгрывает, и на обросшем лице проступила мрачная ирония. Ну, хорошо – раз ведут себя с ним, как с подсудимым, не остается ничего иного, как бороться в качестве подсудимого!...

Он сделал усилие, овладел собой, назвал полностью имя-фамилию и сказал, что служит врачом, профессором патологоанатомии в Военно-медицинском училище. Прибавил и свой офицерский чин.

– Так... и бинбаши. Бинбаши, а ведь ты болгарин – то бишь, христианин. Так. И откуда родом?

– Из Тырново, ваше превосходительство, города в Северной Болгарии.

Заплывшие салом глазки неприязненно блеснули.

– Город с таким названием есть в Дунайском вилайете, хеким-баши¹. Ты там родился?

г---------------------------------------------------

¹-баши – (тур.) начальник, главный, старший

L___________________________________________________

– Там, ваше превосходительство.

– Вот... Так и надо отвечать. А зачем приехал в Стамбул?

– Да ведь я здесь живу, ваше превосходительство. Я уже сказал, да и думал, что вам известно: я профессор Медицинского училища!

– Это я слышал! Я спрашиваю: что тебя побудило приехать в Стамбул?

– Учеба, ваше превосходительство. Жажда знаний. И ведь всякий... – Он собирался сказать, что всякий стремится как-то преуспеть в жизни, но сообразил, что от него ждут не этого, и поспешил добавить: – Меня отправили учиться на средства тырновской общины, сам я был преисполнен верноподданнического желания быть полезным государству и его императорскому величеству...

– Ага! – перебил Хюсни, стукнув рыхлой правой рукой по полированной столешнице. – Знаешь, как надо... Подучили. Ясно!

Подучили?!... Кто подучил?... Внезапно Григорий понял, что надвигается что-то непредвиденное – не просто недоразумение или проступок, а реальная угроза. Он поднялся со стула, снял феску и в возбуждении стал мять ее своими длинными, сильными пальцами – они тоже почернели от грязи.

– Я не понимаю, что вы хотите сказать, ваше превосходительство. Кто должен был меня подучить? Зачем меня подучивать?

– Не понимаешь?

– Не понимаю.

Паша уселся поудобней, медленно приподнял белесые брови, потом, словно замахнувшись, вдруг резко опустил их над посветлевшими глазками.

– Слыхал, Селим? – прогремел он. – Не понимает!... Этого я и ожидал.

Впавшее продолговатое лицо Григория, густо обросшее волосами, за считанные секунды сменило цвет, стало черепично-красным, затем сильно побледнело и приобрело нездоровый вид.

– Не знаю, паша-эфенди, в чем вы обвиняете меня, но клянусь, я ничем не нарушил закона! – В голосе его проступала обида и огорчение. – Похоже, что до такого положения меня довел какой-то недоброжелатель... Я прошу вас, прошу – оказать мне доверие... Доверие прежде всего. Вся моя жизнь, все мои поступки были безупречны, паша. Еще с Галата-сарая – вот, его благородие Селим Февзи, я полагаю, помнит, каким я там был учеником...

Он моментально осознал, насколько бессмысленны эти слова после их тогдашней вражды, но тем не менее прибавил:

– Каким я был в училище, такова моя жизнь и до настоящего момента, и это – сама истина!

Григорий все же ожидал получить какую-то поддержку от миралая (если только он и не был причиной ареста), но тот лишь пососал мундштук и молчаливо продолжал смотреть на него.

– Я всегда соблюдал закон, ваше превосходительство – продолжал с отчаянной настойчивостью Доктор, на этот раз повернувшись лишь к Хюсни. – Столько людей поручатся за меня... коллеги из Медицинского училища... Спросите директора, вашего и моего друга – профессора Марко-пашу...

– Хо-хо! Приходил уже! – перебил Хюсни. – Гарантию давал... И твой соплеменник, Вылкович – и тот тоже. Но что означают их гарантии, хеким-баши? Они означают, что ты предварительно себе обстряпал это дело – вот что это означает.

– Вы сомневаетесь в профессоре Марко и докторе Вылковиче?!

– Слушай, ты – со мной такие фокусы не проходят! – потерял терпение паша и его шарообразная голова со стоящими дыбом волосами устрашающе крутанулась. – Ой, шайтан!¹... Ты давай сознавайся поскорей, потому что и так лихо тебя ждет.

г---------------------------------------------------

¹шайтан – (араб.) злой дух, бес

L___________________________________________________

– А в чем я должен сознаться? Вы же до сих пор еще мне даже не сказали: в чем вы меня обвиняете?!

Быстрая, презрительная улыбка растянула мясистый рот министра, разлилась и потонула в седоватых волосах усов и бороды.

– Говорил я тебе, что все будет отрицать, бей?! Ну ладно, сейчас увидим, какие он нам тут байки будет закручивать, – подмигнул он безмолвно следящему за допросом Селиму Февзи. Внезапно паша крикнул оставшемуся у двери секретарю:

– Мектюби-бей, скажи там, чтоб ввели того!

«Тот» мог быть только клеветником, вероятно известным Селиму и, наверно, из числа сильных мира сего, раз уж этим случаем занимается сам министр полиции. Озлобленный, но уже и с некоторым острым любопытством, Григорий повернулся, чтобы взглянуть.

В зияющую дверь напротив той, через которую ввели его самого, сперва ворвались крики, послышалось бряцанье железа, потом, следом за все тем же старым мектюби-беем появился тот, кого ждали. В первое мгновение Григорий еле разглядел его между зажавшими со всех сторон охранниками. Только эта мелконькая, искривленная фигура заключенного ничего ему не говорила... Лохматая, потонувшая между слабых плеч голова, удлинившиеся от тяжелой цепи руки. Кто это? Что общего может быть у него со мной? – удивлялся Григорий. С профессиональной опытностью анатома он невольно изучал скуластое, заросшее бородой и посиневшее от побоев лицо. Встречал ли он его уже где-нибудь? Сквозь оборванную окровавленную одежду из шаяка¹ проглядывало местами голое тело, причем в ранах. Кого из безымянных пациентов, с которыми он сталкивался в своей практике, напоминал ему человечек напротив?...

г---------------------------------------------------

¹шаяк – вид грубого сукна

L___________________________________________________

– Давайте его поближе! – приказал Хюсни. – Так... Теперь поглядите друг на друга... Аллах, вам ведь говорю – хорошенько поглядите!

Приведенный резко повернулся, бряцая цепью; глаза его дико и растерянно зашарили по закутанному в шинель доктору Соколарскому.

– Эй, разбойник, а ну говори! – не вытерпел Хюсни. – Этот, я тебя спрашиваю?

– Так это ж османец, – раздался в ответ еле слышный голос незнакомца.

– Ты не на шинель – на лицо смотри... Ну-ка, повернись прямо к хекиму-баши... А ты не кривись – стой, чтоб он получше тебя рассмотрел!

Одичавшие, налитые кровью глаза снова уставились на Доктора, и на этот раз показались ему косыми. Или так выглядели под опухшей, рассеченной побоями бровью.

– Ну что, он это? – засопел Хюсни.

– Тот был с усами и без шинели.

– Я этого человека тоже не встречал, паша, – тут же добавил Григорий, но еще не договорил эти слова, а что-то заставило его вторично поискать глаза незнакомца. Правда ли тот косит?

Все же искренность его возмущения, видимо, смутила Хюсни – на мгновение он опустил руки на стол.

– Значит... вы оба... Постой, постой! А ты же, хеким-баши, до прошлого года носил усы?!

Он сбрил их перед обручением, из желания казаться Кристине помоложе. К тому же решил, что они слегка портят ему внешность. Но вот теперь эти злополучные усы внезапно стали причиной сомнения и тревоги.

– Так... С усами был, признал... Остается, значит, и ему сказать полностью свое имя, фамилию, где служишь и чем там занимаешься... А ну, давай!

Упорствовать смысла не было; Григорий снова повернулся к маленькому человечку, стал перечислять имя, фамилию, службу, профессиональные обязанности в Медицинском училище... Он говорил, а в нем пробуждалось какое-то далекое воспоминание – о косых глазах, которые медленно открываются, возвращаясь из небытия... Косые глаза, да, косые и блуждающие, прищуриваются под острым светом кайзеровых¹ ламп в комнате рядом с анатомическим залом... Он остолбенел: неужели тот самый? Но тот ведь уехал и навсегда исчез из его жизни?!... Внезапно словно невидимая рука открыла затянутые краны и отовсюду полился страх, уши ему заполнил гул. А если это тот самый, то тогда?!...

г---------------------------------------------------

¹кайзерова лампа – здесь: керосиновая лампа немецкой фирмы Германа Кайзера «Kaiser-Leuchten»

L___________________________________________________

– Ты что, узнал, а? – перехватил его взгляд Хюсни.

– Нет, нет, паша... просто показался похожим... напомнил мне...

Но опытному Хюсни этого было достаточно.

– Напомнил!... И кого же он тебе напомнил? Ну, поделись секретом, давай... Ну, Божил, скажи ему ты, раз он забыл или делает вид, что забыл... Тебе говорю, гяур¹, открывай пасть, а то опять начнем; скажи ему, откуда вы друг с другом знакомы!...

г---------------------------------------------------

¹гяур – (тур.) неверный (т.е. человек, не исповедующий ислам)

L___________________________________________________

И размахивая руками, паша на этот раз гневно и грубо его обругал, что было для него делом обычным, но никак не вязалось ни с его орденами, ни с позолоченным столом, над которым он возвышался.

– Да к чему тебе скрывать-то, Доктор, – обернулся внезапно к Григорию косоглазый, заговорив по-болгарски. – Ты ж ни в чем не виноват – совершенно ни в чем...

– Эй, вы чего там лопочете по-своему, по-гяурски?... – взревел, поднимаясь со стула, Хюсни.

– Он, доктор, ни в чем не виноват, – сказал на этот раз ясно и по-турецки Божил. – Он и не знал, кто я такой...

– Ага! Вот и пошел разматываться клубочек... Говорил я тебе, что заговорят! – торжествующе повернулся паша к молчаливо следившему за допросом миралаю. – Вот как такие дела делаются, Селим Февзи – учись у меня; там, куда тебя отправляют, всё с такими будешь разбираться... Ну, – вернулся он к арестованным, – а сейчас послушаем, что и как было... Кто будет рассказывать первым: ты, Божил, или ты, хеким-баши?!...

5

Обстоятельства произошедшей когда-то встречи выглядели настолько невероятными, что пока перекрестные вопросы Хюсни извлекали их на свет божий, доктор Григорий Соколарский вновь пережил те кошмарные подробности.¹

г---------------------------------------------------

¹Для большей правдоподобности в основу рассказа здесь умышленно положен случай из практики доктора Христо Стамбольского – болгарина-возрожденца, врача и профессора патологоанатомии в царьградском Медицинском училище в то время, лишь отчасти послужившего прототипом при описании главного героя (прим. автора). Возрожденцы – участники «Болгарского возрождения» – национально-освободительного движения XVIII-XIX вв.

L___________________________________________________

Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как султанский указ утвердил его профессором паталогоанатомии. Самый молодой профессор во всем Медицинском училище, да еще и болгарин! Он знал, что обязан этим директору Марко-паше, но и сам того заслуживал – его любовь к науке счастливо сочеталась с профессиональной амбицией.

В ту субботу доктор Соколарский принял дежурство в клинике – как обычно и без каких-либо предчувствий. Будет достаточно времени для чтения (он только что получил из Парижа последний труд профессора Пулена), думал поработать и над своей книгой, для чего несомненно понадобятся какие-нибудь диссекции и наблюдения под микроскопом. Вообще, дежурство вырисовывалось плодотворное и, предчувствуя это, он с улыбкой проводил последних учеников, когда слуга из анатомического театра сообщил, что мортаджии¹ только что принесли какой-то труп.

г---------------------------------------------------

¹мортаджия – (тур.) работник, отвозивший трупы умерших в морг или на кладбище

L___________________________________________________

Трупы приносили в любое время суток, за них училище платило по две золотых лиры; они были нужны для упражнений по анатомии, а также служили для опытов доктору Соколарскому, так что в данном случае он мог быть лишь благодарен. Зная об этом, слуга тут же воспользовался его благосклонностью. «Я приготовил труп, хеким-эфенди, – сказал он, – тут такое дело: отпусти меня – сына завтра женю!...» Может и обманывал, но молодой профессор преспокойно обошелся бы и без него. Поэтому он лишь махнул рукой.

Так что, отослав слугу, доктор Соколарский пошел к амфитеатру, где в боковой холодной комнате держали пособия по анатомии и привезенные мортаджиями трупы. Входя, он зажег большую кайзерову лампу, но свет показался недостаточным – он зажег и противоположную. Из-за витрины на него продолжала, ощетинившись, взирать темнота, он невольно избегал глядеть туда.

На подвижной платформе был распростерт принесенный труп, а откинув простыню, доктор Соколарский увидел небольшого голого мужчину, сильно волосатого, необрезанного¹, еще молодого по годам. Обросшую бородой нижнюю челюсть перекосило набок, по исхудавшему телу имелись огромные, темнеющие фиолетовые пятна; местами кожа над ними сильно припухла, была в складках и разорвана, с чешуйками засохшей крови. Под правой грудью и в бедре ясно виднелись заросшие раны – как будто от огнестрельного оружия. Мужчина походил на армянина.

г---------------------------------------------------

¹т.е. не прошедшего обряд «обрезания», принятый у мусульман и иудеев

L___________________________________________________

Повешенный над витриной термометр показывал одиннадцать градусов Цельсия, ночью температура, наверное, упадет еще ниже, декабрь в Царьграде иногда бывает холодным, значит, обкладывать труп льдом нужды нет. Все же по привычке доктор Соколарский дотронулся до кожи – она была желтоватой, но свежей, да и при ощупывании плоть казалась недостаточно затвердевшей. Скончался недавно, сказал он про себя, гадая: какой могла быть причина смерти?

Он внимательно осмотрел труп. Не только на груди, но и по животу и бокам – сильно выраженные темно-фиолетовые кровоизлияния. Побои, да, несомненно побои и страдания... Сердце не выдержало. Не в первый раз ему привозили такие трупы. Но столь характерных для смерти сине-зеленоватых оттенков он на коже не обнаружил. Это его озадачило. Он раскрыл пальцами веки, нагнулся, внимательно всмотрелся. Глаза косят или их скосила агония? Зрачки не реагировали, но по белкам все еще розовели кровеносные сосуды.

Он опять ощупал кожу, грудную клетку, виски. Странно, в самом деле! Ему казалось, что своими обострившимися чувствами он ощущает какое-то смутное эхо жизни. Возможно ли это? Скорее с целью избавиться от своей догадки он достал из шкафа градусник и поставил под мышку левой руки, а затем стетоскопом принялся искать отголосок сердечной деятельности. Ему показалось – да, вначале он так себе и говорил: «показалось», – ему показалось, что по сонным и лобным артериям улавливаются вибрации; затем услышал далекую пульсацию сердца... Но от распростертого на подвижной платформе тела или от его собственного шли эти пульсации?... Трясущимися руками он достал градусник и уставился на ртутный столбик. Двадцать девять градусов по Цельсию. А температура в комнате была одиннадцать.

Выходит, где-то в глубине этого тела действительно все еще мерцает искорка.

Теперь у доктора Соколарского больше не было иной цели, кроме того чтобы удержать эту едва уловимую искорку и вновь превратить в пламя. Страстное желание проследить процесс, наблюдать его во всех перипетиях как-то естественно слилось со внезапной амбицией добиться успеха любой ценой; он даже сознательно избегал мысли, что это касается определенной жизни, боялся расчувствоваться и потерять хладнокровие. Важным для него сейчас должен быть лишь этот медицинский случай; он уже видел, как в понедельник обсуждает его с коллегами, и спрашивал себя, каким образом уделить ему подходящее место в научном труде, над которым сейчас работал.

Он осторожно стал двигать ноги трупа, согнул, выпрямил – да, они поддавались, это обнадеживало. То же упражнение повторил с руками, затем систематически и настойчиво принялся массировать область груди, принимаясь время от времени вновь за массаж от конечностей к сердцу. Он весь обливался по'том, хотелось курить, но останавливаться не желал – нельзя было останавливаться. Он нашел какую-то шерстяную тряпку и принялся растирать живот. После этого повторно вставил градусник под мышку и стал обшаривать шкафы в надежде отыскать теплое одеяло.

Одеяла не нашел, но на вешалке висели шаровары, шинели, и даже прохудившийся тулупчик слуги: он схватил их, как были, и нагромоздил на маленькое обнаженное тело. А потом снова принялся за массаж – теперь шейных жил – то и дело вглядываясь в лицо. Ему показалось, что широко открытые косые глаза стали как бы прозрачнее и что по губам пробегает спазматическая дрожь. Или это от света?... Он вытащил градусник. Тридцать два!

Случилось и кое-что еще.

В первый момент, увлекшись слежением при помощи стетоскопа за теперь уже уловимыми пульсациями сердца, Григорий не обратил внимания, но когда и вторая из нагроможденных одежек сползла до колеса платформы, он внезапно сообразил, что неподвижное прежде тело шевельнулось, правая нога согнулась и прикрыла левую – а Григорий хорошо помнил, что раньше они лежали вытянутые одна рядом с другой. Его обуяла сумасшедшая радость. Получится – он вернет его из смерти. Он уже не думал о науке, он думал о человеке.

С новой энергией принялся опять за массаж; задыхался, пот струйками стекал по лицу, но он не останавливался. Черт возьми, говорил он себе, если бы у меня были – и он перечислял в уме лекарства-стимуляторы, о которых читал во французских медицинских журналах. Но все это оставалось лишь сожалением – даже те лекарства, какими он мог бы воспользоваться, находятся под ключом в фармакологическом отделении, а ключ хранит профессор Ферди-бей. Абсолютно никакой помощи ниоткуда, лишь упорство и вот эти две трепещущие от усталости руки...

Тем временем температура продолжала расти, желтоватая плотная кожа стала эластичней и повлажнела. Как умирает человек, он наблюдал десятки раз, но сейчас доктор Соколарский впервые присутствовал при воскрешении. В душе его переливались волнение и гордость...

Рассветало, когда он увидел, как задвигались руки, маленькие косые глазки стали прищуриваться от света, сдавленная косматая грудь наполнилась воздухом и все тело передернуло конвульсиями. «Господи,» – невольно проговорил Григорий, удивляясь творившемуся перед ним. В тот же миг комнату наполнил стон, постепенно обретший форму и значение... «А-а... а... ну... куда, зачем?!» Голова ожившего поднялась, непонимающие глаза что-то искали. Он хотел понять, что с ним делают.

Самым поразительным было то, что говорил он по-болгарски, и, сам того не заметив, доктор Соколарский начал его успокаивать; а потом спросил, кто он и что с ним случилось. «Ничего... ничего не скажу...!» Крик настолько поразил доктора, что он в страхе отпрянул, не зная, что' предпринять дальше. Выходит, горемыку принесли из какой-то тюрьмы, а не из больницы, как бы хотелось Григорию. И это преступник... Но мог ли он вернуть его полиции после того, как вернул к жизни? К тому же это христианин, болгарин!! «Да где я?» – продолжал вертеть головой и озираться оживший. Увидел просвечивавший из-за витрины зал амфитеатра. «Это не тюрьма... баня, что ли, турецкая – что здесь?»...

Овладев голосом, доктор сказал, что тот находится в Медицинском училище, а огромное сводчатое помещение – зал для лекций по анатомии. «Сто'ишь нам две золотых лиры, – натянуто пошутил он и улыбнулся. – Списали тебя уже – я вернул тебя с того света!...» В словах не прозвучало ни шутки, ни гордости. В уме была одна-единственная мысль: что делать дальше с этим ожившим преступником, убийцей или невесть кем? «Ой, мать моя милая, неужто нет избавления?!» – услышал он вместо благодарности. «А за что ты попал в тюрьму?» – не утерпел Григорий: нужно было понять и принять решение. «За политику, доктор, – был ответ. – За сладкую, милую свободу!... И вот куда она меня привела.»

Любой другой ответ вызвал бы у доктора Соколарского облегчение, но только не тот, какой делал из него соучастника врага властей. Нет, он не мог его предать – сейчас это было для него недопустимо более, чем прежде. Про себя он повторил слова: сладкая и милая свобода... Один ли раз слышал он эти слова от земляков... Только не нужно впутываться ни в коем случае – он военный, врач, жизнь его имеет свое предназначение, свою цель. «Слушай, – сказал он, – пусть будет так, словно я ничего от тебя не слышал, а ты забудь, что я тебе помог... Вот тебе одежда – смотри, что' сможешь надеть, дам тебе и немного денег... Есть у тебя в городе близкие, у кого можно укрыться? Ты сможешь их найти, да? Тогда я покажу тебе пристань Сарай-Бурну – как совсем рассветет, лодочников сколько угодно – заплатишь хорошо, никто и не поинтересуется, кто ты такой и куда плывешь... Но первым делом поклянись мне, что в ближайшее же время покинешь страну и нигде не будешь обо мне упоминать... Обещаешь? Поклянись!»

Неизвестный тут же пообещал, поклялся, но телесно он был истощен и прошло долгое время, прежде чем он встал на ноги. Вместо рубашки он надел халат, напялил потертые шаровары слуги, его тулупчик, шинель. Нашлись и сапоги – в один влезали сразу две ноги. Доктор дал свою феску и шарф, а потом накормил едой, принесенной на дежурство. Проводил до конца парка и долго смотрел вслед, до тех самых пор, пока тени черных кипарисов не поглотили его внизу по дороге к пристани.

Он вернулся в училище, но ему было неспокойно, на месте не сиделось. Вышел на террасу, откуда открывался простор до противоположного азиатского берега. Уже совсем рассвело; он курил и все вглядывался в побелевшее зеркало пролива. Там, где-то слева, стояли на якоре два корабля, в стороне Мраморного моря растворялся парус ранних рыбацких шаланд; он не успокоился, пока не увидел, как какой-то челнок отделился наконец от деревянного каркаса Сарай-Бурну и, встретив течение, медленно направился к Орта-Кёю¹. Утренние сумерки и даль мешали доктору различить в нем людей, но он не сомневался, что один из них – оживленный им человек. Сейчас, когда опасность удалялась и навсегда уйдет из его жизни, Григорий уже думал о себе как о спасителе, гордился своим поступком и сожалел, что нельзя рассказать о нем своим коллегам.

г---------------------------------------------------

¹Орта-Кёй – район Стамбула

L___________________________________________________

Спустя месяц он получил из Бухареста письмо без обратного адреса, а внутри конверта – лишь пустой листок бумаги. От кого оно могло быть? Что могло означать? Кривой, неказистый почерк на конверте говорил, что отправил его человек необразованный. Причем из Бухареста – пристанища бунтарской эмиграции. Не тот ли? – задумался Григорий, – и если он, то откуда узнал мое имя? Но если он, то это еще и показывает, что он за рубежами Османской империи и даже воспоминание о нем не должно его тревожить!

Так прошло целых пять лет. Происшествие с бедолагой превратилось в интересный медицинский случай – ему молодой профессор уделил специальную главу в своей книге. Он, естественно, не стал упоминать, что воскресший был политическим преступником да к тому же соотечественником; он взвесил подробности точными весами науки, и события той декабрьской ночи давно потеряли свою реальную ценность. А теперь напротив него поблескивали те же косые глаза; и заросшее лицо было тем же. Ему даже казалось, что и голос он уже вспомнил – голос, непрестанно повторявший:

– Да что вы хотите от доктора... Не знал доктор, кто я такой, а я ему не говорил...

– Ты дал ему денег?! – крикнул Хюсни и мягкая ладонь тотчас стукнула по столешнице из орехового дерева.

– Немного, ваше превосходительство! Ему нужно было заплатить челночнику.

– Так, так – заплатить. То бишь, признаешь.

– Признаю, – мрачно сказал Григорий; как бы и что бы он ни объяснял, все оборачивалось против него. – Это было лишь из гуманности, врачебного долга и ничего более.

– Посмотрим... и до этого дойдем... А сейчас ты, Божил, расскажи перед его милостью хекимом-баши, чем занимался, прежде чем вы встретились якобы случайно, что делал после? Ты-то слушаешь, бей? – вспомнил Хюсни о госте. – Говорил же я тебе: вот с такими мерзавцами будешь все время дело иметь там, куда ехать собираешься!

Миралай неопределенно и презрительно пожал плечами.

– «Собираюсь» – не совсем точное слово, паша. Отправляют меня, – сказал он, доставая из бокового кармана мундира коробку папирос – как видно стало на этот раз, французского производства.

Все же, вставляя одну в мундштук, он искоса бросал взгляд в сторону то Божила, то доктора Соколарского. На Божила он поглядывал с тем характерным презрением, с каким хозяйское положение научило его смотреть на райя¹ – немусульман. К доктору же он испытывал былую вражду, и чем дольше продолжался допрос, тем она все неприкрытее превращалась в озлобление. Похоже, больше всего его раздражала обшитая серебряными нашивками шинель – та самая, на которую во время ареста рассчитывал доктор Соколарский в надежде, что она принесет ему защиту и благоволение.

г---------------------------------------------------

¹райя' – (тур.) немусульманское население Османской империи

L___________________________________________________

– Ну ты, скотина такая, я до каких пор ждать тебя буду?! – раздался крик паши – повторное «приглашение» Божилу. – Отрекаешься от своих показаний, а? Трус!

– Кто, я-то?... – косые глаза злобно зашарили по щетинистому лицу. – Я уже умирал, и новыми муками ты меня устрашить не сможешь... А вот доктора вы сюда не вмешивайте – я вам говорил, что он понятия о моих делах не имеет.

– Не вмешивать, а? – Хюсни встал и обошел стол, но не приблизился к собеседнику, а лишь поравнялся со своим гостем. – Не вмешивать... Это я и хотел услышать – как ты его защищаешь... А почему защищаешь? – бросил он насколько холодно, настолько и насмешливо. – Наверно, потому что грехов на нем еще больше, чем на тебе... Знаю я вас, и зубки ваши знаю, мерзавцы прожженные. Один оружие против падишаха¹ поднял, другой – хлеще него, да под прикрытием... Не смотри на меня божьей коровкой, хеким-баши!... Во-первых, проник в Военное училище – с какой целью? Во-вторых, мундир твой отворяет двери турецких особняков, где ты якобы лечишь правоверных и – от того паши какая-нибудь военная тайна, от другого... Для кого их собираешь, а, гяур? Для московцев² или вашего бунтовщического комитета в Бухаресте?!

г---------------------------------------------------

¹падишах – царский или императорский титул в некоторых странах Востока

²московцы – здесь: русские

L___________________________________________________

– Что бы я ни сказал, вы только свое и знаете, – замкнуто и враждебно произнес доктор; на место страха у него в сердце поднималось мрачное отчаяние. – Вбили себе в голову, что я в чем-то виноват, и меня хотите убедить... А доказательства? Никакой суд не поверит...

– Ой, аллах!... Ты слышишь его, Селим Февзи? Не поверит, говорит... Поверит – если я, министр полиции, стану утверждать! Вы, еще пока Божил в тюрьме сидел, сговорились, а это означает, что и ты был соучастником той же разбойничьей шайки, в какой состоял он. Валлахи-билляхи¹... да это, наверно, ты его и подучил, как притвориться умершим да чтоб мортаджии принесли его в твою клинику как раз в твое дежурство.

г---------------------------------------------------

¹валлахи-билляхи – (тур.) Бог ты мой!

L___________________________________________________

– Он был трупом, поймите вы наконец. Налицо была клиническая смерть!

– Это ты так утверждаешь. Вы оба утверждаете, потому что вам выгодно. Только что' я принялся с вами болтать? Достаточно суду услышать, как один отбросил копыта, а другой его оживил, и там сразу поймут, что у вас за игры.

– В моем научном труде подробно описан этот случай, паша!

– А я тебе расскажу его вкратце, где надо, – ухмыльнулся Хюсни. – А то, что ты шпион – у меня уже двух мнений нет; ты собирал сведения, а он их переносил через границу... О чем именно шпионил?... Скажешь нам, все нам скажешь... Как устрою тебе сегодня побои, и завтра, и еще...

– О боже, как возможна такая несправедливость?!... Ведь я же вам поклялся, я...

– Выведите его!... И второго! – презрительно повернулся Хюсни к ним спиной. – В одну и ту же камеру!

– Вы не имеете права... не можете...

– Могу, могу. Я все могу.

Несколько лап одновременно схватили Григория и потащили, но не к двери, в которую ввели, а к противоположной, откуда привели Божила.

– Оставьте меня... пустите... – кричал он, стараясь отцепиться от рук охранников; ни следа не осталось от его самообладания и такта. – Звери!... Все вы звери!

– Ага! – стрельнул в него своими быстрыми глазками Хюсни. – Показал зубки. Вот такой ты и есть... Наденьте на него цепь, ребятки, как и на второго.

После узкого коридора Григорий оказался в комнате с решетками, а вслед за ним привели и Божила.

– Хекиму-то мы цепи не принесли, – озадачился один из охранников.

– Замкните в Божилову, – распорядился чавуш. – Паша-эфенди же сказал: с этого дня путь им один и тот же.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Все время, что длился допрос, Кристина с Паскалем сидели напротив в кондитерской Орце¹ и не спускали глаз с шеркета, остановившегося во дворе Буюк-Заптие. И было это неслучайно.

г---------------------------------------------------

¹Орце – уменьшительная форма мужского имени Иордан, принятая в Македонии

L___________________________________________________

С тех пор, как отец девушки узнал от профессора Марко, что арестованного намерен допрашивать лично Хюсни, они ежедневно дежурили у министерства; изучили привычки паши: когда приходит, когда уходит, – ютились в фаэтоне или прогуливались по окрестным переулкам в ожидании, а чаще всего следили из кондитерской. Болезненный Костаки Дабижа быстро уставал, но его дочь и племянник оставались на посту весь день.

И несмотря на это, случилось так, что шеркет они проглядели. Увидел доктора Соколарского кондитер.

– Ты уверен? Не обознался? – усомнился, как всегда, Паскаль.

Но Орце крикнул:

– Да мне ли не знать Доктора!... Он же дочку мою лечил...

В подтверждение описал его: в офицерской шинели, феска, как всегда, набекрень, только вот бородой оброс, – а когда слезал с шеркета, видно было, что руки у него не связаны.

Слова велесца¹ сильно обнадежили доверчивую Кристину; тот факт, что ее жениха допрашивает сам министр, придавал его испытанию некий ореол. Но так было поначалу, и лишь у нее. Подозрительный ко всему, что исходило от властей, двоюродный брат мрачно впился глазами в здание напротив и все повторял: «Не верю я им!»

г---------------------------------------------------

¹велесец – житель города Велес (ныне находится на территории республики (Северная) Македония)

L___________________________________________________

И опять же бай Орце, вынося бидоны из кондитерской, первым увидел, как Доктора выводили. «Бегите, дети!» – крикнул он, и они бросились через маленькую площадь – Кристина даже быстрее Паскаля, – но, словно ожидая их, охранники у ворот, ведущих во двор, преградили путь ружьями. Пока там внутри уже подгоняли ударами Доктора, замкнутого в одну цепь с каким-то невзрачным простоволосым мужчиной, девушка, не переставая, кричала: «Григорий!... Григорий!»... «Держитесь, доктор!» – вторил ей Паскаль, но стражники во дворе тоже что-то кричали, заталкивая арестованных в шеркет, и услышал ли доктор Соколарский звавшие его голоса, так и осталось непонятным. Минутой позже запертая тюремная повозка и ее конные спутники зацокали мимо отчаявшихся провожающих, направляясь к Метерхане.

– Он нас не видел, не видел... – повторяла Кристина; кровь совсем отлила у ней от лица, ноги едва держали. – А сейчас что, Паско, а? Сейчас, боже – что сейчас, а?

– Скорее за ними, в фаэтоне! Нужно понять хотя бы, в какой темнице его кроют...

2

Неспроста во время допроса находился в кабинете Селим Февзи. Он пришел к своему влиятельному родственнику-министру, искал у него совета – и помощи: как выбраться из катастрофического положения, в каком он оказался.

Дело в том, что дней десять назад его внезапно отозвали из парижского посольства, где он уже четвертый год занимал должность военного атташе, и, как выяснилось тотчас по возвращении в Стамбул, речь шла не о переводе на новую должность и даже не об увольнении, а о суровом наказании. Неожиданно вскрылось его членство в нелегальной младотурецкой партии (оно вдохновлялось желанием поработать ради обновления и прогресса империи), и он оказался под ударом закона, или вернее – произвола. Ему предстояла отправка из столицы в какую-нибудь дальнюю азиатскую провинцию – комендантом тамошней крепости, что после жизни в Париже будет равносильно заточению.

– Смекнул теперь?! – сказал на прощание Хюсни. – Вот из-за таких, как этот хеким-баши, ты и разбил себе голову, чоджум... Прав им хотите дать – они, мол, не райя, а какие-то там новые османцы – то бишь, равные нам ... Вот и на' тебе!... И скажи еще спасибо, что падишах, вместо того, чтобы бросить за решетку, дает тебе возможность самому выбрать Крепость. Куда уж больше милости?!... Если спросишь меня, то требуй Алеппо: Алеппо¹ – большой город, считай, как Дамаск, да и женщины там прелестные ... Диярбекир² – дыра, а насколько я слыхал про Акру³, так она на острове каком-то – голова от морского грохота свихнется.

г---------------------------------------------------

¹Алеппо – крупный город в Сирии (тогда входила в состав Османской империи)

²Диярбекир – (совр. назв. Диярбакыр) город на юго-востоке Турции

³Акра – (тж. Акре, Акко, Сен-Жан-д'Акр) город-порт в Израиле; в описываемые времена принадлежал Османской империи

L___________________________________________________

– Ладно бы хоть еще определенно было известно и то, на какой срок меня отправляют... Если сможешь как-нибудь разузнать...

– Давай, давай! – дружелюбно ухмыльнулся паша, похлопывая его пухлой рукой по спине. – Я и того мерзавца, хекима, с тобой отправлю. Так что: ты – наверху в Крепости, а он – внизу, в подземелье. Он же говорил, что вы вместе в Галата-сарае учились – ну вот: опять вместе будете! Ха-ха... Ты только Крепость выбери – а до каких пор останешься там?... Как время придет... Так что вот так: сперва поезжай, а о возвращении подумаем потом.

Оказавшись на улице, под резким светом весеннего стамбульского солнца, Селим Февзи кивнул слуге привести коня от коновязи, вскочил на своего Илдыза, погнал вниз к Каракёю. Он удобно сидел в седле – выпрямившись, все еще мрачный, но до какой-то степени и небрежный, с осанкой, подчеркивавшей удлиненную верхнюю часть тела. Кисточка алой фески приятно щекотала высоко подбритую шею, и он, надменно растягивая тонкие губы, медленно поворачивал смуглое, клювовидное лицо то к одной, то к другой стороне улицы, все еще не в силах решить, есть ли в последних словах Хюсни обещание, или это просто пустая болтовня – лишь бы не говорила родня, что отослал его без надежды. Отовсюду его встречали взгляды – их несомненно привлекали обшитая канителью полковничья форма и породистый жеребец. К тому же он был османцем – хозяином: одни им восхищались, другие смотрели с затаенной ненавистью или страхом. В этом огромном городе собрались всяческие народы и вероисповедания, но горделивый Селим смотрел на все свысока; за фасадом образованности и сдержанных манер крылась натура, подстегиваемая самолюбием и первобытными страстями. К тому же, воспоминание о случайной встрече с бывшим однокашником, наглядно напомнившей ему об иллюзорных замыслах приобщить деятельных иноверцев к обновлению империи, все снова и снова возвращало его к собственному крушению.

Как обычно, площадь перед мечетью Валиде-султана кишела народом и собаками; дорогу повсюду загораживали фаэтоны, распряженные телеги, заваленные фруктами прилавки, так что прокладывать путь к Каракёю становилось все труднее. А когда конь наконец зацокал по деревянному полотну моста, и с покачивающихся вод Босфора стали раздаваться сирены десятков пароходов, ему внезапно пришло в голову, что среди песков расхваленного Хюсни Алеппо нет и в помине этого свежего оживления, а Диярбекир, говорят, не только «дыра», но и укрыт где-то среди диких гор. Остается, значит, третья крепость – Акра, сказал он себе. И поскольку она на острове – да, хотя бы море... Южное, синее, словно нарисованное море!... Ведь именно его посредством он останется поближе к незабываемой Европе, столице Запада, ритм которой он уже как-никак впитал душой и не мог позабыть!...

Он представил себе карту. Анталья¹. Острова. Сирийский берег. Ливан. Потом еще ниже... Увидел город, отмеченный как транзитный порт для паломников со всего света, держащих путь в Иерусалим. Французы называют Крепость «Сен-Жан-д'Акр», по имени какого-то святого – их связывает с ней романтическое прошлое, – и не только их, но и немцев, итальянцев и англичан – весь Запад... Ну да, походы их крестовые, вспомнил он.

г---------------------------------------------------

¹Анталья – город на юге Турции

L___________________________________________________

Он ехал и думал. Раз уж ему предоставили возможность выбора – то вот он и выбирает: пусть будет Акра, Сен-Жан-д'Акр, как предпочитают называть его те! Ему захотелось вернуться и сказать Хюсни – назло, – что обещанным прелестным женщинам он предпочитает быть через море ближе к цивилизации. В то же время он испытал сильную нужду поделиться своим решением с Адиле (в гареме у него, верного передовым идеям, была лишь одна жена) – сама она, правда, приедет с детьми попозже, когда он найдет подходящий дом, – но он ощущал нужду сказать кому-нибудь, а отец – некогда властный Мурад-паша – в последнее время совсем выжил из ума. Он даже подумал, что жизнь на морском побережье будет полезна для здоровья его детей – мальчика и девочки. С этой поры ничто другое его интересовать не должно – никакой политики, никаких реформ и приобщения подданных-иноверцев к обновлению, о котором он мечтал; лишь семья, хорошие книги, несколько доверенных друзей – если такие вообще найдутся в том дальнем неизведанном краю. А если кривой его судьбы суждено вновь повернуть кверху, то когда придет время, она повернет. Волей аллаха.

3

В своем отчаянии Кристина едва удостоила взглядом маленького искривленного мужчину, замкнутого в одну цепь с ее женихом. Заметила лишь мельком какую-то сардоническую гримасу на заросшем бородой лице – привычное выражение Божиловой самозащиты и презрения к большой неправде жизни.

А было так не всегда – помнил он и счастливые дни. Помнил свои горы, деревеньку, стадо, которое выводил спозаранку, игры и вольницу. Еще и холостячество, посиделки. Одну девушку, Денку – не красавицу, но черноглазую и с ямочками на щеках. Такие воспоминания не стираются.

Женился он не на Денке – бывает и так; Севда, жена, была на год-два старше него и выше, опрятная и домовитая, у них родился сын Митко – в честь его отца Димитра, и все пошло своим чередом. Жизнь обещала свои обычные радости. Пока не налетела большая беда.

Один бейский сынок положил глаз на сестру Божила, умыкнул ее однажды ночью, заточил к себе в гарем. Да только Божил с братом обиды не проглотили; проникли тайком в турецкое село (внизу, в поле – где оно много веков назад захватило пахотную землю), вызволили несчастную, вернули в дом. Но после этого налетели те – не двое-трое, как в первый раз, а шайкой в сто человек – грабили, насиловали, жгли и убивали. Наутро остались лишь пепелища. Не было уже сестры, не было брата и стариков, не было молодой жены и малолетнего мальчонки. Остался он один-одинешенек среди таких же, как он, одиноких. А от боли и отчаяния вспыхнула месть – месть на всю жизнь.

Бейского сынка он подкараулил и убил. Убил и его пристава. За ним бросились в погоню, но он знал леса. И днями, днями напролет скитался по дебрям; ел желуди, листья, пока не нашел приюта у пастухов.

Он провел у них год, прежде чем решился спуститься в поле. Затем – от деревни к деревне, из города в город, пока не добрался до Дуная, переправился через него и очутился в столице Валахии¹ – пристанище болгарской эмиграции, то бишь таких, как он сам.

г---------------------------------------------------

¹Валахия – историческая область на юге Румынии

L___________________________________________________

В Бухаресте Божил встретил Караджу и Хаджи-Димитра¹ – воевод, – с этого момента у него началась новая жизнь. Опять там, в душе, были мучительные воспоминания, никогда уже не улетят, не утолится жажда мести, но как-то сразу всё вошло в колею и получило смысл. Борьба должна быть раз и навсегда, чтобы иго кончилось у всех. «Прогоним агарян² туда, откуда пришли!!» – говорил Караджа. Хаджи-Димитр сказывал: «Вернем нашу державу – пусть в ней царит свобода и порядок!...»

г---------------------------------------------------

¹Караджа, Хаджи-Димитр – лидеры болгарского национально-освободительного движения

²агаряне – (устар.) мусульмане

L___________________________________________________

На следующий год воеводы повели свои отряды – Божил шел среди первых – и какая радость, какие приключения, какие страдания!... Один за другим падали рядом товарищи. Взяли в плен смертельно раненного Караджу, а на горе Балкан погиб среди своих ребят Хаджи. Бывали и пойманные – одни лишь раненые – их ожидал суд.

Пойманный Божил и на суд не годился: одна пуля засела в правой груди, другая пронзила бедро. Его беспрестанно трясло, иногда он терял сознание – сам не верил, что выживет, да и не хотел выживать. Но крепкая балканская натура взяла верх, он встал на ноги. И тогда начались допросы – остальных уже не было, – его таскали из темницы в темницу, пока он не оказался в каком-то стамбульском подземелье; и снова побои, опять голод и жажда, опять: «Говори, где взяли оружие – московцы вам послали?!» Больше всего хотели знать, снаряжаются ли новые отряды.

Он лишь раз не сдержался и крикнул в глаза: «Будут, пока не уберетесь к чертовой матери с земли нашей – будут все новые и новые отряды!...» Тогда-то те и начали скакать по нему; опять били, душили, заливали водой и опять прыгали своими подкованными ботинками, но он вдруг выкатил глаза и лишь тогда они сообразили, что допросам пришел конец.

Так пробил час мортаджий (полученными деньгами те делились с тюремщиками), а потом случилось и все то граничащее с невероятным, в чем главным действующим лицом был уже доктор Григорий Соколарский.

– – –

Узнать имя Доктора – болгарина, только что удостоенного профессорского звания – почти такое же невероятное событие, как и его собственное воскрешение, – Божилу труда не составило. Царьградские соотечественники говорили о нем с уважением и гордостью. Потому и Божил, добравшись с бесчисленными перипетиями до Бухареста, в тот же день посчитал своим долгом послать письмо с белым листком, принесшее Григорию успокоение и уверенность.

Так потекли годы и едва ли кто из них мог подумать о повторной встрече. Вместо разгромленных отрядов эмиграция создала Тайный комитет, затем Революционный – а тот распростерся и до этих краев, по всей болгарской земле; появилась нужда в курьерах – смелых людях, что не пощадят сил. Одним из них стал Божил. И случилось так, что путь снова привел его в Царьград, так как у комитета и здесь было отделение. Но именно здесь нашелся подлец, выдавший его властям. А позднее, в Метерхане, его узнали: тот, якобы умерший!... И снова пытки – пусть скажет, как ожил и зачем его сюда послал комитет. Но на этот раз он уже знал, как вывернуться и о чем умолчать. На беду, в записной книжке нашли имя и место работы его спасителя доктора Соколарского. Старая по сути история, никак не связанная с его нынешней деятельностью, и поначалу он сам не придал ей никакого значения, важно было уберечь комитет – но его продолжали бить, и просто чтобы ошарашить, да и запугать, он сказал им в лицо: «Этот доктор меня оживил; может, вы и снова меня убьете, но опять ничего от меня не добьетесь!...» Только с той поры начались допросы иного рода – имя профессора доктора Соколарского возбудило интерес даже самого министра полиции Хюсни-паши.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Пока ехали в шеркете, Григорий не раскрывал глаз; не хотелось видеть притихшего рядом Божила, его окровавленное обросшее лицо – такое ненавистное лицо человека–причины обрушения всей его жизни. Но когда их поволокли по коридорам и швырнули в маленькую узкую камеру, где, споткнувшись о цепь, оба повалились друг рядом с другом на позеленевшие от влаги нары, когда они остались наконец одни, ярость и омерзение вдруг вспыхнули – он набросился на него, схватил, стал колотить о каменную стену, душил и кричал, обезумев от отчаяния:

– Неблагодарный подлец... Я жизнь тебе вернул, а ты, ты... Убью тебя, исчадие ада!...

И снова колотил изо всех сил, пока тот, защищаясь, не схватил его за руку, а острые ногти не начали драть ему лицо и в любой миг могли добраться до глаз.

– Ох... да что от этого изменится... – безнадежно простонал Григорий, оттолкнул его от себя и отпрянул в дальний край нар, насколько позволяла цепь. – В голове не укладывается... Почему? Ты ведь мне поклялся!...

– Не дай боже и тебе подвергнуться таким мукам, Доктор... Да и знали они уже имя-то... из записной книжки узнали.

В ту ночь, как гласил приказ его превосходительства Хюсни-паши, Григория отвели в камеру пыток и били, пока он не потерял сознание. Били и на следующий день, и на следующий – хотели, чтобы он во всем сознался, а ему не в чем было признаваться, кроме оживления трупа. Их это не удовлетворяло и избиение начиналось сызнова. Прибавились и другие пытки: дергали за волосы, выворачивали руки, держали в жажде либо давали пить соленую воду. «Говори, что еще натворил, шпион, расскажи, какие тайны передавал своему помощнику Божилу!» – ревели они. А он: «Я и раньше его не знал, и потом не видел.» И так далее – пока уже не было сил даже подняться; иногда он думал, что, может, и сознался бы, если бы было в чем.

Его положили на колесо для растяжки и он, врач, профессор анатомии, слышал, как трещат собственные суставы, ужасался тому, что сухожилия сейчас порвутся и он на всю жизнь останется недвижим. Нет, больше нет мочи, говорил он себе, пусть лучше разорвется сердце да кончится все раз и навсегда. Ему невольно вспоминалось предупреждение Божила: «Не дай боже и тебе подвергнуться таким мукам.»

Сердце у него было здоровое, не разорвалось, выдержали и суставы, но за эти дни мученичества глубоко ввалились глаза, в крепких каштановых волосах появилась проседь, выступили скулы, потрескались губы. Наступила в нем и другая перемена – словно что-то перевернулось во всем его существе и он замкнулся в себе. От Божила тоже требовали выдать, у кого они собирали шпионские сведения и кому передавали, – и его побои выглядели еще невыносимей: он был слабее, к тому же болен. Но пусть – сам напросился, из-за него я здесь, в таком переплете, с озлоблением думал Доктор, пока каждый стонал в своем углу камеры как можно дальше друг от друга. Божил – уставившись в потолок; Григорий – с нескончаемым вопросом, заполнившим все его существо: как может быть на свете столько несправедливости?!...

– – –

Затем пытки вдруг прекратились. Стражники словно забыли о них. До того самого дня, когда обоих представили перед судом.

Вновь пришлось рассказывать свою историю, но чувствовалось, что им не верят; невидимо присутствовал Хюсни, и напрасно Божил вопил:

– Доктор ничегошеньки не знал; он, Доктор, ваш человек; меня судите, только меня!...

– Заткните-ка ему рот, – приказал главный судья, а потом снова призвал их дать полные признания: что хеким-бинбаши доктор Григорий Соколарский много лет назад помог сбежать пойманному в горах с оружием в руках бунтовщику Божилу и с тех самых пор они вдвоем занимались шпионажем в ущерб Османской державе, причем главным шпионом был Доктор.

– Выдумки! У вас нет никаких доказательств! – крикнул Григорий, настаивая на допросе указанных им свидетелей, которые могли бы установить его благонадежность.

Судьи – все трое бородатые, похожие друг на друга, словно братья, – тихонько засовещались, и совещание закончилось отказом допустить упомянутых лиц: полицейское обвинение, мол, и так обосновано лучше некуда – в других доказательствах суд не нуждается.

Все яснее ясного, сделал заключение главный судья и зачитал приговоры, а они оказались такими, как и предсказал Хюсни – пожизненные кандалы обоим. У Божила подчеркивалась его бунтовщическая деятельность; что касается Григория, суровость приговора мотивировалась тем, что как военный, он изменил клятве на верность падишаху; его полагалось разжаловать и уволить с должности профессора Медицинского училища. Местом заточения обоим определялась крепость Акра, подсказанная судьям Хюсни: это было обещанием, щедро данным пашой Селиму Февзи, хотя его об этом и не просили, – что-то вроде компенсации за то, что не заступается для облегчения его судьбы. И как выражение того, что сам он, министр полиции Хюсни-паша, подобно всевластной судьбе, может распоряжаться жизнью любого.

2

Под вечер того же дня профессор Марко пошел к торговцу Дабижа домой сообщить о приговоре. На самом деле, Хюсни предварительно намекнул, каким тот будет, но с присущей его характеру безмятежностью далматинец до последнего момента надеялся, что решение суда окажется снисходительней. Увы, теперь все стало ясно, была даже определена дата отъезда. Профессор сочувственно пожал руку Костаки и обнял Кристину, прошептав: «Судьба, девочка, судьба! Будем надеяться, что она и назад его нам вернет!...»

Такое успокоение ничего не значило. Находившийся в гостиной Паскаль лишь скривил губы, но обливающаяся слезами Кристина тут же поддалась на его слова. «Да услышит вас добрый господь бог, господин профессор! – сказала она, провожая его. – И опять наша надежда на вас, при вашем высоком положении только вы единственный можете вырвать его из их страшных подземелий,» – простонала девушка, бросилась назад и уткнулась головой в диван.

Брат Лазарь, как всегда бесчувственный к ее боли, пожал плечами и пошел на кухню к своей семье, отец попробовал ее приласкать, но руки у него тряслись и пришлось сразу же принять капли. Снова остался двоюродный брат Паскаль, по сути единственный, перед кем можно было расплакаться и поискать утешения.

– Ну, и что ж теперь, Паско? Боже мой, что?!... Вечное заточение... до конца жизни... Ты можешь себе такое представить? Нет, я не могу, – прошептала она в ужасе, когда через черный ход они спустились в сад и расположились в беседке.

– Он сбежит... Должен сбежать! Будь я на его месте...

И Паскаль протянул руку зажечь фонарь, но Кристина его остановила.

– Лучше в темноте... Вот сейчас и луна выглянет... Возможно ли правда убежать? Он же будет в кандалах... а там высокие стены... или подземелья... Я читала...

– Будь это я, непременно бы сбежал! – повторил он настойчиво.

Она платочком промакнула вновь выступившие слезы и оперлась спиной о деревянный парапет.

– Где эта крепость Сен-Жан-д'Акр? Я никогда о ней не слыхала.

– В Палестине, недалеко от Иерусалима! – Неожиданно в голос ему влилась новая уверенность. – На самом Средиземном море, на острове... О, да, наверно, постоянно курсируют пароходы – а это самый большой шанс.

– Не знаю, но как-то все сразу вдруг опрокинулось, Паско... А как я мечтала: сейчас бы уже обвенчались... Были бы в Париже. О, господи!...

В темноте он погладил ее по руке. На ее белый лоб опустилась отвесная глубокая морщинка.

– Ну да, – услышал он. – Все точно так... как в романе, который я только что прочитала... и там говорилось об узнике. И какие перипетии, какие страдания, прежде чем они опять воссоединились с женой!...

– А что удивительного! – как обычно поспешил примкнуть к ней он. – Да вот взять русских декабристов – ведь и у русских декабристов было то же самое; в одной из книг у меня подробно описано.

От тихого всхлипа он опомнился.

– Нет, не надо! Не падай духом! – он опять поискал ее руку; хотел вдохнуть в нее силы, но не знал как.

Она его опередила.

– Ты мне свидетель! – прошептала она голосом, показавшимся ему на мгновение незнакомым и резким. – Я буду ждать его всю жизнь, клянусь! Ты мне свидетель...

3

Самым удивительным сейчас – когда уже ничто бы не должно было удивлять Доктора и Божила – была неприсущая османам быстрота, с какой продвигался их случай. Арестовали Григория четырнадцатого февраля, допрос в Министерстве полиции был восемнадцатого, суд – двадцать третьего, а уже на следующий день их спрашивали, не желают ли они проститься с близкими, так как скоро будет пароход до Акры.

Дали бумагу и чернила – написать имена. Божил повертел ручкой, пожал плечами и порвал листок, но Григорий задумался. Кроме сестры и двух двоюродных братьев в Тырново, родных у него в Царьграде не было. Оставались друзья – професор Марко, доктор Вылкович, отец Кристины, его брат Вербан и еще человек десять, с кем жизнь его связала теснее других. Имени своей невесты упоминать не стал: знал, что турецкие тюрьмы – рискованное место для молодых женщин. Да и какой смысл ее мучить, после того как будущее стало для них невозможным ... Она молода, впереди у ней жизнь, говорил он себе, повторял про себя все время. Даже если когда-нибудь выберусь как-то из подземелий Крепости – увы, все уже изменится, мы будем уже не те, что прежде.

– – –

Большинство перечисленных в списке Григория пришли; незванной пришла и Кристина, а с нею и Паскаль. Их провели в большую комнату Метерхане (за что Костаки Дабижа предварительно сунул в руку, кому нужно, кошель меджидие); разместили по лавкам у стены, а его – напротив, на стуле, свободного от цепи – даже побритого, от чего он приобрел более приемлемый вид, но зато и синяки от побоев стали заметней. В глубине комнаты, за большим письменным столом, на котором лежал принесенный заключенному ранец с одеждой и лекарствами (за это бай Костаки заплатил отдельно), сидел начальник тюрьмы с переводчиком. Они зорко следили, о чем говорят.

А то, о чем говорили, было совсем не весело, несмотря на то, что пришедшие улыбались Григорию и всячески старались его подбодрить. Друг Григория доктор Вылкович – человек его лет и, как он, стройный, высокий – даже напомнил о собственом злоключении, когда его заслали аж в Дамаск (а Дамаск – рукой подать от Сен-Жан-д'Акра, добавил он) – и вот теперь он снова в столице, преуспел еще больше, причем в медицинском чине каймакама¹!...

г---------------------------------------------------

¹каймакам – (тур.) административный титул в Османской империи; соответствовал воинскому чину «ярбай» (подполковник)

L___________________________________________________

Григорий, слушая, кивал, растягивал в бледной улыбке губы, но само присутствие друзей, вместо того чтобы его ободрить, лишь еще осязаемей раскрывало бездну, в какой он очутился. Иногда глаза останавливались на жмущейся к отцу Кристине, он смотрел на милое любимое лицо, окруженное черными, шелковистыми волосами – теперь поблекшее, залитое слезами.

Что им сказать? Что сказать ей?... Пример с Вылковичем был, увы, совсем неподходящим. Его, доктора Григория Соколарского, отправляют не в провинциальную больницу, а закованным и на вечное заточение в крепость, которая, хоть и слегка европеизирована звучным именем Сен-Жан-д'Акр, наверняка далеко не Дамаск.

Да, между ними выросла какая-то преграда, Григорий чувствовал, что беспрестанно натыкается на нее. «Пиши, как там дела!» – повторяли профессор Марко, доктор Вылкович, другие друзья, настоятельнее всех Костаки Дабижа. И он отвечал: «А вы пишите, как тут у вас...» Только куда придут их письма в крепости и как он станет отправлять ответы из подземелья – об этом ни говорить никто не смел, ни представить не мог.

И все же самыми существенными оставались недомолвки, потому что за столом прислушивались к каждому слову начальник Метерхане и переводчик – недомолвки, к которым нарочно примешивались французские слова; ими говорили друг другу, что надо как можно скорей принять меры к пересмотру дела перед инстанциями повыше, а еще – нужно совать денег тому-другому, изыскивать положенные или неположенные средства, лишь бы добиться хоть какого-то результата. Да, да, посмотрим, постараемся, ты потерпи, надейся на бога, говорили профессор Марко, доктор Вылкович и остальные друзья; Костаки Дабижа добавлял: если что нужно, я всегда к услугам, уж я тебя не оставлю!

Можно ли себя обнадеживать, когда так много уверений?... Словно отражение прокравшегося солнечного луча, временами в его потемневших глазах появлялся проблеск, он даже по-настоящему улыбался. Увы, глубоко в душе уже воздвигло свое царство отчаяние и он снова бросал на свою невесту взгляд ненасытного горя – возможно, именно она больше всего олицетворяла для него потерянную счастливую дорожку. Он смотрел на нее, заплаканную и сокрушенную, и говорил себе: это будет последним моим воспоминанием о любви. А она еще совсем молода, думал он, будущее перед ней.

– Ну, хватит с вас, эфенди! – выпрямился начальник Метерхане; кошель меджидие он заслужил, но терпение его иссякало. – Давай, выводи его! – приказал он невесть откуда появившимся в дверях стражникам.

Приказ словно вывел Григория из оцепенения. «Нет! – услышал он собственный неузнаваемый голос. – Нет!...» – Словно от него зависело, остаться ему или нет. И другой голос воскликнул: «Нет!» – Кристинин. Она бросилась, схватила жениха; обнимала и целовала, продолжая кричать, в то время как подбежавший стражник пытался их разнять.

– Оставь ее! Пусти!... – отцепил от нее грязную лапу стражника Паскаль и так вывернул ему руку, что тот простонал.

– Эй, ты, гяур! – проревел начальник Метерхане, вбивая свой кулак между плечами юноши. – Ты что, на осман, а?! Приказу противишься ... – И последовал бы второй удар в повернувшееся к нему дерзкое лицо, если б на пути турка не стали широкоплечий профессор Марко-паша и долговязый, костлявый доктор Вылкович.

В сущности, остановили его их формы – военные, хоть и санитарные.

Бессмысленными были и возня, и борьба. Да и к чему унижать еще дольше Кристину, к чему еще дольше мучить?!

– Прощай, милая моя, с богом!... – сам вырвался из рук девушки Григорий. – Жизнь у тебя впереди, миленькая – хоть ты ее проживи!...

Сжав губы, он отправился со стражниками, но теперь его остановили друзья, принялись обнимать. «Выше голову, придет еще час!...» – повторяли они. Костаки Дабижа ловко сунул в карман шинели переполненный лирами кожаный кошель.

– Ранец ... ранец с лекарствами возьми, – догнал его доктор Вылкович. – Там, в том климате, лекарства дороже золота ...

Последним, что услышал Григорий, прежде чем его вывели из комнаты, был отчаянный стон Кристины – словно ножом, его обрезала закрывшаяся дверь, но узнику долго еще чудилось, что этот стон раздается у него в душе.

4

Утром двадцать седьмого февраля миралай Селим Февзи-бей уже находился на пристани в Галате, откуда отправлялись пароходы, держащие связь с рейсами из Триеста, Марселя и Лондона. Слуги, предварительно загрузив его багаж, теперь разгоняли толпу зевак, освобождая место пришедшим провожающим – его отцу, братьям, родственникам Адиле и еще нескольким приятелям, достаточно бесстрашным, чтобы проявить в такие времена близость к нему, младотурку. Сама Адиле вместе с детьми сидела в стороне от мужчин, в фаэтоне; полные слез глаза тревожно выглядывали из-за розовой чадры, в любой миг она могла расплакаться в голос, мешал лишь страх перед мужем.

Окруженный провожающими, в нахлобученной по толстые черные брови феске, Селим, вздернув с деланой улыбкой узкую бородку, нетерпеливо поглядывал в сторону портовых ворот, откуда ожидал появления самого важного провожающего – Хюсни-паши. Хотя паша сам высказал желание прийти, Селим сильно сомневался, что он это сделает; несмотря на родственные связи, ему казалось неподобающим, чтобы именно он, министр полиции, присутствовал при непосредственном исполнении этого унизительного наказания. Однако, с другой стороны, если бы пришел Хюсни, то отъезд меньше походил бы на изгнание.

В суматохе бей совсем позабыл, что тем же пароходом отправятся и заключенные – то бишь, и ненавистный ему доктор Соколарский, – а вспомнил, лишь когда увидел, что одновременно с коляской министра показался и тюремный шеркет. Аллах, уж не предзнаменование ли это какое, сказал он себе ошеломленно – потому что, как и всякий мусульманин, в глубине души тоже был суеверен. Но затем губы ему растянула насмешка, когда он обнаружил, что перепуганный возница шеркета изо всех сил тянет поводья откормленных мулов, а стражники конвоя панически отстраняются, давая дорогу позолоченной упряжке высшего начальника.

– Уж не думаете ли вы, что я проспал!... – ухмыльнулся, еще слезая с коляски, округлый щетинистый министр, отвечая на встречавшие его отовсюду поклоны; отдельно повернулся к стоящему рядом фаэтону с выглядывающей женой Селима и любезно ей кивнул. – Встаю-то я спозаранку, спешу ... Да вот – то нищие какие-то дорогу у Сюлеймание¹ загородили, то какие-то собаки внизу в мясницком квартале, – продолжал он тем же веселым, приподнятым голосом.

г---------------------------------------------------

¹Сюлеймание – крупная мечеть в Стамбуле

L___________________________________________________

Слова его тотчас были встречены живым участием; выживший из ума от старости отец Селима Февзи сказал:

– Без нищих и собак нельзя, Хюсни, нельзя. Аллах создал их, дабы ежедневно испытывать наше милосердие.

Многие подтвердили это, хотя никто на самом деле уже не придавал значения его мудростям. Хюсни, положив покровительственно руку на плечо бею, сказал:

– Уезжаешь – значит, так было писано ... Ну, поезжай, и да пребудет с тобой всевышний!... И не забывай: там, где есть наказание, может быть и милость. Это говорю не я – догадываешься, чьи слова? ... Его, да, именно его, его императорского величества – нашего падишаха и властелина!... Если будет стараться, служить, как подобает ... а главное – если докажет, что понял свою ошибку, и раскается. В точности такими были его слова, и он приказал мне передать их тебе!

Где-то в глубине души Селим Февзи надеялся услышать предложение чего-то именно такого и теперь сильно устыдился своего малодушия; ему показалось, что он совершает предательство по отношению к великой идее, на которую добровольно себя обрек. Но верит ли он все еще в нее по-настоящему – что реформы, какими бы они ни оказались, вернут империи былую мощь? ... Он крепко сжал губы, вздернул бородку и демонстративно ничего не ответил. Это смутило и напугало провожавших – они тоже промолчали. Лишь отец Адиле поспешил сказать примирительно:

– Что написано в Великой книге¹ – то и будет, паша, иного быть не может.

г---------------------------------------------------

¹Великая книга – по верованиям мусульман, абсолютно все поступки каждого отдельного человека, как и все мировые события, были задолго до сотворения мира записаны аллахом (богом) в особой книге

L___________________________________________________

– Так, так, – заблестели глазки Хюсни. – Я сказал лишь то, что можно сказать, а у кого есть уши, да слушает!... Ты куда уставился, бей – ты, наверно, меня и не слышишь?

И впрямь, во время обмена последними словами стражники-конвоиры вывели из остановившегося поблизости шеркета заключенных на общей цепи – дюжину числом – и сейчас, хотя и поглощенный своими мислями, Селим Февзи не сводил с них глаз. Вообще, он раньше знал лишь двоих из них – Доктора и Божила; теперь он рассматривал и остальных – в основном, пожилых: один в чалме, османец; другой – с покалеченной рукой. Начальником у них был рыжий и белесый юзбаши¹ с заросшей раной на губах.

г---------------------------------------------------

¹юзбаши – (тур.) воинское звание, примерно соответствующее капитану

L___________________________________________________

– На хекима? Сдержал я свое обещание, верно? Одна дорога вас ждет, – угадал его взгляд Хюсни.

– Я об этом не просил, но раз уж ты распорядился...

– Давай, давай! В твоих руках ему лучше всего будет!... Да и в крепости, которую ты выбрал, много еще таких мерзавцев увидишь! – ухмыльнулся всем щетинистым лицом Хюсни. – Ой, шайтан, что там такое творится? – вскрикнул он внезапно. – Да эти там... наверно, все его провожают?!

И действительно, узнав о постигшем доктора Соколарского несчастье, большое количество мужчин – друзей и пациентов, – напирали поближе к нему. Охранники старались преградить им путь, другие с трудом удерживали самого доктора, простиравшего руки к своим. Пока на него не обрушился приклад чьего-то ружья. Ударили в голову; на мгновение он покачнулся и повис на общей цепи.

– Нет! Только не это!... – вспыхнул от неожиданно охватившего его стыда Селим Февзи. – Паша, так нельзя!

– Как? Ты о чем?

– Осужденный уже осужден, но и у него есть право, как и у меня, проститься со своими!

Это можно было назвать справедливостью и человечностью с его стороны, но был здесь и остаток его младотурецких идей, и именно так это истолковал Хюсни.

– Ими уже ты распоряжаешься – не я! – сказал он насмешливо-холодно.

Возможно, обменялись бы и другими колкостями – ничто не утихает мгновенно, – но в этот момент простор разорвала пароходная сирена, а это означало, что надо садиться и последним пассажирам. Селим быстро приблизился к фаэтону жены, ободряюще улыбнулся и кивнул. «Позаботься о детях, – сказал он, поцеловав сперва девочку, помладше, а потом и мальчика. – Как только все там устрою, сразу вас вызову.» Затем стал обниматься с отцом, братьями и всеми провожающими.

– Не забывай о милости, которую я тебе принес! – напомнил Хюсни.

– Аллах велик – он определяет пути наши, паша, – сказал в ответ Селим, сделал знак своему слуге, несшему в руке купленный в Париже чемодан, следовать за ним и отправился к мостику.

Сильно зажатые своими охранниками, перед ним, бренча цепями, вытянулись заключенные. Последним шел Доктор. На миг он обернулся кивнуть провожающим, и глаза их встретились. Бей, возможно, ожидал увидеть их заплаканными, с последней, отчаянной мольбой о милости, однако с удивлением обнаружил в них холодность. Его это чем-то задело, он ощутил себя неудовлетворенным, даже обманутым. А когда взгляды их разошлись и ненавистный заключенный последовал за своими, Селим дождался, пока они отдалятся, и лишь тогда шагнул на пароход.

С верхней палубы видна была вся пристань, и, облокотившись на парапет, бей принялся оглядывать толпу: различил коляску Хюсни, фаэтоны жены и остальных провожавших. А с другой стороны мостика – и тех, кто провожал Доктора. Худенький русый юноша поддерживал какую-то черноволосую девушку; увидел он и крупного профессора Марко-пашу, и еще нескольких солидных людей, на которых прежде не обратил внимания – все это явно были иноверцы. Как и его провожатые, они махали рукой медленно удаляющемуся от берега кораблю. А потом там что-то случилось, и в первое мгновение бей не понял, что' – похоже, поддерживаемая юношей девушка потеряла сознание, так как ее понесли к ближайшему фаэтону на руках. И кем она только приходится Доктору? Выходит, женат, сообразил Селим Февзи, невольно нагнувшись, чтобы посмотреть на нижнюю палубу: не смотрит ли на пристань и тот. Не обнаружил. Отпрянул. Да и следует ли вообще придавать ему столько значения и уделять место в мыслях?!

Он всем телом повернулся к своим, на этот раз – только к своим. Желтый платок Адиле махал ему, говорил: до скорого свидания; он различил отца, который, наверно, так и не понял, куда и зачем уезжает его сын; увидел братьев – вопреки взаимной ненависти, ему было больно и за них. А направо оставался любимый Стамбул с его бесчисленными минаретами и дворцами, окруженными кипучими садами. Все двигалось, все удалялось и терялось. Путь ему лежал мимо Измира к островам Родос и Кипр: в Кипре предстояло пересесть на рейсовый пароход из Марселя, и на нем продолжить путь к крепости Акра – к Сен-Жан-д'Акру, да. Весь его мир до настоящего момента – с явными и затаенными амбициями – расставался с ним.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Бурное море не давало уснуть Валерии Хедли грохотом волн, и ее все снова и снова одолевали тревожные мысли. Она говорила себе: если уж не хочешь простить, то должна забыть, миленькая. Но этого оказывалось недостаточно, не успокаивало, она вертелась в койке, рассуждала: что' значит прощение, а что' – забвение, и не легче ли все же простить, чем забыть.

А в койке под нею давно уже храпела старая миссис Грейсон; храп у ней был рокочущим, как и голос, – это тоже отгоняло от Валерии сон.

Да, и вот тут-то прорывались воспоминания, она снова боролась с ними – хватит, повторяла она себе, хватит! – а только перед ней все стоял Арчи – бывший муж, каким она видела его на разводе – пьяный, с опухшими глазами. Когда он подал руку и сказал: «Ну, девочка моя, – к чему расставаться врагами!», – ей почудилось, будто она прикоснулась к прогнившей рыбе.

Может быть, и не было у ней права судить настолько строго, но какой-то голос кричал в уши: «Он обманул тебя самым низким образом, выставил на позор перед всем светом!...» Мужчина обманул женщину в ней, как могла она не ненавидеть его и не презирать?!

Она уснула за полночь, но не раз, вздрогнув, просыпалась от грохота волн и всевозможных шумов, просачивавшихся сквозь тонкие стены каюты. Спросонья вспоминала о неизвестности, в которую отправилась. Никаких планов, никаких надежд. Она уезжала, потому что не могла остаться там, где жила.

Разбудил ее белесый свет иллюминатора. Светило прямо в глаза, раздражало; она поняла, что уже не уснет, да и не хотелось снова оставаться со своими мыслями. Всё позади, возврата нет; сегодня она будет в Сен-Жан-д'Акре.

Она поднялась, отыскала босыми ногами лесенку и осторожно стала спускаться.

– Рано еще, милая, прибудем только в десять! – Она вздрогнула от вырвавшегося из темноты рокота.

– Извините, я не хотела вас разбудить.

Смутившись, Валерия промахнулась на последнюю ступеньку и, тяжело опустившись на пол, больно стукнулась ступней.

– Ударились? – тут же поднялась с койки спутница. – Ногой? Сильно?... Сядьте рядом! – она освободила место у себя на койке.

– Нет, нет. Ничего.

Ступня продолжала болеть, но ей не хотелось, чтобы к ней проявляли сочувствие даже в самых маленьких мелочах. Она наощупь поискала халат.

– Неспокойно на душе, да? Не терпится! В предчувствии!... – рокотала старушка. – Представляю, представляю себе, что вы испытываете!...

В сумерках Валерия увидела, как она высунула из-под одеяла свои бесформенные, короткие ноги.

– Но, помилуйте, зачем встаете и вы?

– Терпеть не могу спать! – отрезала старуха, а потом захихикала. – Когда в могилу положат, на сон времени хватит.

– О, не говорите так! При вашей-то неисчерпаемой энергии...

– Это да! – перебила миссис Грейсон. – Да только вот мне-то уже перевалило за семьдесят, дорогая миссис Хедли, а вам еще нет и тридцати. Или уже есть?... Да ладно – никто не бессмертен, потому я и предпочитаю подольше бодрствовать. Дело расчета, милая!

И она снова рассмеялась – на этот раз до того громко, что Валерия испугалась: не разбудила бы соседей по каюте.

– – –

Странным экземпляром казалась ей эта Лорна Грейсон. Еще вчера в Лимасоле¹, где старушка села на «Каллисто», Валерию сильно шокировала ее бесцеремонность. Всем-то она интересовалась, всё-то ей хотелось знать. «Уж такая я и есть, милая, – дала она определение себе самой. – Есть два вида людей: одним хватает и своего двора – других же вечно куда-то тянет.»

г---------------------------------------------------

¹Лимасол – город на острове Кипр в Средиземном море

L___________________________________________________

Стоило Валерии задуматься над этими словами, как она с удивлением обнаруживала и внутри самой себя что-то от беспокойства, о каком говорила Лорна Грейсон. Не от отца ли унаследовала, оставившего когда-то тихий домашний очаг ради дальних морей? Или же приобрела совсем недавно: бегством от прошлого в неизвестность?!

Только сходства хватало лишь на это. По природе Валерия была сдержанна, молчалива, даже стыдлива, тогда как старуха жаждала чужих тайн, щедро предлагая взамен банальные перипетии собственной жизни. «Почему я такая? – сказала она еще при знакомстве. – Лучше спросите, могу ли я быть другой?»

И пустилась рассказывать Валерии, что ее мужу – доктору Кеннету Грейсону, уже много лет руководившему в Сен-Жан-д'Акре больницей, что была на содержании Человеколюбивого британского общества, часто приходится доставать лекарства из окрестных портовых городов. «Но он не умеет, дорогая моя, не способен, обманывают его. Увидите – сами убедитесь. Не говоря уж о морской болезни – любая посадка на пароход для него сплошное мучение... Приходится вместо него ездить мне, все вынуждена делать я. Потом рассказываю, конечно – слушать он любит, сами убедитесь!»

Как соотечественница, да еще ехавшая прямо из Лондона, Валерия стала наижеланнейшей добычей для ненасытного любопытства Лорны Грейсон. Однако эта давно уже покинувшая Остров¹ старуха, похоже, потеряла всякое чувство приличия и такта: она так и лезла в чужую жизнь, спрашивала, выпытывала – не прошло и часа, а Валерия уже была настолько обессилена, что не только пригласила ее к себе в каюту, но еще и уступила нижнюю койку – ту, что поудобней. Причем ей приходилось напрягать память и рассказывать всевозможные салонные сплетни, на которые она натыкалась в газетах либо бегло слышала от Арчи.

г---------------------------------------------------

¹Остров – здесь: Великобритания

L___________________________________________________

Лишь о собственной драме упорно избегала говорить. Не скрыла, разумеется, что разведена, но умолчала о фамилии недавнего супруга и умышленно напирала на свою девичью фамилию Хедли, которая впрочем и стояла у ней в паспорте. Потом, опомнившись, перевела разговор на своего дядю Жака Луазо, к которому ехала в Сен-Жан-д'Акр. «Моя мать – француженка, его сестра, а бабушка по отцовской линии – из Ирландии – это ведь заметно?» При последних словах Валерия тряхнула буйными рыжими волосами, еле удерживаемыми ленточкой. «О, да! С таким факелом на голове сразу видна чужая примесь, милая! – осклабилась всем щербатым ртом старуха. – Вы ведь не обижаетесь, да? Да вы прямо какая-то странствующая Европа!... Все же ваше счастье, что мужчины у вас в роду – британцы, это в сущности определяет... А то ведь сами знаете эту галльскую кровь!...»

– Впрочем, нет никакого значения, – тут же возразила самой себе и закивала головой Лорна. – Вашего дядю Луазо я знаю очень хорошо, дорогая, его школу высоко ценит доктор Грейсон, как и его самого. О, да! Но его жена – мадам Клотильда... о, Клотильда!...

Она не договорила, что' имеет против жены ее дяди, и Валерия была вынуждена сказать: «Никогда ее не видела», – причем почувствовала, что беспричинно покраснела; а стоило ей покраснеть, как веснушчатое лицо делалось похожим на спелую клубнику, на которой серели ее голубиного цвета глаза, окруженные бесцветными ресницами. «Ни ее не видала, ни дядю Жака, ни маленького Батиста – их сына» – настаивала она, словно оправдываясь. «Как вы сказали: «маленького Батиста»?!» – перебила старуха с едкой иронией. – Извините за откровенность, дорогая, но в таком закрытом городе, как наш, известно все. Ваш маленький кузен, как вы его назвали, уже около года живет с какой-то рабыней...» «Батист? Рабыня?!... Я считала, что после гражданской войны в Америке вопрос о рабстве...» Насмешливые искорки кругленьких глазок снова не дали ей договорить. «Наивная моя цивилизованная Европа! – воскликнула Лорна. – Господи, подумать только, какие еще сюрпризы вас ожидают!... Спрашиваю себя, в самом деле: зачем вам понадобилось ехать в такой захолустный край света, как наш, дорогая?!»

Она не знала, что из всех вопросов Валерии меньше всего хотелось обсуждать именно этот. И не могла же она сказать: бегу от своей прошлой жизни – а этот мир, о котором вы меня расспрашиваете, и другой, каким пугаете, мне противны одинаково, но я продолжаю путь во тьме, прибавила она про себя, махнула рукой и поспешила сменить тему. А потом обе пошли ужинать и так получилось, что допоздна засиделись в кают-компании с археологом Бертеном – французом, с которым Валерия познакомилась еще при посадке на пароход в Марселе.

Оливье Бертен тоже держал путь в Сен-Жан-д'Акр и подробно говорил о книге, какую намеревался написать об этом городе. Преувеличение и присущее французам упоение фразами улавливалось Валерией в его монологе, прерываемом иногда всезнающей старухой, но голос казался приятным, рассказывал он увлекательно, причем разговор велся на языке ее матери, и она слушала с удовольствием. В конце концов археолог проводил их до каюты (его находилась в другом коридоре) и прежде чем заснуть, старая Грейсон не переставая комментировала недавний разговор. Валерия лишь улыбалась. Для нее существенным было то, что ее собственные мучительные вопросы на время откладываются. А потом пришла ночь, а с ней вновь мысли и опять кошмарные сны... Слава богу, уже светало.

– – –

Пока она, нагнувшись над умывальником, ополаскивала водой лицо, миссис Грейсон умело зажгла висевшую над зеркалом лампу. Желтоватый свет тут же растаял в утренних сумерках.

– И лампы у них такие ... А теснота-то – и это у них называется первый класс! – сыпала упреками в адрес пароходной компании старушка, склонная, как и большинство ее соотечественников, во всем небританском обнаруживать обман, поскольку «Каллисто» принадлежал австрийскому «Ллойду».

Неожиданно она сказала:

– Боже мой, подумайте только, каково внизу, в трюме!... Вы видели вчера тех, кого пересадили с турецкого парохода, да? Тех, в цепях!

– Вы говорите о заключенных?

– Узники, милая. Узники, каторжники. Это сильно отличается от заключенных – я вам это могу разъяснить лучше всех.

Вкравшаяся в обычно крикливый голос Лорны Грейсон необыкновенная теплота удивила и озадачила Валерию. Озадачило участие старухи к судьбе людей незнакомых и явно преступивших закон. Она внимательно посмотрела на нее. Костлявое лицо у той стало задумчивым, всегда живые глазки – неподвижными.

– Вы хотите сказать...?

– Что сказала, то сказала! – тряхнула головой старая дама, словно прогоняя навязчивые мысли. – Вообще, в трюме-то им, может, и попросторнее, но мы, за свои деньги, в этой каюте... Мошенники, повсюду мошенники, дорогая моя! – снова воспламенилась она.

Каюта действительно была тесной и при всяком покачивании они невольно касались друг друга – высокая, стройная, с крупным упругим бюстом Валерия и давно потерявшая нормальные формы старуха. «Простите... Извините...» – непрестанно повторяла молодая женщина. «Ничего, ничего, дорогая!» – отвечала Грейсон и лишь расщепляла в улыбке щербатый рот. Раскачивались юбки, корсажи. Валерия чувствовала, что дольше выдержать не сможет; она наскоро застегнула на костюме длинный ряд пуговиц, завязала накидку, схватила шаль, а в последний момент – и сумочку.

– Выйду.

– Одна? В такое время!... Еще темно, милая...

– Пойду встречу восход!

Она словно хотела подчеркнуть свою независимость, но воспитание все же заставило дать хоть какое-то пояснение. Несмотря на это, Валерия на сей раз осталась довольна собой.

2

Она зашагала по безлюдному боковому коридору. Представляла себе, что' бормочет сейчас старая дама, посмеивалась и шла широким мальчишеским шагом. Потолок над ней во всю длину был окован полированной медью, свет подвешенных фонарей отражался, словно в зеркале, покачиваясь вместе с пароходом, и Валерии забавно было следить за их бесплотной игрой. А в какой-то момент она обнаружила и свое отражение. Ей показалось смешным то, как голова, приобретя огромные размеры, заслонила плечи, а фигура под ней, сузившись клином, втыкалась в клеенчатый пол.

Да, все в некотором смысле перевернулось кверху ногами. А не изменилась ли и я сама, спросила она себя; эта расхожая фраза должна была выражать самоиронию, но Валерия отдавала себе отчет в том, что в ней много истины, и после вихря, унесшего все иллюзии ее жизни, она уже не та, что прежде.

Было тихо – так тихо, что отчетливо слышался гул машин, пока внезапно к нему не примешались и другие звуки – усиливающиеся, гулкие – что-то вроде воя и смеха. Еще не поняв, кто это, Валерия на повороте столкнулась с мужчинами в белых покрывалах. Арабы. Они окружили ее со всех сторон, уставились своими черными глазами, говорили, гремели ей в уши; она в ужасе растолкала их и побежала, а голоса летели вслед, кричали по-французски: «У кого спала, а?», «Все имущество отдам – иди со мной!» ... Отвратительные низкие типы, дикари – так она назвала их; и вспомнила, что в городе, куда едет, встретит, наверное, много таких... И зачем ей вообще понадобилось искать спокойствие в доме этого никогда не виданного дяди? Не достаточно ли было укрыться в какой-нибудь горной деревушке во французской Ривьере, или поскитаться по чудным городкам Тосканы?... Она подумывала об этом; отказалась из страха, что встретит там знакомых лондонцев, а теперь перспектива незнакомой крепости заставила ее тотчас решить: останусь максимум на неделю-две – но что потом и куда?...

На скамейке перед кают-компанией, нахлобучив на пол-лица капюшоны, спали монахи, отправившиеся на поклонение в Иерусалим. Один открыл глаза, вгляделся в нее; возможно, увидел в ней искусительницу, и веки тяжело опустились. Снова ощутив знакомый противный ожог, Валерия поспешила отойти от них.

В кают-компании уже горели все лампы, двое-трое пассажиров пили утренний кофе, и ее встретили их удивленные взгляды. А у круглого окна, словно забытая с вечера, безмолвно стояла пара молодоженов-шведов. «Мадам?» – встретил ее на ходу черный стюард, готовый предложить самый удобный столик. Валерия, мотнув головой, отказалась, быстро пересекла помещение и открыла железную дверь на переднюю палубу.

Там ее встретил утренний ветер и изборожденное небо, уставившееся в побледневшие волны. Впереди громоздился чернильный горизонт, пробивалось кровавое золото и горели бесчисленные факелы; увидев языки их пламени, молодая женщина мгновенно почувствовала себя пленницей дали. Она обошла мачту и опустилась в первый попавшийся шезлонг. О, да, сказала она себе, где-то там Азия, я еду туда! Она сбежала из своего мира, отправилась в какой-то другой, неизвестный – укрыться в нем и забыть.

– – –

Только возможно ли человеку действительно не помнить? В состоянии ли он полностью убежать от самого себя?...

Она прождала тогда всю ночь. А наутро прочла в газетах о скандале в Сохо: его арестовали в каком-то притоне.

Господи, Арчи арестован в притоне? ... Это невозможно, здесь какая-то ошибка, недоумевала она. Либо же ужасная, гнусная клевета. И бросилась на поиски правды. Но факты ее сразили, да и вечерние газеты посмаковали сенсацию во всех подробностях: имелись раненые, арестованных называли закоренелыми гомосексуалистами, имя Арчи стояло на первой странице. Упоминали и ее – что она ему жена, а ребенок у них умер; нашелся даже щелкопер заявить, что у людей с ненормальными наклонностями, как у ее мужа, не может быть нормальных детей.

Вспоминалось ... В те страшные часы в уме вертелась одна жестокая мысль: был бы жив мой отец, он бы, наверно, его убил!... Но сильнее всего больно было за себя саму: неужели их брак – обман? Она с ужасом представила описываемую в газетах сцену. Высокопоставленный Арчибальд Д. Фергюсон, эсквайр и джентльмен, спортсмен Арчибальд Д. Фергюсон, ростом шесть футов и три дюйма, фаворит своего колледжа ... да, ее красавец супруг – она представила его в притоне: губы накрашены, в платьице, в браслетах, кривляется и хохочет... Как, как она не заметила этого раньше?!

Или нет. В начале брака ее ослепляла неопытность. Чтобы прикрыть свою неудовлетворенность, она сама называла его пассивность воздержанием; искала причину в себе, упрекала саму себя и верила, когда он отговаривался усталостью и всевозможными задержками. Даже дитя наше горемычное родилось как бы насилу, думала она сейчас; правы газетчики, хотя и в другом смысле: хотела его только я, это был только мой ребенок, а не его.

Тогда зачем он женился на мне? Сотни и тысячи раз задавала она себе этот вопрос. Зачем ему понадобилось мучить обоих? Или это тоже одна из форм общественной фальши?

Домашний врач, доктор Марлоу, уверял, что Арчи с рождения такой – придется ей смириться и найти любовника. Но что от этого изменится? Перестанут показывать пальцем: «У ней муж ходит в платьице!»? ... Друг отца, адвокат Джеффри Брайен, сказал лучше всего: «Ничего не может измениться, милая моя. Колледжи, клубы, пикники, да и мода – о, да, мода, можно ли ее остановить? Таков он, наш цивилизованный мир!...»

Милому, старому Джеффри Брайену всему виной была цивилизация, и, слушая его, Валерия думала, что все катится к чертям. Да и сам Арчибальд в своем нахальстве нагло обнажил истину. «Да что такого случилось-то? – сказал он. – Человек ищет разнообразия, так ведь? В противном случае он рискует лопнуть со скуки!»

Скука, да. Всё – игра и зрелище в этом нашем высокомерном обществе, с озлоблением думала Валерия. Повсюду фальшь. Нет истинной любви, нет истинных страстей – они заменены раздражителями. То, что называют семьей, – один фасад; слава богу, это уже осталось далеко позади!...

3

От влажного воздуха и качки парохода Валерию унесла дрема, и в полусне она опять расплетала свою запутанную жизнь, но вздрогнув от чьих-то шагов, очнулась. Затем услышала голос Лорны:

– Мы тут тревожимся, не упала ли она в море, гадаем, уж не похитили ли ее в какую каюту арабы, а она вон где все время скрывалась!...

– Но да, так рано ... Все, все может случиться, мадам Хедли! – озабоченно и вышколенно прозвучал голос археолога.

Откинув шаль, Валерия обернулась в шезлонге и остановила на нем свои голубино-серые глаза. Под высокой фетровой шляпой, которую угрожал унести ветер, свежевыбритое лицо Оливье Бертена действительно выглядело озабоченным. Это ее развеселило, но в то же время тронуло.

– Я ведь достаточно взрослая, чтобы позаботиться о себе самой? А что до арабов... ну, да, несколько предложений уже поступало! – засмеялась она вслух и от этого сразу похорошела, так как лицо у ней было скроено крупно и иногда теряло часть присущей ей женственности.

– Вы слышите! – крикнула Лорна Грейсон. – А вы, Бертен, до самого капитана дошли...

Бессмысленная болтовня – и все трое это знали, но она была существенным элементом их воспитания – то бишь, той Европы, что оставалась позади. По палубе бегал курносый юнга, приглашая всех на завтрак, но за бортом, словно живое, поднималось море, манило, сверкая своими волнами, и они невольно продолжали слушать его дыхание. Валерия даже готова была сказать, что не голодна, а это было бы совсем не правдой.

Практичная Лорна Грейсон нашла выход и тут – им поставили столик на палубе, принесли кофе.

– Вот так – нам все удовольствия на свете! – с широкой улыбкой объявил Оливье Бертен, но, как у истинного француза, и энтузиазм у него был в меру.

Совсем рассвело. Отступающие облака раскрывали в небе синие бреши. Горизонт затаился перламутром, лишь восходило с юношеским сиянием и блеском рожденное из вод одно-единственное огненное око.

Очарованная Валерия не отрывала глаз от дали, а в душе ее пробуждались новые мысли. А правда – что там будет? Что будет завтра, спрашивала она себя. Человеку чаще встречается нежданное, чем желаемое. А еще она говорила себе (слышала от кого-то), что наша жизнь – путешествие и наши иллюзии сильнее отчаяния. Слава богу, что это так.

– Неповторимо, правда, дорогая моя! – во весь голос воскликнула старушка, и глазки у ней блестели.

– Восхитительный вид, о, да, незабываемый! – сразу присоединился археолог, приглаживая по привычке поредевшие волосы, так как, еще садясь, снял широкополую шляпу.

Завтрак отличался от тех, к каким привыкла Валерия – не было ни бекона, ни корнфлейка¹ с ледяным молоком, но кофе ароматно дымился, масло было свежим, а круассаны тепло благоухали. Отпивая из кружки и поглядывая на Оливье Бертена, она подумала, что каким-то образом он напоминает ей именно этот настолько французский завтрак – изысканный, умеренный, поднесенный с улыбкой. Еще при знакомстве Валерия испытала к этому человеку доверие; приятно было встречаться взглядом с его внимательными глазами, наблюдать жесты, такие обузданные, слушать голос, говоривший: «Но да!... Разумеется, да!...» Они ехали в один и тот же город, намеревались остаться там на неопределенное время – неизвестность и ожидание их сближали.

г---------------------------------------------------

¹корнфлейк – кукурузные хлопья, традиционное английское блюдо

L___________________________________________________

А что бы стало, если бы этот симпатичный Оливье Бертен начал за мной ухаживать, спросила она себя неожиданно, перекинув взгляд с его глаз на умело подстриженные кучерявые усы. После разочарований и боли такая возможность будет лишь означать, что не все потеряно!... Она внимательно посмотрела на него оценивающим взглядом: сорока двух–трех лет – как раз подходящая разница. И упоминал, что разведен – так же, как и она. Но затем посмеялась над своими мыслями, показавшимися ей поспешными, даже невозможными после пережитого крушения; она поспешила отвести от него взгляд.

– Что такое, дорогая? Над чем смеетесь? – Ничто не могло ускользнуть от бдительности Лорны Грейсон.

– Я? ... А, да!... В сущности, смотрела вон на того, там, в феске – у которого нос, как птичий клюв, – не особо задумываясь, сказала Валерия, мотнув головой в сторону облокотившегося на парапет палубы смуглого офицера. – Книга у него в руке, наверное, коран, да? Я слышала, что турки не читают ничего, кроме корана! – добавила она, довольная тем, что отклонила любопытство старой дамы.

– А, миралай! – воскликнула, обернувшись, Лорна Грейсон. – Да, это действительно турок. Миралай – по-нашему «полковник», дорогая, – взгляните на нашивки у него на шинели. Нет, он не из гарнизона Сен-Жан-д'Акра, но я так поняла, что и он туда плывет. Необщительный человек, мрачный. Среди них часто такие попадаются.

– Нет, я бы не сказал! – живо возразил археолог. – Разве что очень сдержан. На самом деле он весьма образованн для осман; говорит, что несколько лет прожил в Париже – причем до совсем недавних пор.

– Вы знакомы?! – удивление Лорны означало чуть ли не обиду за то, что ее опередили, но любезная улыбка археолога в тот же миг ее успокоила.

– Когда он садился в Лимасоле, мы случайно разговорились; а позже он и сам спросил о вас, о том, куда едете.

Пока Бертен давал пояснения, миралай, словно услышав, что говорят о нем, резко обернулся. Теперь, кроме носа с горбинкой и узкой бородки без усов, сильно выделялись глаза – совсем черные и к тому же впалые. Их взгляд остановился на Валерии, она почувствовала, что он внимательно ее оглядывает, ощупывая, точно руками. Потом перевел глаза на француза, и мужчины кивнули друг другу.

– Идите, я представлю вас нашим спутницам, мсье, – издалека предложил Бертен, а когда турок приблизился, он по очереди перечислил имена: – Полковник Селим Февзи-бей!... Мадам Грейсон!... Мадам Хедли!... Все, включая и меня, в ожидании появления Сен-Жан-д'Акра. Это нас объединяет, да!

– А вы надолго остановитесь в Крепости, бей?!... Мсье Бертен сообщил нам, что вы жили в Париже ... Ваш гарем с вами? – тут же накинулась на него старая дама. – Вон там свободный шезлонг ... ну, возьмите же его, сядьте!

Однако турок не воспользовался приглашением, а остался стоять, опираясь то на одну, то на другую ногу.

Ростом с Валерию (его пропорции показались ей до некоторой степени несоразмерными – возможно, торс удлинен, а конечности коротки), он выглядел мужчиной энергичным, напряженным, даже резким. Всякий раз, как его кривая сабля касалась пола, он мгновено хватался за эфес, словно желая ее обуздать; или же еще резче откидывал голову так, что смотрел на окружающий мир пренебрежительно и свысока.

Улыбаясь одними губами и то и дело возвращая взгляд на молодую англичанку, он сказал, что едет из Стамбула, но действительно всего лишь месяц назад жил в Париже, а предстоит ему служба в Крепости.

– Ведь и там живут люди? Хочешь–не хочешь, придется нам ее полюбить! – добавил он, но непонятно было: в шутку, или с иронией.

Лорна только того и дожидалась.

– Вам ли это говорить мне, бей! Мне, которая уже два десятка лет жарится на тамошнем солнце?!... Я вот только спрашиваю себя: сколько там вытерпите вы!

– Это знает аллах и те, кто меня послал, мадам.

– А гарем? Про гарем вы не сказали: позже приедет? ... Сколько у вас жен?

Валерию и Бертена ее бестактность заставила переглянуться, но на османца не оказала никакого впечатления.

– У меня только одна жена – это вас разочаровывает, да? Самое странное у вас, европейцев, – вы якобы порицаете многоженство, а недовольны, как только узнаёте, что некоторые из наших людей избавились от этого устаревшего обычая.

– О, нет! Меня вы не убедите, молодой человек! – сверкнули глазки миссис Грейсон. – На Ближнем Востоке у меня прошло полжизни. Вы что, думаете, я не знаю, что как делается и сколько длится? Раз есть гаремы, есть паранджи – будут и другие жены, и всех – под ключ. Не говоря уж о рабынях!

– Вы спрашивали о моей семье, я вам ответил, – растянул губы тот.

– Тогда вы исключение. Вы не для Сен-Жан-д'Акра!

Бей лишь пожал плечами, а Оливье Бертен тактично поспешил направить разговор в сторону наступившего вокруг оживления.

И действительно, закончив завтрак, палубу заполонили пассажиры первого класса: французы, инженеры по эксплуатации недавно открытого Суэцкого канала, с ними их жены; крикливые греки и печальные евреи; несколько престарелых осман с длинными чубуками в руках; а также арабы в белых покрывалах, так сильно напугавшие Валерию в коридоре – здесь же, в ярком свете наступившего дня, показавшиеся ей безобидными и даже забавными. Появились и молодожены-шведы – высокие и костлявые – сущие корабельные мачты, и точь-в-точь как мачты, покачивались при каждом крене парохода.

Последними выползли откуда-то паломники: монахи в коричневых рясах, перепоясанных плетеными веревками; монахини в белых, накрахмаленных косынках, которые угрожал унести встречный ветер. Они сгурьбились в дальнем краю палубы, перешептывались со строгим выражением лица, а пальцы привычно отсчитывали зерна молитвенных четок.

– А, вот и капитан! – воскликнула миссис Грейсон о небольшом офицере с лицом крота. – Господин капитан, почему опаздываем, давно уже должен показаться берег! – крикнула она ему вслед, но он не услышал или сделал вид, что не слышит, и отошел к передней мачте, где моряки дергали за толстые веревки, а наверху резко, с перебоями скрипели лебедки.

Не терпелось не только ей, но и всем пассажирам. Мужчины часто доставали часы, дамы все возвращали глаза к дали, пока кто-то не выкрикнул: «Вон берег!... Вон там!...» И еще много голосов вырвалось: «Азия!... Господи!...»

Валерия не заметила, как поднялась. Она всматривалась, искала, ей казалось, что лишь одна она ничего не видит. Или может быть ... Ну да! На горизонте справа смутно прочерчивалась какая-то голубино-серая полоска, это могло быть и облако, но она делалась все плотнее, поднималась и росла; цвет тоже изменился: зеленый переливался с коричневым; оформлялся огромный, вздыбленный массив.

– Гора Ливан, – послышался голос Лорны. – На севере – Бейрут, но мы спустимся к югу ... Который час, господа? Восемь? Значит, еще два часа – и будем в Сен-Жан-д'Акре!

4

Из всей поездки эти два часа показались Валерии самыми долгими.

Чемоданы стояли наготове, оставалось лишь уложить туалетные принадлежности, так что возвращаться в каюту нужды пока не было. Она пошла по палубе в сопровождении любезного Оливье Бертена. Турецкий полковник и миссис Грейсон шли следом и она невольно вслушивалась в их оживленный разговор. Причиной оживления, естественно, была ее соотечественница.

– Конечно, я знаю вашего будущего начальника – сколько раз только била его в нарды! – объявила она, когда они остановились у покрашенного в белый цвет парапета и все четверо опять повернулись друг к другу лицом.

– С Кяни-пашой... в нарды, вы? Изумляете меня, мадам. В Стамбуле говорят, что его превосходительство весьма воздержан в контактах с иностранцами! Особенно с женщинами.

– Во-первых, я для него не контакт, бей! А, во-вторых, то, что о мютесарифе говорят такие глупости, – это, по меньшей мере, нелепо, юный мой друг! – ухмыльнулась старушка и, наверно, последовала бы какая-нибудь тирада, если бы внимание ее внезапно не перехватил берег, вдоль которого они двигались. – А вот и Сур! – воскликнула она. – Его называют Сур – то бишь, бывший Тир, сейчас он весь в развалинах ...

Она намеревалась рассказать, каких усилий ей стоило убедить доктора Грейсона посетить прославленные древности, но ей, извинившись, не дал продолжить Оливье Бертен: археология была его заповедным угодьем; он сейчас же вернул своих собеседников во времена финикийцев, а затем умело перебросил на осаду Александра и то, как великий завоеватель взял неприступную крепость, к изумлению всего тогдашнего мира. Говорил он опять взволнованно, с пристрастием ученого и тою изысканностью стиля, какой обладают лишь французы, но Валерия не сомневалась, что делает он это прежде всего ради нее самой, да, наверно, и невольно соревнуется с беем, хотя турок лишь время от времени вмешивался в его рассказ.

Между тем «Каллисто», не приближаясь к берегу, миновал древнюю финикийскую крепость, и Валерия напрасно вглядывалась в поисках следов древней славы; обрушенные стены острова густо заросли и среди сгурьбившихся домишек снова торчали те же серые островерхие минареты, какие она видела вчера на Кипре, а позавчера – на Крите.

– Я читала, что в здешних краях живут и народы других вероисповеданий, а пока вижу повсюду одни мечети; как это объяснить, мсье? – повернулась она к Селиму Февзи с вызовом – явно под влиянием дерзости старой дамы.

– Есть, разумеется, греки, а также армяне; арабы-марониты тоже христиане. А есть и евреи. Просто их храмы издалека не видны.

– В том смысле ... что по сравнению с мечетями, их храмы малы, да?

В черных глазах напротив зажглась насмешка, смуглое костлявое лицо оживилось еще больше.

– Это вопрос преданности вере и самооценки, уважаемая мадам Хедли.

– Самооценки?

– Да. Почему вы смеетесь? ... Позвольте пояснить на примере: представьте себе мечеть в Париже, у Нотр-Дама, или у вас в Лондоне, у собора Святого Павла. Одного сравнения уже достаточно.

– Вы меня не убедили, мсье. Мечеть в моей стране будет гостем, а здесь, как я учила, немусульманские народы жили задолго до нашествия мусульман, не правда ли?

Он рассмеялся – разговаривать с ней было забавно, к тому же она ему нравилась.

– Если смотреть с хронологической точки зрения, то это именно так, да. Но лишь с хронологической, мадам Хедли. Есть и другие факторы – они часто имеют большое значение.

– Вы хотите сказать ...?

– Именно это я и хочу сказать!

– Ну, на этот раз, мне кажется, я уловила вашу мысль: под самооценкой вы понимаете право сильного.

– А почему нет? Разве не так именно выкована история? Ваша Британская империя, к примеру, не есть ли плод подобных разбоев? И французская, и австрийская, и российская...

Ирония его была чересчур откровенной, и она почувствовала смущение.

– Все же нельзя сравнивать ...

– Можно, можно, – не дал договорить он. – Это вопрос точки зрения, мадам Хедли!

– Но что с вами, дорогая? Бей, вы спорите с дамой! – как никогда, с опозданием вмешалась Лорна.

– Напротив, мадам! Мы уточняем исторические величины. Я знаю, история – специальность мсье Бертена, но нас к этому подвел разговор.

– Ну да! – сразу согласился француз. – Да и кому только не служит история ...

Он попытался встретиться взглядом с Валерией, но та наклонилась и смотрела на нижнюю палубу.

– Что вы скажете, если я предложу прогуляться по пароходу? – по подсказке ее внезапного интереса спросил он.

– Именно об этом думала и я! – повернулась она с готовностью, сделала знак идти следом и первой направилась к лестнице, связывавшей две палубы.

5

Внизу, во втором классе, уже царила нервозность и возбуждение. Заросшие, вспыльчивые мужчины, женщины в платках или полностью укутанные выносили свой багаж. Повсюду было такое нагромождение торб и тюков, что четверка пассажиров первого класса с трудом пробиралась к задней палубе. Идти туда их ничто не заставляло, они бы, наверно, вернулись, если бы разноликая толпа не смыкалась мгновенно у них за спиной и не делала одинаково трудным продвижение как вперед, так и назад.

Впрочем, толчея и соприкосновение с людьми, незнакомыми и нечистоплотными, затрудняло Валерию, но не Лорну Грейсон. Взяв на себя предводительство компанией, она останавливалась поговорить со случайными мужчинами и женщинами, ругалась на их языке, настаивала, чтобы убрали вещи; одновременно не упускала случая бросить какой-нибудь совет шедшему за ней по пятам Бертену. За ним шагала Валерия, следом – Селим и случалось, что его дыхание обжигало затылок молодой англичанке – ощущение не столько неприятное, сколько смущающее.

У двери на заднюю палубу они наткнулись на стражников – тех самых, что накануне в Лимасоле привели закованных в цепи мужчин. Начальник орал что-то на своем языке и Лорна тоже раскричалась.

– Запрещено проходить, говорит! – гневно пояснила она своим. – Там, мол, заключенные; будто мы освобождать их идем!...

– Жалко! – пожала плечами Валерия. – Так хотелось посмотреть кильватер вблизи. – И она шутливо надула свои крупные мясистые губы, но мгновением позже, решив, что приятели примут ее за капризную кокетку, махнула рукой. – Ностальгия крови, признаю: отец у меня был морским капитаном. Но раз уж запрещено ...

– Нет-нет! Следуйте за мной, – выступил вперед Селим Февзи и, завидев его, юзбаши стражников сразу же приказал своим дать дорогу. Однако, когда они оказались непосредственно на задней палубе, между сундуков и тюков, вниманием всех там завладели мужчины – в цепях, грязные, противные. Этих ли пожалела Лорна Грейсон? – разглядывала Валерия, пока они шли мимо. Уверена ли она, что это не убийцы и всякие другие злодеи?!

Сильнее всех ее впечатлили двое, замкнутые в общую цепь: низкий, кривой и косматый повесил нос; другой – стройный, в офицерской шинели без погон, высоко поднял голову, словно знал, что за ним наблюдают. Угрозу, злость, мрачную гордость ожидала увидеть на его лице Валерия, но когда он обернулся и взгляды их встретились, она внезапно обнаружила в странных, как море, глазах лишь горечь. Он смотрел на нее, не зная ее, словно прощался с ней. Эта неожиданно разверзшаяся бездна сильно ее смутила.

– Видите того вон там ... высокого, – прошептала она поравнявшемуся с ней Селиму Февзи.

– В шинели?

– Мне кажется, он не похож на убийцу или вора... В чем же его преступление?

По смуглому замкнутому лицу миралая пробежала тень.

– Случайно знаю. Самое тяжкое: неблагодарность.

– Неблагодарность?... И лишь за это – заключение?!

– Вечное, да. Он изменил нашей великой империи, мадам, – империи, давшей ему права и привилегии – ему, иноверцу!

Сильнее помпезности слов ее удивил тон его голоса – резкий и злобный. Он повернулся к заключенному спиной и повел ее в конец парохода, но пока они не присоединились к поспешившим Лорне Грейсон и Оливье Бертену, она продолжала спрашивать себя, что это за неблагодарность такая, если наказание за нее – вечное заточение. Вечное, думала она, все больше смущаясь смыслом страшного слова. Она смотрела на вспененную белую борозду, оставляемую кильватером, восклицала вместе с остальными: «Какая красота, какая красота!...», – но не могла отделаться от странных глаз узника, от их горя, от его прощания со всеми и вся.

– – –

Они уже возвращались, когда отовсюду послышались крики:

– Акра!... Сен-Жан-д'Акр ... Крепость!...

– Скорее, милая! На верхнюю палубу, господа! – повела их по внутренней лестнице старушка.

Они поднялись в первый класс и перед ними сразу открылся приближающийся берег со смутными очертаниями Крепости.

– Да, вон там ... наверное, это она, мадам Грейсон? – спрашивал, а затем и сам стал говорить собравшимся любопытным Оливье Бертен; этот миг, похоже, был для него, археолога, самым торжественным. – Три тысячи лет, представьте себе, дамы и господа, три тысячи лет!... Сколько величия и сколько славы проходило здесь – Тутмос и Рамзес, Саргон и Ашшурбанипал, Кир и Дарий, Александр и Цезарь!... Достаточно лишь перечислить названия Крепости: Ки, Акко, Птолемаис, Аконе, Аки, Акия!... А после арабов крестоносцы Святого Иоанна¹ так прочно меняют ей имя, что безуспешно осаждавшему ее Наполеону не оставалось ничего иного, как разнести его по всему свету!

г---------------------------------------------------

¹рыцари св. Иоанна (тж. госпитальеры) – католический рыцарский орден времен крестовых походов, давший французское название городу – «Saint Jean d'Acre» (Saint Jean – (фр.) Святой Иоанн)

L___________________________________________________

– Один момент! Момент, господин историк, – неожиданно крикнула старая Лорна. – Придется вам прибавить еще одно имя ... Я и доктор Грейсон живем в Крепости уже двадцать лет. Это целая вечность, дорогой мой, а некоторые из тех знаменитостей, что вы тут перечислили, едва ли задержались здесь на недельку-две!

Шутка пришлась к месту, даже сам Бертен от души рассмеялся и, как всегда, тактичный, поспешил объявить:

– Непременно упомяну об этом в своей будущей книге, мадам. Думаю даже, что название могло бы стать чем-то вроде Сен-Жан-Грейсонс-Акратаун!...

– Звучит неплохо, – ухмыльнулась Лорна. – Только сперва нужно убедить мютесарифа Кяни-пашу. Как вы скоро увидите, здесь ничто не вершится без его благословения!...

Одна лишь Валерия не присоединялась к их шуткам. Вот где мне предстоит остановиться и укрыться от срама, думала она, не отрывая глаз от приближающейся Крепости. Под высоко поднявшимся солнцем, в мареве, виднелись каменные стены, каменные купола и бастионы, а среди них покачивались вместе с кораблем минареты. Дальше, за этой закрытой призрачной громадой, виднелись очертания гор – причем голых и каменных, серых и безрадостных. Не видно было никакой зелени, – или так казалось из-за дальности – лишь песок, камень и раскачивающееся оловянное море. Да еще небо вверху – белое и бездонное, с огромным пламенеющим солнцем на нем.

Часть вторая

ВНУТРИ КРЕПОСТИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Далеко обойдя Бурж-эс-Санджак – последний бастион западной морской стены, о который яростно разбивались волны, – «Каллисто» с пыхтением прошел мимо остатков античного волнолома. В стороне, одинокий и утыканный пушками, виднелся Эль-Манара – Остров Мух; временами стекла башенки маяка на нем поблескивали, словно в ней вспыхивали огни.

В заливе ветер едва ощущался. Плоскодонная гемия¹ покачивала своими красными парусами, а мужчины в ней приветственно размахивали руками; подальше прибирали свои дальяны² несколько запоздалых рыбацких лодок.

г---------------------------------------------------

¹гемия – (тур.) небольшой корабль, лодка

²дальян – (тур.) специальное сооружение из сетей для ловли рыбы

L___________________________________________________

Незаметно забирая влево и оглашая простор своей сиплой сиреной, «Каллисто» торжественно вошел в гавань.

С юга Крепость имела уже совсем другой вид. В самом деле, стена вниз до самого моря была все так же неприступна: десять-пятнадцать метров в высоту, выстроена из огромных каменных блоков, на ней торчат пушки, а в амбразуры выглядывают солдаты. Но больше всего в глаза бросались встречающие на причале перед Морскими воротами, где гарнизонный оркестр уже играл «Азизие». Там, окруженный местной знатью и консулами, с притворной беззаботностью всматривался в приближающийся пароход мютесариф¹ Кяни-паша.

г---------------------------------------------------

¹мютесариф – управитель округа (мютесарифства) в Османской империи

L___________________________________________________

Накануне, с присущим этому краю империи запозданием, ему принесли депешу из Бейрута: на «Каллисто» прибудет новоназначенный комендант Крепости. Упомянутое в депеше имя ничего мютесарифу не говорило, сообщалось лишь, что до недавнего времени его будущий помощник был в Париже, и именно это-то и озадачило и встревожило Кяни. Был в Париже – а отправляют в Акру! Шпионить за ним или вытеснить со службы?... Теперь, расставив, как бык, ноги, с утонувшей в широких плечах шеей, мютесариф хмурил свой низкий лоб, а глазами не переставал издалека искать на верхней палубе османца в полковничьей форме.

Навалившись наконец на причал, «Каллисто» в последний раз победоносно взревел и затих. Но как ни сгорали от нетерпения пассажиры и встречающие, полагалось дождаться карантинной проверки, и лишь тогда открывался путь к выходу.

Смешавшись с толпой, Валерия Хедли стала спускаться по мостику, тревожно оглядывая пристань – следом за ней шел моряк с ее чемоданами.

– Нет, не вижу такого, – сказала она миссис Грейсон, махавшей своему мужу – худощавому беловолосому человеку, стоявшему недалеко от оркестра. – Похоже, не получил моего письма...

– Кто, Луазо, милая? Да вот же он, Луазо – вон там! Там, под полотняным навесом, разумеется. И милая супруга его там, и ваш кузен... Вон, увидели вас!

И действительно, появившись из-под тени Морского кафе-кондитерской, где он расположился с семьей и несколькими друзьями-европейцами, к мостику радостно приближался полненький, пышущий здоровьем мужчина в берете и со сбившимся набок галстуком. Хотя она видела лишь его портрет молодых лет, Валерия узнала: это он, дядя Жак!... Не спеша и все же явно заинтригованная, за ним шагала женщина в некогда модной шляпке; спереди была опущена вуаль и не позволяла увидеть лицо, но не было сомнения, что это и есть Клотильда. Непосредственно за ними шел невысокий юноша болезненной внешности; он был без шапки, и над ушами вились длинные, как у девочки, волосы.

– Мадам Фергюсон, так? Валери' Фергюсон?! – сияющей улыбкой встретил ее Луазо.

Она кивнула, задыхаясь от радости.

– Валери', да! Но не Фергюсон, дядя – эту фамилию ты забудь. Я сейчас опять Валерия Хедли!...

– Господи, как же ты выросла! – оглядывал он ее.

Она вставила: «Постарела, дядя, увы, постарела!», – но он не услышал.

– Кло! Батист!... Вот она, это она!... У нас!...

Пока они обнимались и целовались, подошла Лорна Грейсон с мужем.

– К вам гостья, Луазо! Да-да, мы познакомились – ехали в одной каюте... Хочу вам представить своего мужа, милая! – И старая дама отпрянула в сторону, пропуская вперед столь часто упоминавшегося доктора Кеннета Грейсона, который, держа одну ладонь в другой, смотрел на Валерию, но не в лицо, а чуть в сторону – туда, где из-под зеленой шляпки выглядывали пряди буйных рыжих волос.

– Позволю себе похвалить чай моей супруги, мадам; если появится желание, всегда будете нам желанной гостьей, – сказал он и лишь тогда встретился с ней бесхитростным взглядом.

– О, да, милая! – воскликнула Лорна. – И нечего завидовать, Луазо – ваша племянница прежде всего англичанка, и чашка настоящего британского чая...

– Хорошо! Хорошо! – тут же ухмыльнулся дядя, и мясистые щеки у него совсем раздулись. – Пейте свой чай, но я уверен, что Валери не сможет не оценить по достоинству здешние вина...

– О, Жак, перестань, ради бога! – повысила голос Клотильда. – Что о тебе подумает милая Валери?! – прибавила она все с тем же кокетством.

Освободившись от консулов, подошел и мютесариф, ведя за собой только что представившихся ему миралая Селима Февзи и Оливье Бертена.

– Ну, что, встретил гостью, Луазо-эфенди!... – промычал он издалека по-турецки, нахально смерив Валерию с головы до пят. – Машаллах, машаллах,¹ красавица!...

г---------------------------------------------------

¹машаллах – (тур.) браво

L___________________________________________________

А затем извлек свой запас французских слов:

– Добрый день, мадам, добро пожаловать!... – сказал он уже прямо ей. – Море как? Море хорошо-плохо? – Он дружелюбно подмигнул и рассмеялся.

Валерия почувствовала, что от этого странного, такого неожиданного приветствия она зарумянилась. Все же врожденное умение владеть собой позволило ей сказать через Селима:

– Передайте, прошу вас, его превосходительству, что я тронута его вниманием.

– Ха-ха! – еле дождался перевода Кяни. – А ты скажи, бей, скажи ей, что город у нас вдвое краше станет, раз сюда такая ханым-эфенди¹ жить приехала!...

г---------------------------------------------------

¹ханым-эфенди – (тур.) госпожа

L___________________________________________________

– Господа! – крикнула Лорна Грейсон и нарочно стала говорить то по-французски, то по-турецки, чтобы понял и Кяни. – Вы слышите, какие комплименты может отпускать наш мютесариф? А почему вы не произносили таких милых словечек до этого, паша-эфенди? Я ведь уже сколько лет украшаю Крепость?!

– Ха-ха! – был ответ.

Остальные тоже рассмеялись, послышался даже голос стеснительного доктора Грейсона. Но как раз в этот момент в общее оживление ворвались крики и ругань, зазвенело железо, и это заставило всех обернуться.

Взвалив на плечи свои цепи, по причалу шагали заключенные; толпа отпрянула, уступая им дорогу.

Взгляд Валерии невольно поискал узника, вызвавшего у ней сочувствие на палубе. Со своей частью общей толстой цепи на плече, он с трудом передвигал ноги в кандалах, словно стреноженный конь, и нес на спине набитый ранец. Рядом прихрамывал низенький, тщедушный мужчина. Ближайший охранник что-то кричал, толкал их прикладом ружья, но те вряд ли слышали.

И куда их гонят сейчас, что их там ожидает? – вернула она взгляд на высокого каторжника в офицерской шинели. И почему он в офицерской шинели, если иноверец и не турок? Прикинула еще на глаз, что он в расцвете лет, обнаруживала даже некоторую особенную привлекательность в осанке; сказала себе: наверно, у него есть и жена и дети, а он никогда их больше не увидит...

Дядя Луазо и другие, снова подхватив разговор, вовлекали в него и ее, она слышала их шутки, смех, но мыслями не могла оторваться от понурой колонны, сквозь зияющие Морские ворота медленно утопавшей в Крепости.

2

Улица от Морских ворот внутрь города была не узкой, но сильно извилистой; стены по обе стороны словно были продолжением крепостных стен, лишь то там, то сям выглядывали плоские крыши спрятавшихся во дворах домов.

Таща толстую цепь и поддергивая ею отстающего Божила, Григорий как бы урывками сравнивал этот нерадостный вид с местами, которые уже не увидит. Да и могут ли эти жмущиеся к стене искривленные смоковницы и торчком стоящие финиковые пальмы заменить благоухание роз, развесистые самшиты и буйное цветение олеандра в его царьградском саду?... Все ушло, все потеряно. Скоро и этого жалкого подобия большой жизни не станет – смотри, наполни душу хоть этой последней зеленью, несчастный, говорил он себе – в подземельях тебя ожидает мрак!...

Иногда путь начинал напоминать туннель, дальше вился змейкой, пока перед ними не вырос неожиданно Хан-эль-Умдан – квадратное, двухэтажное здание и, как показывало название¹ – всё в колоннах из египетского гранита. С улицы, по которой их гнали, заключенные, конечно, не могли увидеть сложного переплетения этой колоннады – она открывалась внутри, в вымощенном плитами дворе; все же сильное впечатление производила и шедшая вдоль дороги стена с маленькими узкими окошками на верхнем этаже.

г---------------------------------------------------

¹Хан-эль-Умдан – (араб.) «постоялый двор с колоннами»

L___________________________________________________

Молодой Вартан, не перестававший, вопреки несносному положению, подтрунивать и на пароходе, тут же объявил, что это, наверно, и есть тюрьма.

– А вы чего мимо-то идете? – прокричал он. – Ты ж обещал нам, юзбаши-эфенди: каждого в отдельную комнату поместить!

– Будет, будет, армен-джанабет¹! Раз обещал... И постельку мягкую вам дадут, да только не на этом постоялом дворе...

г---------------------------------------------------

¹джанабет – (тур.) мерзавец, негодяй

L___________________________________________________

Юзбаши считал себя шутником, не упускал случая это показать, а стража лишь ждала повода – сразу угоднически захихикала, как и даже некоторые из заключенных.

– Придет время – и кофе будете нам носить!... – огрызнулся шагавший с Доктором Божил; его не услыхали или не поняли – иначе бы опять выпросил побоев – да и другим рядом с ним досталось бы.

Потому-то Григорий и стрельнул в него взглядом ненависти. С тех пор как сели на пароход, он уже наслушался великих слов и бесплодных дерзостей. Опять его мыльные пузыри, подумал он и теперь с озлоблением: и вот последствия – в том числе для меня!...

Площадь перед сводчатыми воротами Хан-эль-Умдана была переполнена конями и верблюдами; мелькали их хозяева – феллахи¹, разгружали кули с зерном, кадушки с говяжьим жиром, бурдюки с оливковым маслом. Бряцание цепей заставило всех обернуться.

г---------------------------------------------------

¹феллах – фермер, крестьянин в странах Ближнего Востока

L___________________________________________________

– О!... Глядите!... Новые... – раскричались феллахи; прижатые шерстяными обручами куфии¹ выдавали в них арабов, но были тут и израильтяне-бедняки, в длинных побелевших кафтанах и с черными шапочками на голове. – Да неужто еще не наполнилась эта темница – здешняя-то? – И с любопытством разглядывали закованных мужчин. – Это не наши, другой породы...

г---------------------------------------------------

¹куфия' – мужской головной платок в арабских странах

L___________________________________________________

– Вы какого роду-племени? – наперебой старались они показать, что говорят по-турецки. – Издалека, люди разные, а?

Юзбаши тут же подбоченился.

– Издалека они, из Стамбула! Вы знаете, где столица Стамбул?

Некоторые сказали, что знают, но не бывали там, другие лишь повторяли название.

Остановив конвой, юзбаши не переставал пыжиться.

– Бунтовщики это – те, кого вы видите!... Гяуры. Только тот с торчащими ушами – правоверный, но раз и он на власть руку поднял... Пусть всю жизнь теперь тут мотает.

Араб, говоривший по-турецки лучше всех, поспешил перевести это соплеменникам. Известие их не удивило.

– Так в подземельях и здешние есть... И из наших сел есть, – подали голос несколько человек и перечислили имена, но за что те посажены, не упоминали.

Отпустив цепь, Григорий вслушивался в разговор, удивляясь, что понимает целые выражения. И подумать только – когда-то в Галата-сарае их мучили зубрежкой ненавистного ему арабского языка, а он себе говорил: ладно бы хоть немецкий или английский!... Его всегда привлекала культура Запада – и вот где он очутился, для чего ему служит язык Корана!...

Внезапно, вдоволь наважничавшись, юзбаши крикнул узникам идти дальше и сам пошел впереди. Стайки растрепанной детворы, выскочив ни с того ни с сего из какого-то двора, бросились за ними вслед. «Лиман! Лиман!» – кричали они, что на здешнем языке означало «подземелье». Несколько из них, схватив засохшую грязь, кидали в узников и смеялись – а Григорий, закрывая свободной рукой голову, думал, что здесь это, наверное, обычная прибавка к унижениям. А потом, примешав к самосожалению иронию, сравнил себя с мучениками-страдальцами за веру... Только за какую веру страдает он? Есть ли вообще хоть что-то, во что еще можно было бы верить?

Так они дошли до Хан-эль-Фаранжа – постоялого двора франков, как еще со времен крестоносцев называли в Акре иностранцев-европейцев. И здесь кишели белые куфии, черные абы¹ и широкополые кумбазы², но преобладали уже алые фески и чалмы; виднелись даже цилиндры, а неподалеку от запряженного местного фаэтона с навесом и высокими колесами стояли женщины, одетые по-европейски, в украшенных шляпках. Удивившись, Григорий принял их за встречавших на пристани, неведомыми путями всех обогнавших. Не обнаруживал лишь рыжеволосой иностранки с парохода, попавшейся ему на глаза и на причале – ее внешность впечатлила Доктора, до боли напоминая ему о блистательном мире, с которым он теперь разлучен навсегда.

г---------------------------------------------------

¹аба' – грубая шерстяная ткань; здесь: верхняя одежда из нее

²кумбаз – (араб.) длинный шелковый халат без застежек, надеваемый через голову

L___________________________________________________

– Иди!... Не отставай постоянно... – дернул он цепью еле шагавшего Божила.

– Не могу, братец... Кольцо...

Стоило ему услышать, как тот называет его «братцем», – так и хотелось дать по зубам. Но и у него щиколотка была изранена железным браслетом, и, как и для Божила, каждый шаг становился мучением.

– Думать надо было!... – гневно сказал он; упрек мог бы относиться и к нему самому – он это понял, пожал плечами и продолжал идти молча.

Они все глубже входили в город. Стены там и сям делались все ниже, обрушившиеся камни покрывал сухой бурьян и ржавый лишай; где-то в стороне виднелись руины обезглавленной тамплиерской церкви и накренившиеся каменные кресты; посреди них одиноко вспоминали далекое прошлое кипарисы.

А потом на пути возник и Хан-эш-Шиварда – некогда больница сестер-францисканок¹. В каменных блоках умелое долото выдолбило кресты и пальметты.

г---------------------------------------------------

¹францисканцы – католический монашеский орден

L___________________________________________________

Здесь искривленная улочка расширялась в бесформенную площадь, густо окруженную складами, всевозможными мастерскими и лавчонками. Путь преграждали лотки, беспорядочно заваленные рыбой, мясом, овощами, фруктами; кучи глиняной и медной посуды, горы одеял из козьей шерсти и ковриков для молитвы – все это под жарким солнцем, облепленное, засиженное мухами, обгаженное чайками, которые постоянно с криками пролетали мимо. И повсюду машут руками и вопят закутанные продавцы и покупатели, повсюду клянутся и друг друга обманывают. Распряженные кони и ослы, улегшиеся верблюды, беспризорные собаки. Внизу грязь, сверху оливковые и кунжутные облака: и везде этот подавляющий запах сала и рыбы... Посредине еле журчал фонтан; у цистерны, куда выливалась единственная труба акведука, борьба и драка. Дико и первобытно, без веселости и красок столицы, без сентиментальной экзотики и романтики «Тысячи и одной ночи».

В конце площади начинался туннель побеленного Сук-эль-Абьяда – Белого, или Крытого, Базара, с напоминавшими пчелиные соты полутемными лавками; слева, за редкой шеренгой покосившихся пальм, серел тяжелый купол мечети Джеззара¹; между ними, еще дальше, встала угловая громада Цитадели с наблюдательной башенкой на плоской крыше.

г---------------------------------------------------

¹мечеть Джеззар-паши (или Джеззар-джамия) – крупная мечеть в г. Акко. Построена правителем Ахмедом аль-Джеззаром в конце 18 в.

L___________________________________________________

Только все они, как и оставшиеся позади старинные постоялые дворы, были для Григория и его товарищей по судьбе безымянными, это была внутренность Крепости, и сейчас, оказавшись среди толчеи, узники озирались, недоумевая, куда их вообще ведут. Да и похоже было, что горожане привыкли к людям в цепях, потому что в отличие от шумно сопровождавшей их детворы, даже те немногие, что удостоили их своим любопытством, спешили вернуться к ларькам, к шумной торговле, и лишь чья-нибудь милостивая рука украдкой подавала горсть фиников или фиг.

Когда наконец, обойдя выбеленный туннель, узники выбрались с Базара, то оказались вдруг в каком-то ином мире.

Слева полностью открылся заросший самшитом сад мечети, там на корточках сидели под искривленными пальмами богомольцы в чалмах и перебирали свои четки. На другой стороне улицы, за покрашенной в полоску кирпичной стеной, начинался просторный двор Цитадели с вонзенным в каменную башенку кровавым знаменем. У широко распахнутых ворот двора, навалившись на свои ружья, дремали солдаты, чуть глубже лежали под вековой смоковницей другие. Царило скучное и ленивое спокойствие, усыпляемое далеким грохотом моря. В какой-то миг невесть откуда раздался протяжный рев верблюда, но потом смолк и он.

– Ну, давайте, – ухмыльнулся пожелтевшими зубами юзбаши, и заросшая рана на нижней губе словно вдруг расцвела. – Писано было и мне от вас избавиться, и вам от меня!

И он так уверенно повел свой конвой по улице между мечетью Джеззара и Цитаделью, что у медленно шагавшего из последних сил Григория уже не оставалось сомнений: место, где судьба отвела ему провести остаток жизни – совсем близко.

3

Место, или руины, перед которыми они остановились и где среди куч камней все еще виднелись заросшие лишайником стены, сломанные колонны и разбитые аркады, было известно местным жителям под своим арабским названием «Эс-Сарая-эль-Атига», то бишь «Старый дворец», но некоторые знали его и как «Склеп крестоносцев», где рыцари св. Иоанна погребали в таинственности и молчании своих погибших товарищей.

Известны были эти руины и под третьим названием – самым выразительным: «Гробница живых», – так как именно сюда с начала века султанская власть посылала самых опасных, непримиримых своих врагов. На самом деле в городе имелись еще две темницы – одна для воров и убийц в подвалах Цитадели, другая – в камерах артиллерийской казармы – для нарушителей воинской дисциплины, но ни одна не напоминала Гробницу живых; они были просто несравнимы.

Странно: как раз это зловещее место, где проклинали свою жизнь сотни людей со всей империи, внешне было среди самых зеленеющих и живописных уголков Крепости. Ветра, навеявшие песок и пыль между изъеденных камней, принесли из соседних садов семена кустарников; воскресли старые смоковницы, одичавший виноградник, сделали свое дело и краткие зимние ливни: сейчас там все переплелось и буйно разрасталось, взаимно подпитываясь. Даже у самого входа в темницу, перегороженного огромной железной решеткой с тяжелыми замками, какая-то верующая душа посадила столь любимые на Востоке кипарисы; они вытянулись, темные и острые, придавая этому месту особую торжественность, встав словно на стражу рядом с настоящей живой стражей, которая и здесь, как у входа в Цитадель, сонно и лениво сидела на корточках. Остановившись перед ними, нетерпеливый юзбаши-эфенди возмутился этой лени. «Вызовите поскорей Главного тюремщика! – крикнул он. – Во имя аллаха, чего вы ждете, скоты такие, отворяйте давайте, не знаете, что ли, меня... Что я, первый раз сюда пришел?!»... Как было у него принято, он спешил поскорей избавиться от вверенных ему узников, да и ожидал похвалы, так как человеком был честолюбивым.

Пока бренчали, продляя неизвестность, ключи и замки, Григорий невольно встретился взглядом с лихорадочными глазами Божила.

– Не бойся, Доктор, сбежим! – прошептал ему и теперь косоглазый.

Меньше всего он нуждался в его подбодрении. Да и в такой момент мысль о бегстве показалась ему настолько невозможной, что он лишь сжал губы и молчаливо потянул его цепью, так как дверь вдруг отворилась, и стражники стали толкать их в разинувшееся жерло. Встретил их мрак, да еще и такой смрад и гниль, что ему показалось, будто он наткнулся на какую-то липкую паутину. Потеряв на мгновение представление, где находится, он шагал, словно ослепнув. Его кто-то ударил, кого-то ударил он; цепь больно натянула кольцо на израненной ноге. «Погоди! Не дергай!...» – крикнул он. Кричали на всевозможных языках и другие, ругались; а потом вдруг кто-то прижал его к шероховатой стене и он, поняв, что это Божил, схватил звенья и так жестоко их крутанул, что враг застонал и стал нечеловеческим голосом слать проклятия.

Внезапно в темноте появилось искривленное желтое пятно; с каждым шагом оно делалось все крупнее, и вскоре осветилось уже все отверстие туннеля. Затем внизу показалась какая-то призрачная каменная зала, посреди которой горел огонь. Языки пламени открывали взгляду толстые, тяжелые колонны и устрашающе нависший свод. У огня лежали охранники, они поднялись, встретили их. Среди них сновал Главный тюремщик – Горбатый, как его называли из-за внешности, – он сразу развизжался:

– Давайте, снимайте им цепь!! По порядку, сперва этому, большому!...

Критянин Делиянис приблизился к огню, потянув своего товарища капитана Левенто; за ними выстроились забывший внезапно свои шутки Вартан и лощеный Кево; потом герцеговинцы Радивое, эпирот Зико с единственным османом – старым хаджи¹ Абдулрахманом. Последними подошли Григорий и Божил, они не спешили, видя, что' их ожидает: долотом и молотком слесари перерубали общую цепь, распускали клещами кандалы и каждый удар, каждый выверт и растягивание были до того болезненны, что распростершиеся на каменных плитах узники стонали.

г---------------------------------------------------

¹хаджи – (араб.) мусульманин, совершивший паломничество (хадж) в Мекку

L___________________________________________________

Браслет разбередил щиколотку Григория до самой кости, он вытащил из ранца целебный бальзам, намазал рану и перевязал; помог Радивое и Вартану, перевязал даже ноги хаджи Абдулрахману; лишь на рану Божила смотреть избегал. Один раз вернул с того света – поклялся про себя, что больше никогда не станет ему врачом.

– Давайте! Готовы?... Ведите за мной! – снова завизжал Горбатый.

А за ним и стражники:

– Шагайте!... Идите!...

Плотно окруженные узники отправились к самой толстой, каменной колонне, откуда начиналась новая лестница; ступени спускались в кромешную тьму, и они, прижимаясь друг к другу, пошли за фонарем, покачивающимся в руке самого первого стражника.

У лестницы отсутствовали перила, каменные ступени были грязны и скользки, да и вонь, струившаяся снизу, становилась все гаже; хотя и привыкнув уже к страданиям, Григорий чувствовал, что задыхается... Сколько этих ступеней и как они вьются вокруг колонны, определить было невозможно. Каждый шаг становился все неуверенней.

Внезапно что-то случилось – кто-то из первых поскользнулся или запнулся; сползающая вслепую колонна качнулась и попадала. Разнесся леденящий кровь крик – несколько человек упали вниз и из темноты раздались стоны.

Когда лестница наконец кончилась и Григорий ступил в скользкую грязь, а откуда-то выскочил второй фонарь, ясно стало видно безобразное зрелище: упавшими оказались двое из людей Радивое – один, разбив голову, не шевелился, другой корчился в грязи. «Этот уже свое получил, – отрезал начальник темницы, попинывая ногой окровавленную голову. – Оставьте его крысам, но другого возьмите...» «Нужно ведь похоронить, эфенди... Человек же это, не зверь!»... – поднялись возмущенные голоса; громче всех кричал Радивое, готовый и в драку, да только Горбатый махнул рукой своим: «бейте», – и обрушились куда попало палки стражников. «Аллаха на него нет, парни, души у этого изверга нет...» – слышалось оханье старого хаджи Абдулрахмана, еле ковылявшего вместе с остальными. Последними шли герцеговинцы, понесшие своего сородича; среди несущих был и Божил, хотя сам еле волочил ноги. Шагавший впереди всех Горбатый не переставал визжать: «За мной! За мной!...» «Что они видели, начальник – ничего еще не видели!...» – угоднически хохотали стражники.

Самым странным Григорию казалось то, что этому кошмарному лабиринту не было конца и края. Уж не ходят ли они по кругу? Но виднелись и развилки, где мерцали огоньки. Пока внезапно путь не преградила железная решетка – снова дверь из толстых, ржавых прутьев. Из-за нее проникал сумрак, но оттуда же доносилась и смрадная вонь. «Открывай! Открывай!...» – снова развизжался Горбатый. Словно ожидая приказа, стражники тут же отворили дверь – а тогда опять пришел черед палок. «Входите! Давайте туда!... Здесь ваше место...» – их колотили, хотя узники безропотно шагали друг за другом в подземелье. Некоторые крестились, другие утирали слезы. Трудней всего было ввести сильно вывихнувшего ноги герцеговинца. Последним, нагнувшись, вошел известный до недавнего времени в столице профессор, доктор Григорий Соколарский.

Глазам понадобилось время, чтобы привыкнуть, и он лишь тогда понял, что мрак темницы смягчают бледные, трепещущие струйки, пробивающиеся сквозь трещины противоположной высокой стены. Оттуда, наверно, входил и выходил воздух. Внизу, в этой неопределимых размеров могиле мерцали лампады, а в их полумраке мелькали силуэты людей.

4

Местами каменные своды подземелья (одного из пяти в глубинах этого склепа) резко опускались и делили его на множество неравномерных отделений, похожих на пещеры или звериные берлоги. Именно там, свисая, посвечивали мерцающие лампады, под которыми дымились глиняные жаровни. Но виднелись и разожженные костры, силуэты вокруг них выделялись отчетливей всего – как позже выяснилось, это были в основном османы-дерибеи¹, истинные властители подземелья, потому что даже в этом аду, где человеческая жизнь не стоила и понюшки табаку, люди делились на сильных и слабых – в зависимости от того, какого были роду-племени, поддерживали ли друг друга, а также от степени их приспособляемости и жестокости; потому что кроме осман – в основном заговорщиков против дворцовой власти и убийц, – здесь сидели непокорные и бунтовщики со всей империи: греки с островов и греки из Фессалии и Эпира, болгары из Фракии, из Мизии, из Македонии, сербы из Герцеговины и Боснии, армяне из Эрзерума и Карса, курды с высоких гор. Но самыми многочисленными были арабы – сирийцы, марониты, друзы, палестинцы и даже жители далекой Джудды² и еще более далекой Мадины-аш-Ша'б³.

г---------------------------------------------------

¹дерибей (правильнее: деребей) – (тур.) феодальный землевладелец в Османской империи, пользовавшийся значительной автономностью в управлении своими владениями

²Джудда (тж. Джидда, Джедда) – город-порт на побережье Красного моря

³Мадина-аш-Ша'б – город на юге современного Йемена

L___________________________________________________

Оказавшись внутри, новоприбывшие не знали, что предпринять. «Сами управляйтесь!» – крикнул сквозь решетку Горбатый, и теперь они напряженно всматривались во мрак; каждому хотелось отыскать себе место среди этого муравейника призраков. «Эй, вы кто? Какой веры будете?» – выплыли навстречу поднявшиеся с циновок силуэты. Спрашивали по-турецки, по-арабски и на всевозможных других языках, пока неожиданно не послышался голос: «Из наших-то есть кто?» Григорий Соколарский так и встрепенулся – голос спрашивал по-болгарски.

Прежде чем он ответил, крикнул Божил:

– Двое нас, брат, покажись-ка!...

Их встретил бородатый, высокий-превысокий мужчина; он поднял ворот своего тонкого пальто, и Григорию показалось, что его бьет дрожь.

– А вы с каких краев-то, люди? – сразу же спросил появившийся, и глаза его жадно всматривались в них.

Божил и тут опередил; скованный и медлительный на допросе, как казалось Доктору, едва они оказались в Крепости, он как-то сразу ожил, словно почувствовал, что попал в свою среду.

– Да с Балкана я – горец! – сказал он. – Его милость – царьградец, а откуда корнями, один он знает.

– Царьградец? Ишь ты, таких у нас еще не было!... Пойдемте, пойдемте – отведу вас к нашим. Меня зовут Дончо, Дончо-Жердяем кличут, из Тулчи¹ я.

г---------------------------------------------------

¹Тулча – город в Румынии (ранее принадлежал Болгарии)

L___________________________________________________

Несмотря на бороду, похоже было, что человек он молодой, а также разговорчивый.

– Вон там, посредине, видите? – заметил он, когда они все вошли внутрь подземелья. – Глядите в оба – там яма!

Добавлять, о какой яме идет речь, нужды не было – именно от нее шел тошнотворный смрад, а при скудном освещении можно было разглядеть, как бурлят и кипят в ее глубине испражнения.

– А никто еще туда не бултыхался? – не преминул подтрунить Божил, проходя мимо двух человек, сидевших на корточках и державшихся за вбитые рядом колья.

Встречающий беспечно махнул рукой – всякое тут случается, означал жест. Григорий продолжал молчаливо шлепать по скользкой грязи.

Возле жаровни в берлоге напротив лежали мужчины – пятеро числом, как выявило освещение подвешенной лампады.

– А!... Наши, что ли, Дончо? – поднялись они враз. – Вы откуда, братья?... Ради бога, рассказывайте, что там у нас творится?!

Говорили наперебой, взволнованно всматриваясь и здороваясь с пришедшими за руку.

– А вы что, все болгары, что ли?! – вертел косыми глазами Божил. – Ишь ты... Это хорошо. И для побега хорошо!...

– Вы слышите? Прийти еще не успел, а уже о побеге думает! – смехом встретили они его слова.

– В начале с каждым так, – печально добавил один голос.

Неожиданно стоявший в стороне русый, сильно поседевший человек растолкал своих и уставился синими глазами на Божила.

– Эй! А как тебя звать-то? – спросил он испытующе.

– Меня... Уж не принял ли за кого?

– Ты не Божил?

– Откуда ты меня знаешь?!

– Ты не из отрядов ли Хаджи Димитра и Караджи?

– А ты не... А, Ангел! Обретенов Ангел¹!... – бросился обнимать его Божил. – Вот это да! Вас тогда не перевешали, что ли?... Жив! И надо же было встретиться здесь!

г---------------------------------------------------

¹Ангел Обретенов – известный участник болгарского национально-освободительного движения; был осужден турецкими властями на пожизненное заключение в крепости Сен-Жан-д'Акр; освобожден в 1878 г. по общей амнистии.

L___________________________________________________

– Да я-то жив, а вот тебя мы считали...

– Моего и не перескажешь... Из наших-то тут только ты?

– Как – только я? Вон они – это мы, те, кто остались... Дончо Стоянов-Жердяй, из Тулчи-то... Ты не признал его, что ли? Мы-то все поизменились, а такая каланча, как он... А это Савва Кынчов, мы его Мальчонкой звали, у него и посейчас все еще бороды нет...

Синеглазый Ангел продолжал перечислять имена, а Доктор невольно оглядывал косматых, оборванных людей, обнимавшихся с Божилом.

– Вот этот – Тошка с Оряхова¹, он тогда Дунай переплыл. А вот этот, у которого борода и на носу растет, Марин, Марин Нейков – в одном десятке с ним были... А вот и Иван Пеев – Иван-Обжора – каждый ли день двухметровый медведь вроде него рождается... А тот-то? Это Христо с Шипки², мы его тут Бешеным зовем – он ведь столько бед нам принес...

г---------------------------------------------------

¹Оряхово (или Орехово) – город на северо-западе Болгарии

²Шипка – город на юге Болгарии

L___________________________________________________

– Помню... всех вас помню, братья. Эх, такое разве забывается!... – повторял Божил и из косых глаз стекали слезы. – Значит, только-то нас и осталось из ста двадцати... Со мной – восемь?

Нет, есть еще один – не может не знать Крыстю-Иуду!

– Так мы его в отряде называли – Иудой, таким он и здесь остался, – одновременно сказали несколько человек.

Длиннющий Дончо поспешил добавить:

– У осман-дерибеев его видел перед этим, но придет еще; как узнает, что у нас гости – сразу объявится...

– А что ж мы стоим-то – садитесь! Устали! – опомнился Ангел – похоже было, что дружинку сородичей возглавляет он.

– Ну, а о твоей милости мы разобрали лишь, что ты царьградец, – добавил он, глядя на Григория, когда все расположились у тлеющей жаровни. – Кто ты? Какая неволя тебя к нам привела?

Что им ответить? Что он единственный среди них невиновен?

Несомненно, его молчание их озадачивало, а еще больше – внешность: расстегнутая офицерская шинель с оторванными нашивками, из-под которой виднелся модный жакет в клеточку...

Божил и теперь опередил:

– Это врач. С того света меня вернул... А я его в благодарность вот сюда привел... Виноват, сам знаю!

Это было непонятно и лишь усилило любопытство.

– Что это еще такое?... Чего ты тут наплел, Божил?!

– Рассказывай – не рассказывай, поздно уже, – осадил их Григорий. – Бессмысленно!

– Значит, врач, да? – метнулась мысль узников в другую сторону. – Какая у тебя специальность? По всему?

– Кончилось мое врачевание... Что было, то прошло!

– Вот еще! Чего это ты нам тут несешь?!... – раскричались они. – Больных, что ли, здесь нет... И больных, и умирающих – сколько угодно! Доктора-то нам как раз и не хватало!

Кто-то рассмеялся, другой подвинулся поближе к Григорию.

– Твоей-то милости может и хуже – нам же это лучше, доктор, – закивал своей русой, преждевременно побелевшей головой Ангел Обретенов. – Ведь и здесь нужно жить!

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Хотя крушение миралая Селима Февзи не шло ни в какое сравнение с тем адом, где оказался сейчас счастливо преуспевавший до недавнего времени доктор Соколарский, но кривая и его судьбы неожиданно и резко ушла вниз, так что, пусть и не ждали его физические страдания, чувствовал он себя все же сильно униженным, и ему также не оставалось ничего иного, как смириться.

Но так уж устроен человек, что единственное, с чем воистину смиряется, – это смерть. И не потому, что говорит: я готов умереть. Но еще с рождения каждый из нас осознает границы, в каких существует. По ту сторону их – наши иллюзии; внутри них, даже в отчаянии, мерцает еще одно «может быть». Смирение – это все та же жажда жизни.

Будучи по природе гордым и честолюбивым, Селим Февзи осознавал, что поставлен в эту удаленную от столицы Крепость не столько в наказание, сколько для унижения. Причем бесконечно его пребывание в Акре продолжаться не могло – известны были ему капризы их верховного хозяина, да и времена предвещали во всем мире обновление и прогресс!... Подожду, иного выбора нет, повторял он себе. Если б можно было до тех пор как-то провести время в летаргическом сне, погрузиться в себя и ни о чем не думать – это было бы лучше всего.

Утверждало его в желании оставаться в стороне от всякой лишней деятельности и еще одно обстоятельство. Поведение Кяни-паши. Действительно, мютесариф встретил его с подчеркнутым вниманием, пригласил в Цитадель, где жил сам, и они подробно побеседовали о столице, а также о Париже. Со стороны все было как положено, но бей всем своим существом чувствовал, что гость он нежеланный; что-то в словах паши оставалось недосказанное, за каждым вопросом таилось немое: какова истинная цель твоей отправки сюда?

Приобретя уже опытность посвятившего себя политике человека, Селим-бей чувствовал, что опять сталкивается со столь ненавистным ему «старотурчеством». Боятся его присутствия, заразы новых идей, которые он принес, как они, наверно, подозревают... И что еще ему оставалось, если не замкнуться в себе и ждать, что дела переменятся как-нибудь сами?!...

Он уже жалел, что семья осталась в столице, и задумывал поскорее ее привезти. Необходим лишь подходящий дом – дом с отделением под гарем и с тенистым двором, где бы играли дети. А такой найти было трудно.

Все же до некоторой степени ему повезло. Он временно снял большую дачу на территории усадьбы Иллиаса Аббута – самого богатого купца Крепости. Сад его был необычайно просторен для города типа Акры: с фонтаном, беседкой, покрывшимися листвой деревьями и цветочными клумбами. Если богатей, любитель кошек, носившихся стаями и мяукавших повсюду, согласится предоставить ему часть сада поблизости от снятой дачи, то для детей тогда настанет полное счастье. Он собирался поговорить об этом с Иллиасом, надеясь убедить его своим авторитетом коменданта и османца (араб был из местных католиков-маронитов), да все откладывал – возможно, потому что глубоко в душе тлело ожидание, что завтра же придет приказ, вызывающий его назад в столицу.

Преимуществом дачи (в отличие от особняка, оставшегося в равнинной части сада) было то, что ее построили на чем-то вроде возвышения, и под вечер, пока свет сопротивлялся наступлению сумерек, с ее плоской крыши Селим Февзи созерцал город. На севере горбился белый купол мечети Джеззара со вздыбленным минаретом рядом. За ней огромным саркофагом встала Цитадель, где расположился мютесариф Кяни со своим многочисленным гаремом, слугами и рабами – там же в сущности следовало бы жить и коменданту.

Но чаще всего Селим Февзи смотрел на море – в ту даль, где, растопив горизонт, утопало солнце; и тосковал о мире, из которого его выдернули и который все еще трепетал у него в душе.

Да, одиночество и воспоминания побуждали его искать встречи с живущими в Крепости иностранцами – консулами, торговыми и пароходными агентами, врачами английской больницы, учителями французской школы, техниками крепости и всевозможными провожатыми паломников, едущих в Иерусалим. Вместе с давно живущими в Сен-Жан-д'Акре греческими и армянскими фамилиями и местными арабами из числа знати – такими, как его хозяин Иллиас Аббут, – они составляли верхний слой здешнего общества – с ними считался даже Кяни-паша.

И все же, будучи комендантом, Селим Февзи не мог отрываться от своих – правящих осман, преимущественно из офицеров, а также приезжих морских капитанов, на день-два бросавших якорь у пристани. Ежедневные обязанности предписывали ему встречаться с тем или иным из них, совершать – или делать вид, что совершает, – некую деятельность.

2

На следующей неделе мютесариф внезапно решил однажды поутру, что нужно лично показать новому коменданту укрепления города.

Почему так надумал и куда метил паша, миралай знать не мог, да и не интересовался. Главное было исполнить свои обязанности да лишь бы день прошел.

В сопровождении бинбаши Зии – адъютанта и доверенного лица мютесарифа, они в первую очередь отправились к бастиону Бурж-Кюрайим – туда, где Крепость врезалась в море, словно нос корабля. Подобные бастионы имелись по всему протяжению крепостной стены, их предназначением было сорвать своими орудиями фронтальное приближение неприятеля, но конкретно высокий Бурж-Кюрайим преграждал с севера и вход к огромному рву, уже многие века превращавшему Сен-Жан-д'Акр в искусственный неприступный остров. Так что не случайно Кяни начал обход именно с него; прозорливый Селим Февзи сразу это понял. Понял он также и господствующее значение Бурж-Кюрайима для обороны в целом.

Он зажег одну из своих французских сигарет и догнал опередившего всех мютесарифа. Нагнув голову, шагая своей привычной бычьей походкой, Кяни делал смотр военнослужащим артиллерийского отделения.

Смотр в сущности состоял из криков и ругани и, строго говоря, военные того заслуживали: их застали спящими, а половины вообще не оказалось на месте, но неистовые визги паши казались Селиму ниже достоинства его ранга. Да и нет следствия без причины, думал он, отсутствие порядка и дисциплины начинается с неумения навести порядок и дисциплину.

Действительно, буря ругани скоро прошла.

– Попались, а! От меня ничему не укрыться, – победоносно промычал в заключение Кяни, потом внезапно махнул рукой: – Давайте, бегите в сторону, а то мешаете бею пушки осматривать! – И обернувшись к Селиму, добавил, не скрывая гордости: – Хорошо хоть, пушки ничего себе!...

Адъютант Зия тут же заподдакивал:

– Пушки-то – других таких не найти, миралай-бей! Сюда, сюда, паша-эфенди, сюда, бей...

Они поднялись по лесенке и оказались в само'м бастионе – метрах в десяти над сушей, в двадцати-тридцати от уровня моря. Переходя от орудия к орудию, Селим Февзи внимательно разглядывал тяжелые бронзовые стволы, улегшиеся в тесных амбразурах: одни были направлены на северо-запад, другие – точно на запад. Свесил несколько раз голову и из бойниц, чтобы осмотреть низ стены, где с грохотом разбивались волны. К озадаченному мютесарифу вновь вернулась былая подозрительность, и он тайком следил за действиями миралая.

– Ну? – не утерпел наконец Кяни.

– Что касается форта... относительно местоположения... да, пожалуй найдено наилучшее. Только вот... только...

Черные глаза бея вновь стали внимательно обходить орудия, прямые брови вдруг сомкнулись, и он замолчал.

– Что «только»...?

Мютесариф словно ожидал неодобрения Селима и был готов его отбить.

– Насчет крепостной стены. Насколько видно отсюда, мне кажется, что внизу во многих местах она сдала, ваше превосходительство! Одного сотрясения посильнее...

– Аллах! Где это ты увидал?

– Да из амбразур больше всего... Хорошо, что они узки – это несомненно предохраняет стреляющих, но с другой стороны, надо бы, чтобы их внутренняя ширина была побольше. Так увеличится угол – я хочу сказать: охват оружейного огня.

– Ха... То бишь, те, кто строил Крепость, ни бельмеса не смыслили!

– Я просто высказываю более современную мысль.

– Ясно. Может, еще что более современное скажешь?

Селим Февзи вздернул узкую синеватую бородку, мускулы на щеках дрогнули.

– Раз уж ваше превосходительство дает мне такую возможность... Да и вообще – да, вообще, я думаю, что необходимо, чтобы те, от кого это зависит, знали!

– Не юли!...

– Прежде всего – о самих орудиях, ваше превосходительство.

– Чего ты еще у них нашел?

– А то, что они слишком устарели.

– Бей, да ты, наверно, сам не слышишь, что говоришь!... – расставил ноги паша и угрожающе поднял плечи. – То старо, это старо... Какие есть, такие и есть!... Ишь ты, привереда! – попытался он сменить тон, обернувшись к адъютанту, который сразу соучастнически закивал головой. – Скажет еще, что и мы устарели, а, Зия?... Слушай-ка, бей! Я тебе показываю, что и как, и совершенно тебя не спрашиваю, что как должно быть, потому что и меня самого никто не спрашивал.

– Ответственность – вот что такое человек – и наша собственная ответственность не позволяет нам закрывать глаза на очевидное, ваше превосходительство! Современные орудия – я имею в виду крупповские, шнейдеровские, ремингтоновские, – современные орудия прежде всего стальные и скорострельные. Это одно. По дальнобойности они в два-три раза превышают эти. Неприятельский флот может буквально расстреливать нас, оставаясь не тронутым нашими старомодными ядрами... Во имя истины, должен сказать: в стране, где я жил последние несколько лет, такого типа орудия можно увидеть лишь в военных музеях.

– А-а... вон оно, значит, как! – промычал Кяни; он был глубоко задет. – Раскусил я тебя, сразу раскусил... Шагайте! Продолжаем обход.

– – –

Они обошли северную стену с земляным рвом перед ней, осмотрели брустверы со вставленными и в них бронзовыми пушками и мортирами, затем по восточной крепостной стене направились к Городским воротам. Воздвигнутые из огромных блоков, с высокой надстройкой, с оборонявшими подступы к ним стенами и бастионами, эти Ворота (единственные ведущие к суше) были умелым сочетанием развалин, оставшихся от крестоносцев, и более свежего строительства времен Наполеоновой осады. Сами ворота из кованого железа, укрепленного толстыми поперечными поясами, днем всегда были раскрыты. Охраняло их человек десять солдат из стрелков и обязанностью их было следить за входящими и выходящими, но обыкновенно они дремали под ближним навесом. На этот раз, однако, все бодрствовали – и Селим Февзи сразу понял причину. Там под маленькой зеленой шапочкой пламенели рыжие волосы Валерии Хедли; с нею был француз-археолог и какой-то юноша – да, сын мсье Луазо. Подняв лица к высокой каменной арке, они на что-то смотрели, но издали не было видно, на что.

– Вай, вай! Поглядите только, эфенди, гляньте, кто там! – обнаружил ее с запозданием и Кяни. – Эта гяурка все еще в городе, что ли? А я думал, заехала лишь проведать своего сумасброда-дядю.

Адъютант Зия ничего не знал, и Селим Февзи неохотно пояснил:

– Я слышал, что некоторое время она будет преподавать в школе Луазо-эфенди.

– Надо же! Там и по-английски, что ли, начали учить?!

– Она отлично говорит и по-французски, паша; мать у ней, кажется, была француженкой.

– Ничего себе, – с ухмылкой вынес приговор мютесариф, причем в виду имел явно не ее языковые познания.

Зия тут же подхватил:

– Ничего себе, ого!... И раз приехала сюда без мужа – значит, не просто так приехала... Только вот этот француз-гяур все с ней... А сейчас и мальчишка...

Толстобровое лицо мютесарифа вдруг стало сосредоточенным и строгим.

– Он и ко мне приходил – этот, как его, – чтоб Крепость ему исследовать разрешил – то бишь высматривать, что захочется – планы какие-то, дескать, составляет... Планы!...

– Он пишет книгу по истории города! – сказал Селим.

– Истории... Знаем мы их... А если шпионом окажется?

При других обстоятельствах молодой бей, может быть, тоже высказал бы сомнение по поводу деятельности Оливье Бертена, но сейчас ощетинился.

– Это известный археолог... И привез вам рекомендательное письмо от нашего посла в Париже, не так ли?

– Да нет у меня веры этим гяурам... – просопел Кяни. – Интересно, на что это они там так засмотрелись? – прибавил он, уже и сам заинтригованный.

Скрываясь до этого момента в тени крепостной стены, они разом приблизились к Воротам, и застигнутая врасплох стража испуганно бросилась расхватывать оружие и строиться. Только мютесариф смотрел на одну лишь миссис Хедли. На бородатом лице расцвела счастливая улыбка, когда он по-мусульмански поприветствовал ее поклоном.

– Мадам-эфенди!... Ой... Радость увидеть мадам-эфенди, много-много!... Помогай, бей! Спроси, нравится ей наш город? Это не Стамбул, но и здесь люди живут. А, мсье? Мсье – как там его звать-то? Скажи, что разрешаю ему, но чтоб писал о нас только хорошее! Не вздумал чтоб нас там как-то в некрасивом виде выставлять, а то станем позорищем на весь свет!... – Он расчесал себе бороду и самодовольно рассмеялся; видно было, что и разрешение, и жесты опять же имели целью блеснуть перед красавицей-англичанкой.

Селим Февзи перевел, затем перевел и ответ миссис Хедли и француза: оба чувствуют себя превосходно в Сен-Жан-д'Акре, все здесь интересно. Оливье Бертен обещал в предисловии к будущей книге упомянуть и о настоящем благополучии города.

– А что там с Воротами? Про Ворота спрашиваю, бей – что они на Ворота так смотрят?

Еще переводя вопрос, обостренным чувством долго прожившего за пределами своей страны человека Селим догадался, что' произвело впечатление на иностранцев. Балка, да! Выдающаяся наружу толстая кедровая балка, крепко встроенная сверху в каменные ворота.

– Для казней, да? Я сразу понял... – чуть ли не гордясь своей сообразительностью, сказал археолог. – Я как раз объяснял мадам Хедли...

– Все же это место мне кажется не самым подходящим, – сказала Валерия. – Или, может быть, таков обычай Востока?!... – добавила она, делая вид, что спросить ее заставило лишь любопытство, хотя зрелище зловещей балки женщину удручало.

Но Селим почувствовал ее иронию.

– Всякое преступление должно быть наказано, а наказание служит примером, мадам! – так же иронично сказал в свой черед он и устремил дерзкий взгляд ей в глаза.

Как и на пароходе, этот взгляд смутил ее сейчас, щеки зарумянились. Это сильно потешило самолюбие бея. Почему нет, подумал он, и она женщина, как все другие...

– Так, так! – скорее догадался, чем понял, о чем говорят, Кяни. – Как отвиснут у разбойника ноги (переведи, бей!), как придется всякому выходящему из города отодвинуть его, чтоб пройти... Ха! Рука здесь управляет крепкая – так и скажи мадам-эфенди! Подземелья полны разбойников, скажи, случается, что и сбежит кто... Вот до чего доходит!

Расставив ноги, размахивая руками, он так пламенно ораторствовал, что Селим едва успевал переводить, но не смягчил ни одного слова из его речи.

В сущности, в памяти бея таилось немало таких виселиц, встречавшихся по площадям столицы, и еще более многочисленных – по непокорным провинциям империи; в молодости он с наслаждением созерцал посиневшие, истерзанные стервятниками трупы гяуров. Но затем им овладела великая идея обновления и прогресса; она заставила его мерить все другой меркой и отмежевываться от таких, как Кяни. А теперь, замкнувшись в себе, он предпочитал служить лишь переводчиком мютесарифу, которому Оливье Бертен говорил:

– Ваше превосходительство правы, совершенно правы. История преподносит нам предостаточно примеров – о, да, красноречивых примеров!

Они с пашой, опершись один на тросточку, другой – на кривую саблю, хоть и утверждали одно и то же и смотрели с улыбкой, но были до того различны, словно два мира, взаимно изучающие друг друга.

– Возьмем средневековый европейский город, – продолжал археолог. – Виселицы возводились чуть ли не напротив самого собора. А уж об античном полисе и не говорим – там казнь превращалась прямо-таки в обряд и истинный праздник!...

Его многозначительные примеры как будто всех удовлетворили, и разговор сразу оставил неприятную тему. Обернувшись к молчавшему до сих пор молодому Батисту Луазо, Селим Февзи сказал:

– Надеюсь, родители ваши здоровы – передайте им от меня привет.

Батист кивнул и растянул губы; он был красивым юношей, но каким-то напряженным и, возможно, болезненным. Глаза его (как и у Луазо) беспрестанно метались от человека к человеку.

– Отец вас ожидает, мсье – вы обещали зайти в гости, и он горит желанием показать вам свою школу.

– Я не забыл, приду... Заодно буду иметь удовольствие посмотреть, как преподаете вы, мадам! – добавил Селим, снова пытаясь встретиться взглядом с Валерией.

– О, это для меня совсем новое поприще, и вряд ли я справляюсь, как нужно! – парировала она со смехом. – Но милости прошу, милости прошу!

На этот раз она не покрылась румянцем, но улыбка сочного рта раскрыла белые, крупные зубы; их свежий блеск подействовал на молодого бея как обещание, и весь остаток дня он провел в приподнятом настроении; а также впервые не испытал нужды ускорить приезд своей семьи.

3

Неожиданно и необычно для Сен-Жан-д'Акра – так как зима кончилась здесь еще несколько месяцев назад – ночью поднялось море, а вместе с огромными волнами начали биться о крепостные стены и тяжелые тучи. Затем пошел и дождь – проливной, какой даже в декабре редко лил на этой пустынной географической широте света: поплыли в воде крутые улицы, маленькие кривые площади, дворы, окруженные стенами из камня и необожженного кирпича; хуже всего пришлось плоским крышам домов, где замазка из асфальта и морского песка потрескалась от жары, и полутемные помещения под ними стали теперь похожи на сущие цистерны.

Буря не прекращалась всю ночь, а потом и день, и еще одну ночь. Но когда наступило утро второго дня и дождь перестал, а вода через щели крепостных стен вытекла из крутых переулков в море, город с новой силой залило жарой припекающее солнце; к вечеру все лужи поглотила песчаная почва, и хотя стены и скудная растительность все еще хранили свежесть, снова началось лето, потому что и в этом году весна в Сен-Жан-д'Акре прошла незаметно.

Лишь для запертых в подземелье склепа людей незаметно прошла даже необычайная буря. В самом деле, охранники, приносившие таин¹ – то бишь ежедневный паек песчаного хлеба, рассказывали про изумившее всех наводнение, но узники слушали безучастно, их это не касалось, да и с лихвой хватало собственной участи. Но скоро из трещин в каменных стенах пробились струйки воды и закапало даже с темных сводов – пришлось закрывать жаровни; грязная вонючая земля стала еще грязнее, отхожая яма ядовито смердела.

г---------------------------------------------------

¹таин – (тур.) паек

L___________________________________________________

Все это лишь прибавилось к повседневности, с которой, вопреки необходимости и сильной воле, доктор Григорий Соколарский все никак не мог смириться.

В сущности, дни проходили как-то терпимее. После того, как он вправил и подтянул чем-то вроде шины ноги упавшего с лестницы герцеговинца, разнесся слух, что он врач, хеким-баши или Доктор, как называли его разнородные пациенты; он переходил из берлоги в берлогу, засиживаясь у людей Радивое, капитана Левенто или Вартана-армянина; задерживался даже у магометан-арабов и осман, его терпели, да и звали сами. Помощь отвергали лишь курды, они не впускали в свою среду постороннего, жили как-то закрытее других, несмотря на то, что именно из их норы разносились самые громкие крики, да и похоже было, что там постоянно имелись больные.

И все же самыми тягостными для Григория были часы, проводимые у соотечественников. Поджав ноги на мокрых рогожах у жаровни и плетя в сумерках свесившихся лампад сумки или обстругивая подошвы для сандалий (этими занятиями они добывали себе прибавку к сухому хлебу, а наживался на них больше всего Горбатый, так как это его посредничеством узники работали за несколько пиастров на торговцев Акры), бывшие четники¹ не переставая разговаривали о минувших славных днях. Причиной вспыхнувших воспоминаний без сомнения послужил Божил, да и возвращал разговор к этому в основном постоянно он. Хвалили один другого, да, плакали от умиления – о том, что' приказывали воеводы в той или иной битве да как велось сражение у Большой рощи, где пал убитым брат Ангела.

г---------------------------------------------------

¹четник – боец четы (так в балканских странах называли партизанские и разбойничьи отряды, боровшиеся против османской власти)

L___________________________________________________

Доктору по необходимости приходилось слушать – заставлял себя, слушал. Иногда даже, сам того не желая, сочувствовал. Чаще всего мысли уводили в прошлое и его – в царьградские дни, – вспоминал и он – только дом, клинику, свои профессорские амбиции, любимые книги; вспоминалась и красавица армянка и две других до нее, еще чаще – лучезарные глаза Кристины – как близок был и он к счастью иметь свою семью, жену и детей...

От внезапного возгласа, какого-нибудь ругательства или дружного смеха он вздрагивал, очнувшись, словно от сна, и снова слышал, как рассказывают о погонях озверевших преследователей и неравных битвах; похоже, не только брат Ангела и брат Саввы Кынчова погибли мученически; выходило, что каждый из этих людей потерял кто близкого родственника, кто дорогого товарища... Словно те незабываемые отряды отправились лишь для того, чтобы стать жертвенными животными турецкой бесчеловечной власти. Зачем? Это ли и есть конечный результат: чтобы несколько выживших оказались здесь? Да и он с ними – он, избегавший вмешиваться в противозаконные дела, преуспевший, отдавший себя науке и гуманности?...

– Не напрасно все ушло, братья – после нас придут другие, – сказал однажды вечером, словно в ответ на его мысли, Марин или Тошка – он так и не понял, кто это произнес.

Божил, словно того и ожидая, тут же подхватил речь о времени, последовавшем за их поимкой. Знаю я, всему свидетель, во всем участвовал, воспламенился он – лицо у него изменилось, косые глаза блеснули. И принялся рассказывать: в Бухаресте хилый некогда комитет вырос в Центральный революционный – не только на словах, – и действовать собираются уже не отрядами, а восстанием! Весь народ мы готовили, повторял он, укладывается у вас в голове?! Повсюду в Болгарской земле теперь отдельные революционные комитеты, и в первых рядах везде комитетские деятели. Дьякон Левский, Апостол – он был душой всему!

Об этом Левском Доктор не раз слышал от своих соотечественников – пациентов, пришедших из Болгарских земель. Да и в столице о нем шушукались. «Непримирим, неутомим, неумолим,» – говорили о нем. Будто бы множество людей его видели, но никто не знал, где он. И все же нашелся кто-то и выдал его властям – его арестовали, судили, повесили. И к чему тогда, чего достигли, что вышло? – снова спрашивал себя Григорий, слушая Божила. Он думал, что ничего не может измениться изнутри, а дела преобратить в состоянии единственно Русская сила – как она сделала для других балканских народов. Но подходящие ли сейчас времена? Допустили бы разве того остальные Великие силы¹ – гаранты целостности Османской империи?... Слишком сложно, отдаленно, даже безнадежно, говорил он себе. Наверное, и преждевременно поседевший Ангел думал уже, как он, потому что однажды он услыхал его слова: «Кроме как ждать, ничего другого не остается...» Да только Дончо и Савва, а с ними и Марин с Тошкой раскричались один другого громче: «До каких же пор?... Сгнили ведь мы тут уже, братец!...»

г---------------------------------------------------

¹Великие силы – традиционное болгарское название самых развитых и влиятельных мировых государств – в то время это были Россия, Франция, Великобритания, Германия, Австро-Венгрия, Италия

L___________________________________________________

– Вы что же, уж не думаете ли, что наши отказались?!

Это снова был Божил – он попытался выпрямиться, но ноги ему изменили.

– Его, Святого нашего нет, но народились новые Апостолы, новые комитеты создаются – по всей стране! Даст бог, еще в этом году поднимем восстание, верно знаю!...

– А мы – здесь!... Ты слышишь, Ангел?! Слышишь, Доктор?!...

Теперь уже и Обжора, и Бешеный Христо, и даже Крыстя-Иуда стали повторять:

– Сбежим!... Пусть только снова наверх выведут... Говорят...

– Говорят! Говорят! И я слыхал – даже надумал, как нам убежать!... – торжественно объявил Дончо.

Оказалось, что и у других есть свои замыслы – вопрос был единственно в том, когда опять выведут на работу в город, как бывало до злополучной попытки их приятеля Гаро (завершившейся для армянина виселицей на Городских воротах). Они впервые упоминали при Докторе, что существует такая возможность, и она сильно его взволновала. Даже не побег – о побеге он по-настоящему не смел и подумать, но представил себе, каково будет хотя бы минутку постоять под синим небом и вдохнуть всей грудью глоток чистого воздуха... Жажда и мучительная тоска терзали его, и возможно еще сильнее оттого, что из темных берлог подхватили их, каторжническую песню, неизвестно кем и когда сочиненную. Пели по-арабски, но скоро она послышалась и на всевозможных других языках. Ангел сочинил ей болгарские слова и, незаметно заслушавшись, последние четники Хаджи и Караджи тоже подхватили ее; а с ними невольно запел и счастливчик до недавней поры доктор Григорий Соколарский:

... Как мертвеца, меня закопали

в живую могилу властей....

4

Кяни-паша сказал, что спустится с новым комендантом в подземелья, но случилось так, что у пристани бросили якорь на два-три дня крейсеры «Басарет» и «Сайка-Сайди», участвовавшие в маневрах у побережья, и все это время шли торжества и угощения в Цитадели. А потом потребовалось объехать окружающие деревни самому Селиму Февзи, так как прошел слух о неких разбойниках. Вернувшись в Крепость, бей сразу после рапорта первым долгом напомнил паше о предварительном уговоре насчет осмотра. Только пришлось ждать снова. У Кяни ничего не делалось сразу; ему по нраву было медлить по причине и без – как в больших, так и малых делах. И все же он наконец собрался; предварительно известили начальника темницы, – стража принялась в волнении ждать посещения, словно предстоял праздник, лишь узникам знать было не положено: давайте их удивим, сказал Кяни, пусть поймут, что власть не перестает о них заботиться.

И вот, в наступивший наконец день и час, Селим Февзи под предводительством мютесарифа начал спускаться по той самой лестнице рыцарского склепа, по какой месяцем ранее наощупь карабкался доктор Соколарский. Правда, насколько было возможно, вид у ней теперь изменился. В стене торчали десятки воткнутых факелов, ясно было видно повороты. Видно было и то, что ступеньки подметены и вымыты, а грязные коридоры внизу посыпаны морским песком. В этих низких, сводчатых коридорах сейчас тоже горел свет; он доставал даже до толстых заржавленных решеток пяти подземелий и сильно озадачивал запертых за ними людей.

В общем-то, Кяни приходил сюда и в иное время, не бог весть как часто, но инспекции его всегда останавливались перед самыми решетками. Достаточно было взглянуть сквозь них, и он решал, что все идет так, как ему и положено.

– Вот они, не сбежали, – сказал он, показывая Селиму смутно различимых узников в первом подземелье, перед которым они остановились. – Пусть благодарят аллаха, что живы. Моя бы воля – всех бы на месте перевешал!

И он рассмеялся. А с ним завизжали и залаяли Горбатый со всей сопровождавшей их стаей. Но не бей.

– Положено войти – давайте посмотрим, что происходит внутри, – сказал он сдержанно.

– Входи, если охота, – просопел мютесариф и нехотя сделал знак отомкнуть решетку-ворота.

Однако, когда комендант перешагнул порог и смешался с поднявшимися навстречу призраками, Кяни поспешил за ним, в сопровождении адъютанта, тюремщика и еще пяти-шести стражников, словно боялся оставить того одного, либо же считал, что и тут ему положено быть первым.

– – –

Они были в третьем подземелье и переходили от группы к группе.

– Откуда? – спрашивал Селим. – Ваша народность?

Прежде всех встал огромный бородатый мужчина с перевязанной головой. Ему показалось, что он уже видел его на пароходе.

– Эллины мы, – мрачно ответил гигант и словно нарочно искал взглядом глаза бея.

Другой сзади добавил:

– С Фессалии мы... из Эпира привезли.

А еще один, смуглый и сжавшийся, без волоска на голове, сказал:

– Мы с Крита.

– А здесь за что?

– Гм, – прорычал гигант. – Спроси у тех, кто нас сюда отправил.

– Тебя спрашиваю!

– Да что ты взялся его спрашивать! – пренебрежительно вмешался мютесариф. – Разбойники! Не слышал, что ли, про бунты в Фессалии и Эпире. Да и на Крите каша не вчера заварилась...

Селим Февзи кивнул и они приблизились к следующей группе.

– Вы?... Кто такие?

Это были арабы – их выдавали платки и длинные грязные рубахи. Во мраке поблескивали впалые глаза.

– Мы с Ливанских гор, хозяин... А вот эти из Сирии – товарищи наши, братья по судьбе...

Были тут люди и из окрестностей Багдада и даже из самой Джудды; грехи у всех были одни и те же – осмелились поднять голову против несправедливости.

– Другой вины у нас нет, хозяин... Аллах над нами, он видит, он знает!...

– Что я тебе говорил? – снова просопел Кяни. – Разбойники и враги султанской власти – все до единого.

И опять сказал, что будь его воля, даже на виселицу бы не отправил, а прямиком в море бы побросал на корм рыбам.

Бей уже давно привык к его угрозам, но понимал также и то, что каким бы отсталым и медлительным ни казался мютесариф, он никогда не дал бы себе воли нарушить приказы центральной власти. Другое дело, если эти здесь преступят закон, взбунтуются или устроят побег, – это развяжет ему руки, думал он, пока они обходили группы и продолжали осмотр.

– Лодырь на лодыре сидит! Всю жизнь придется кормить их тут задарма – вот как. Просто зависть берет!

Дошли до осман. Наверное, большинство бесчинствовали над иноверцами и своими, но были здесь и всего лишь оклеветанные, оказавшиеся помехой на пути своих высоких начальников или впутанные во всевозможные заговоры; к последним Селим Февзи невольно проявил интерес и сочувствие. О, да, рядом с ними сейчас мог бы оказаться и он – слава аллаху, что находится наверху в Крепости, а не тут, в ее подземелье!...

Кяни уже тянул его к выходу («Пошли! Не осточертела тебе еще эта вонь...»), когда в глубине, у стены, бей обнаружил знакомое лицо. Григорий. Неблагодарный шпион, доктор Григорий Соколарский. Рядом с поднявшимися людьми в лохмотьях – затаившимися и мрачными – стоит и он.

– Вы кто такие? – приблизился Селим, а намерением его было лишь унизить своего бывшего одноклассника.

– Болгары, – неохотно отозвались несколько человек, но голоса Доктора не послышалось.

– А за какое здесь преступление?

Он ожидал, что они скажут, будто осуждены несправедливо, предполагал, что они захнычут и станут умолять о милости, но те смолчали. Заговорил лишь один, синеглазый, с сильной проседью.

– За политику мы тут, ваша милость!

Словно по сигналу, прорвало и других; за политику, да – за политику они здесь!

В сущности, и Селима Февзи довела до Крепости политика, однако мысль, что его ставят на одну доску с ними, вызвала у него лишь раздражение.

– Бунтовщичество у вас, а не политика! – язвительно сказал он, перебросив взгляд на крепко сжавшего губы доктора Соколарского. – И тебе здесь место, monsieur le Professeur,¹ – сказал он. – Нашел себе пациентов, каких заслужил!...

г---------------------------------------------------

¹(фр.) господин профессор

L___________________________________________________

Насмешливая холодность была в его словах, но угадывался и намек на то, чтоб его попросили о милости. Он откажет, да – повернется спиной и отойдет. Но ответом ему стало молчание, и это его задело.

– Никакого ему исключения – ничего что доктор, – обернулся он к главному тюремщику, неотлучно шедшему следом.

Горбатый хорошо понял приказ.

– Никакого, никакого, бей-эфенди, никакого!...

– Да хватит уже с этим подземельем, – перебил паша; безучастие внезапно сменилось у него подозрительностью. – Кого это ты там выделил? – спросил он, когда все отправились к выходу. – Не из тех ли, что с тобой прибыли?

– Учились когда-то вместе в Галата-сарае, – неохотно сказал Селим. – Доктором стал, профессором...

– Ишь ты! И это при том, что гяур?!

– Гяур, из болгар. Вельмож все лечил...

– И что?...

– Неблагодарный. Что заслужил, то и получил: пожизненное.

– Так, так... И что, со школы у вас еще трения-то?

– Вы меня не поняли, паша. Он изменил...

– Понял я, сразу все понял! – Обернувшись по пути к Горбатому, Кяни ехидно добавил: – Бей тебе ведь сказал: и тому, как всем – ни больше, ни меньше! Уяснил, что я тебе говорю?!... Если кого повесить, то всех повесим, но в остальном, пока во главе Крепости я, старых счетов сводить у себя за спиной не разрешаю!...

Смутившись и смешавшись, так как почувствовал, что между двумя его начальниками что-то не так, тюремщик подтвердил: «Слушаюсь! Как изволишь приказать, паша-эфенди!...», – и они продолжили путь к открытым стражей воротам. Селим Февзи шагал молча. Так началось и так будет продолжаться, думал он. Этот буйвол меня топчет и компрометирует перед подчиненными – да, становится ясно: или он, или я!...

А мысли Кяни уже направились совсем в другую сторону.

– А до каких пор мы этих лежебок да обжор держать здесь будем?! – сказал он. – Мало, что ли, работы им в городе: канализацию там чистить, пушки переставлять... Тут на днях мне в меджлисе¹ вельможи голосят: дай их нам, паша, некому подвал выкопать, склады построить... Так что вот! Раз люди платят – хорошие деньги можно взять за этих лодырей...

г---------------------------------------------------

¹меджлис – (араб.) парламент, народное собрание в странах Востока

L___________________________________________________

Внезапно он остановился. По его бородатому, ухмыляющемуся лицу играло пламя ближних факелов.

– И не забудьте старую мудрость о разбитых горшках, молодцы! – предупредил он своих провожатых, подмигивая то одним, то другим глазом. – Сперва каждому побои и только тогда выводить... Так-то – пусть знают свое место, пусть знают!...

Стража дружно рассмеялась, громче всех – Горбатый. Пришлось улыбнуться и Селиму Февзи. В сущности, все было так просто, но одновременно и так сложно.

5

Несмотря на то, что неприязнь Селима Февзи к мютесарифу с каждым днем только углублялась, всех его мыслей она заполнить не могла. Знакомства с именитыми жителями Крепости множились. Английский консул пригласил к себе на чай, французский – на ужин. К тому же бей сблизился с одной гречанкой – вдовой, любвеобильной и скрытной дамой; дама жила недалеко от его дачи, и ночью то она прибегала к нему, то он незаметно проникал к ней в дом.

Но не забывал Селим и приглашение Валерии Хедли. Рыжеволосая англичанка оставила у него в памяти продолжительный след – как и в амбициях; он два раза заходил в школу и соседний дом Луазо, но ее все не было.

– – –

Не было потому, что беспокойная миссис Грейсон неожиданно предложила взять ее с собой в «одно маленькое путешествие до ближнего Бейрута», а к ним сразу же присоединился археолог Оливье Бертен. На обратном пути он убедил их остановиться в древних городах Тир и Сидон – снова хотел очаровать своими познаниями о минувших временах и, что касалось Валерии, это ему удалось.

Так незаметно пролетели дни, и лишь в начале следующего месяца она вновь принялась за школу – занятие, по поводу которого сама над собой подтрунивала, но постепенно и увлекалась им. Она преподавала географию мира, и хотя специальной подготовки у ней не было, для уровня учеников ее собственных познаний хватало с лихвой. Причем она испытывала какую-то чрезмерную скрупулезность, долго готовилась к урокам, волновалась во время преподавания; была довольна, видя, как ученики – дети из здешних семейств – слушают ее временами с разинутым ртом. Так она забывала свое одиночество.

Как раз за такой иллюзорной занятостью и застал ее Селим Февзи, когда, узнав о ее возвращении, зашел в школу мсье Луазо – одноэтажное, плоское здание, отделенное от директорского дома лишь редкой оградой из апельсиновых насаждений.

(Неподалеку находился огромный Хан-эль-Фаранж¹; отсюда и саму школу называли Фарандже-медресе² – своего рода совпадение, поскольку в ней и преподавали только на французском.)

г---------------------------------------------------

¹Хан-эль-Фаранж – (араб.) «постоялый двор франков»

²медресе – (араб.) духовная общеобразовательная школа

L___________________________________________________

Время было послеобеденное, жара прошла, но над каменным городом так и продолжала висеть духота. В отворенное окно класса Валерия слышала голос уже проснувшейся Клотильды: та снова ругалась со слугами, а может, на Батиста – увидеть мешала зеленая преграда из апельсиновых насаждений.

Какая-то необычайная пустота охватила ее в этот час – пустота, а также ощущение, что безвозвратно проходит время. Подумать только, где она находится и чем заполняет жизнь!... Перед натянутой картой мира путал государства с материками усатый Рифат, а ученики на задних партах, как обычно в это время дня, дремали... Да, все говорило о лености и апатии. Удалось ли и ей усыпить свою боль? Или ей уже надоел этот иной мир?

Слава богу, здесь она повстречала и интересных людей. В первую очередь, умного, всегда любезного Оливье Бертена; старую Грейсон и ее мужа, на которых могла рассчитывать – как и на несколько европейских семейств. И, естественно, на дядю Жака, хотя с его женой всегда бы надо быть начеку... А почему не прибавить сюда и турка, бея, вспомнила она Селима Февзи, причем как раз в этот момент увидела в окно, что появился именно он. От неожиданности она вздрогнула.

Бей приближался вместе с дядей, и в первое мгновение Валерия озадаченно подумала: зачем он вообще пришел? – но потом вспомнила, что сама же его пригласила, и на щеках выступил предательский румянец.

И зачем она его правда пригласила? Возможно, с целью показать, что ей приятна его компания. Всего лишь приятна или волнует? Точнее всего было сказать: приятно волнует. В конце концов, она больше ни перед кем не обязана объясняться – буду делать, что хочу, тряхнула она головой.

Она сказала ученикам оставаться на местах и вышла встретить гостя.

– Аллах! Не буду вам мешать, нет!... – сказал Селим, пожимая руку и дерзко встречая ее взгляд. – Решил попутно посмотреть, что же так расхваливают в вашей школе... Да, да – и вот я здесь!

– Ты слышишь, Валери? Попутно!... А мы-то тут думаем, что он оказал нам честь, – опередил племянницу Луазо. – Ну, бей! Рассказывайте! Как? Свыклись с городом? Это вам не Париж, верно? И не Стамбул!...

– Нет, в класс я, разумеется, входить не стану – не хочу срывать вам урок, – сказал Селим, проходя мимо низкого школьного здания и заглянув в окошко. – Но что это, у вас есть и большие ученики, мадам! Аллах, а я-то представлял их детьми. – На его твердых губах заиграла многозначительная улыбка. – Удивительно, право, как вы справляетесь с такими здоровяками. Вы ведь так молоды – некоторые, наверно, позволяют себе...

Она не дала продолжить.

– Мы, европейки, вооружены одним преимуществом, мсье: мы никогда не допускаем, чтобы переступали границу приличия! – И в свою очередь улыбнувшись серыми глазами, добавила: – Что-то вроде крепостной стены Сен-Жан-д'Акра!

Вообще-то, Оливье Бертен ей уже говорил, что стены Крепости обветшали и едва ли выдержали бы современную осаду, но сравнение показалось ей подходящим, и она даже готова была его повторить. Дядю, однако, волновали другие мысли.

– Что же мы стоим? – воскликнул он, а потом крикнул в сторону широко растворенных окошек классов: – Мсье Ламадон! Эрве! Мадемуазель Анахит!... Прервитесь, ради бога, прервитесь... Вы же, наверное, видите, кто пришел – гость! Давайте, выходите – выпьем кофе... Да-да, у науки ног нет – она не убежит! – изрек он специально для коменданта один из своих любимых афоризмов. – Пойдемте, бей, вон туда, в тенек... – Он повел его к спрятавшейся среди расцветших апельсиновых деревцов беседке. – Сейчас-то хорошо – все еще чувствуется тот большой дождь, но увидите, что' будет, когда наступит настоящее лето!... Валери, миленькая, скажи тете, чтобы нам принесли кофе... И «белой сладости»¹, разумеется! И охлажденной мастики, а, бей?...

г---------------------------------------------------

¹«белая сладость» – название одного из восточных лакомств

L___________________________________________________

– Я не пью алкогольных напитков, мсье Луазо, – прервал его излияния миралай.

Они удалялись, а Валерия подумала: турок, наверно, уже жалеет, что пришел. Но зачем пришел вообще – вот в чем вопрос. Лишь из-за ее приглашения? И почему и раньше, и теперь смотрит на нее таким смущающим взглядом? Наивный вопрос – разве обязательно обманывать себя, будто она не знает ответа?!

Жившая до этого среди холодной, притворной воздержанности и пуританства своей недавней среды, в браке, унизившем ее как женщину, она впервые встретила мужчину, настолько неприкрыто показывавшего ей, что желает ее – и это, вместо того, чтобы обидеть, льстило ей. А почему бы и нет? Ведь она уже свободна, преисполнена желанием отомстить. Отомстить или наверстать?

Клотильда лежала в кресле-качалке и вышивала на пяльцах; неподалеку, растянув рыбацкую сеть, аккуратно привязывал по краям свинцовые дробинки раздевшийся до пояса Батист. К ужасу матери, юноша был страстным рыбаком, и теперь, как только увидел Валерию, первыми его словами были: когда же она наконец выйдет с ним в море?

– Я ведь тебе уже сказала, милый братец: нет – не могу смотреть, как бедные рыбки мечутся в сетях! – сразу же отвергла приглашение Валерия; в словах Батиста ей все чудилась какая-то чрезмерная настойчивость; парень, похоже, был не только развит не по годам, но и бесстыж. – Кло, пришел комендант Селим Февзи, дядя передает, чтобы ты распорядилась о кофе!

– О-о! Демонический мужчина!...

Сама Клотильда считала себя роковой женщиной.

– Давно пора... Мы его ожидали, да... Эй, Суави! Бен-Хафез! – крикнула она в сторону широко раскрытой двери дома. – Кофе! Ну и все там, что подают... Он один?

– Турок? Ну да, но дядя пригласил и учителей.

– Сейчас! Сейчас!... Только надену что-нибудь подходящее и приду.

Кокетливо покачивая бедрами, она отправилась к прохладному входу дома, а Валерия сочувственно подумала о скуке, в которой проходила жизнь этой прирожденной парижанки все годы в Крепости. Назвала турка «демоническим мужчиной». Что за определение, правда! Она улыбнулась, пожалела дядю и пошла назад.

– А ко мне приглашение не относится? – поднял голову Батист, когда она проходила мимо раскинутой сети.

– Маленьких мальчиков на кофе не зовут!

– Огo! – стрельнул он в нее взглядом. – Пока вы путешествовали, этот эфенди сколько бы раз ни встретил – все спрашивал, вернулись вы из Бейрута или нет... Все ясно.

– Может быть, он интересовался по поводу мадам Грейсон!

– И искал ее здесь, да?

Ей казалась забавной колкость его подковырок, хотя она и сознавала, что они выдают своеобразную ревность к окружавшим ее мужчинам: к Оливье Бертену, компания которого всегда была ей приятна, к услужливому Ипполиту Нарышкину из пароходного агентства (с этим русским она познакомилась, когда ходила спрашивать, с каким интервалом ходят корабли в обратную сторону), и даже к толстяку Иллиасу Аббуту – богачу, засвидетельствовавшему ей свое восхищение корзинами фруктов и цветов. И все же не было сомнения, что сильней всего раздражало Батиста существование коменданта. Разве она дала чем-то понять, что ей не безразличен именно он?

У здания школы расположились в беседке Жак Луазо и гость, окруженные уже вышедшими преподавателями, – голоса оставшихся в классах учеников их не смущали, и пока Валерия приближалась к ним, ее осенила странная мысль, что и она – одна из них. Уже принадлежит этому городу – да, этому миру.

– Что там с кофе, милочка? – встретило ее кругловатое, налитое, как луна, лицо дяди.

– Клотильда распорядилась... Сейчас придет и она!

Дополнение предназначалось для бея, она хотела увидеть, как он отреагирует, но тот лишь привычно растянул губы, а взглядом и теперь обводил ее, словно ощупывая.

Они говорили о жизни в Крепости, о том, как незаметно привыкаешь; человеку кажется, что он жил здесь всегда. В сущности, говорил Луазо – другие поддакивали, соглашаясь. Старый мсье Ламадон слегка потряхивал коротко постриженной головой; растянувшийся в стуле напротив Эрве (его лицо, похожее на сухой, сморщенный финик, выдавало арабскую примесь в крови) тихонечко посмеивался; мадемуазель Анахит, широкозадая армянка критического возраста, так волновалась, что топорщились ее черные усики, и не было сомнения, что все это возбуждение вызвано присутствием коменданта. Сам турок стал необычайно общителен. Хотя улыбался он всем, Валерия чувствовала, что первопричиной была лишь она сама.

– Если я правильно понимаю мсье Луазо, то выходит, что моя страна обладает для вас особым магнетизмом, дамы и господа! Мне приятно – о, да, приятно это слышать! – Селим Февзи всем корпусом повернулся к англичанке. – Буду рад, если то же относится и к вам, мадам Хедли!...

– Про себя я бы не могла сказать «магнетизм». Но всем известно, что Восток всегда привлекал человека Запада! Мое любопытство тоже в известном смысле удовлетворено, все здесь настолько другое, да.

– Удовлетворено?! Означает ли это, что он начинает вам наскучивать?

Она тряхнула рыжими волосами, и веснушки на лице зажглись румянцем.

– Ну, ну!... Еще есть время, бей! – воскликнул Луазо. – Еще не наступила жара... А потом – морские бури с волнами, перемахивающими через стены... Но вы тоже ничего не знаете – и вы тут новичок. Сен-Жан-д'Акр не Стамбул, бей! У Крепости своя жизнь и даже комендантам приходится пройти весь цикл, чтобы сродниться с ней по-настоящему.

– Ой, аллах! – рассмеялся на этот раз Селим во весь голос. – Похоже, нам не остается ничего иного, мадам, как познавать ее вдвоем. Естественно, я в вашем распоряжении.

– Вас опередили, мсье. Оливье Бертен проявил свою готовность, а он, как археолог, познает все издалека!

– Мсье Бертен – крупный специалист по древности, но Крепость – это не только история. Есть вещи, которые лишь местный человек может по-настоящему...

– Ха-ха!... – громко рассмеялся Луазо. – Да вы, бей, как говорится, вчера приехали, а уже объявляете себя местным человеком!

– В определенном смысле да, мсье. Я здесь хозяин, это должно бы вам говорить больше всякого объяснения.

На мгновение лицо его стало серьезным, каким-то важным, даже вдохновенным, но Жак Луазо продолжал трястись от смеха. Старый мсье Ламадон и пышноволосая армянка, словно сговорившись, воскликнули в один голос: «О, господи!»; в кресле напротив вращал своими маслиновыми глазками Эрве и какая-то особенная веселость была написана на его арабском лице.

Да, Валерия хорошо понимала, что со стороны Селима эта приподнятая беседа ведется лишь для нее, а смыслом и содержанием самого разговора в общем-то и является она... Но не понятно ли это и остальным?... Когда-то, в пору далекого досвадебного ухаживания Арчи, все прошло корректно, в необходимые сроки. Теперь, однако, ей незачем себя обманывать, недомолвки ведут лишь к чувственным переживаниям; эта игра была ей незнакома, смущала, держала начеку, но не была неприятной. В то же время зорким оком она безжалостно холодно и насмешливо наблюдала саму себя, спрашивала себя и отвечала себе, словно писала дневник об этих своих неожиданных переживаниях.

– Ну вот, наконец, и кофе! – всплеснул полненькими руками Луазо.

По тропинке между апельсиновых веток, где одновременно с оранжевыми шариками блестели и гроздья свежих, белых цветов, показались оба домашних слуги с подносами в руках. За ними, глядя, куда ступать, и кокетливо покачивая бедрами, шла Клотильда Луазо.

Клотильда успела сменить домашний халат на синее платье в длинную полоску. Цвет ей шел, покрой прикрывал переливающиеся через край формы, да и, как истинная француженка, она умела подчеркнуть в себе то, что называла своим собственным шармом, так что мужчины сразу встали ей навстречу; она расположилась на ближнем к коменданту стуле, моментально повернув разговор в свою сторону.

– Я сердита на вас, бей! – сказала она. – До сих пор не нашли времени для меня...

– Признаю, что виноват, мадам, – клюнул на ее уловку турок. – Мои служебные обязанности...

– Нет! Не могу вас простить, не оправдываю, бей!... А сколько раз я видела, как вы проходите мимо нашего дома... Но пожалуйста, берите сладости – это я их делала. А кофе – научились готовить по-вашему! Восток незаметно поглощает нас, да! Как трясина – наши вкусы, привычки, страсти...

Слову «страсти» она явно придала особое значение, потому что прикрыла глаза и стала ждать ответа Селима, словно задала ему вопрос.

Валерия еле удерживалась от смеха.

О, да, видно было, как Клотильда сознательно не оставляет бея в покое. Хотела, чтобы он говорил и о ее Париже («Вы ведь недавно были там, да?!»), и о его Стамбуле («Самый волшебный из городов – моя мечта!»...); настойчивей всего допытывалась, как он живет сейчас в Крепости без своего гарема и не скучает ли?

– Это бы значило, что я неблагодарен судьбе, одарившей меня вашим изысканным обществом, мадам!... – Пребывание во французской столице явно научило Селима, как говорить и как вести себя с дамами.

Он достал портсигар и предложил компании сигареты. Старый Ламадон отказался, оправдываясь, что бережет сердце, Эрве и Луазо взяли. Взяла, разумеется, и Клотильда, но сильно закашлялась, и это всех рассмешило.

– А вы, мадам Хедли?

Валерия покачала головой.

– То, что вы не курите, я понимаю, но почему вы так молчаливы? – спросил он.

– Просто слушаю.

– У моей жены разве сможет кто-нибудь взять слово!... – тут же поддержал ее дядя. – Но я-то нашел способ: Клотильда говорит свое, а я свое. Ну да! Как вам известно, разговорчивость – наша национальная черта, бей, а Валери, хоть и дочь моей родной сестры, по отцу все же англичанка. Увы, доминанта, как говорится!

– Позвольте мне не согласиться с вами, Луазо-эфенди. Мне известна еще одна англичанка – впрочем, я познакомился с ней, когда познакомился и с вами, мадам Хедли – так та, мне кажется, по разговорчивости смогла бы составить конкуренцию любому другому!

Называть имя нужды не было. Компания вдруг оживилась.

– Но вы меня обижаете!... Обижаете... обижаете... – с запозданием вспыхнула Клотильда.

В тот же миг ее муж воскликнул:

– О, боже мой!... Посмотрите, поглядите, кто там показался. Как гласит поговорка: легка на помине...

Во двор ворвалась миссис Грейсон и решительным шагом приближалась; следом, размахивая по привычке тросточкой, шел археолог.

– В тенечке, понятно... и кофе пьют! – издалека окликнула старая дама. – А Бертен мне говорит: еще занята с учениками. Вон она как занята!... Мы пришли за вами, милая... И кого здесь обнаружили?... Бея! Да, этим уже все объясняется – а мне обещали, что в первую очередь посетите больницу нашего Человеколюбивого общества, дорогой комендант. Вопрос теперь: Англия или Франция? Доктора Грейсона это глубоко заденет, как только он узнает!

– Но, мадам...

– Оставьте это «мадам»! Мы не дети, бей!... Все ясно; а я-то так рассчитывала на вас, дорогая Валерия, но вы переметнулись на сторону противника, да еще и бея за собой увлекли!

Не переставая говорить, старушка пожимала всем руки, стискивая их, как мужчина. Эрве поспешил уступить ей стул и бросился за другим для археолога.

Прибытие Лорны влило в компанию новое оживление. Луазо добровольно отдал первенство, все же сохраняя за собой право ее главного оппонента. Но не его жена.

В другом месте, при иных обстоятельствах, Клотильда и Лорна наверняка бы друг друга избегали, однако фортификация, превратившая Сен-Жан-д'Акр в истинный остров, заключила в свои высокие стены и их обеих; необходимость заставляла европейцев в Крепости не только терпеть, но и искать друг друга. А теперь, в соревновании за первенство, появилась и еще одна причина: кто из них сильнее привлечет в зону своего влияния новоприбывшего, по-европейски образованного коменданта.

Только его интересовала единственно рыжеволосая молодая женщина, незаметно вытянувшаяся в кресле, он смотрел на нее прищуренными глазами и недвусмысленно давал понять, что слушает всю эту болтовню ради нее. И она не могла не почувствовать этого.

Глупенькая Валери, наивная фантазерка, – предупредила она себя в какой-то момент, – будь осторожна, ради бога, один раз ты уже обожглась, а теперь тебя несет в прямо противоположную сторону!...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Еще вечером все подземелье облетел слух, что завтра их выведут наверх. Кто-то сказал – чавуш или онбаши¹, – а этого было достаточно, чтобы нормальный ритм жизни изменился; словно раздули покрытые пеплом угли, в промерзших душах затеплилась надежда. Даже вновь принялись строить планы побега – в первую очередь Божил.

г---------------------------------------------------

¹онбаши – (тур.) воинское звание, примерно соответствующее ефрейтору, капралу

L___________________________________________________

Хотя доктор Григорий Соколарский не подавал вида, но взволнован был, возможно, больше остальных. Снова увидеть солнце, дневной свет, пусть и всего лишь на час, – только и повторял он себе! А теперь все были в ожидании.

– Помнишь, Тошка, последний раз, как нас выводили! Да вот и Обжора тогда участвовал, и тот маронит-придурок, у которого, болтал, близкие нам помогут, а потом те перепугались больше нашего!... И чего нам взбрело в голову спрятаться у них в церкви!...

Разумеется, снова припоминал упущенные дни Жердяй Дончо – не было такой попытки побега, в глубине которой не таился именно он. Ведь ему и доставалась после каждого провала самая крупная порция побоев. Теперь он лежал по ту сторону погасшей жаровни, а притулившийся рядом Божил лишь щурился, пока внезапно не перебил:

– А я вам скажу, что в этой истории вашей с церковью зерно есть. Не то, чтобы укрыться надо непременно у маронитов – но тем же способом попробуем, так я думаю! Узнаем только, в чем была ошибка и как не ошибиться снова!...

– Прав, прав Божил! – поддержали его несколько человек; с ними и Савва Кынчов, который своей безбородой физиономией не только походил на девушку-красавицу, но и голос у него был тонкий и нежный, как у девушки. – Вот только нужно разузнать, что и как там сейчас, не переменилось ли...

Лежащие на рогоже по эту сторону доктор Соколарский и Ангел слушали, не вмешиваясь. Сбоку, у жаровни, спал и задыхался во сне Бешеный Христо. Крыстя-Иуда, как обычно, наушничал где-то в темнице.

– Пустое это все, Доктор, – задумчиво сказал Ангел, приподнявшись, и снова принялся сидя строгать и украшать башмаки, которыми занимался еще с утра; назавтра изготовленный товар нужно через стражу передать торговцу, и русенец¹, как всегда аккуратный, спешил закончить работу вовремя.

г---------------------------------------------------

¹русенец –  житель г. Русе в Болгарии

L___________________________________________________

– Ты разве не волнуешься о завтрашнем дне?

– Волнуюсь – как не волноваться? И я человек, как все.

– А в попытках побега не участвовал?

– Участвовал в побоях, которые нам причитаются после каждой попытки. Да-да, здесь так! Даже если те там, в самом дальнем конце темницы – дикие курды – и те попробуют, наказание достанется нам всем.

– Вы рассказывали про какого-то Гаро, что его повесили... А таких, кому все же везло, не было разве?

– Везло. Не знаем вот только, как пустыню перешли да остались ли живы... Видишь ли, как выведут завтра, появится возможность письма отправить.

– Что? – так и встрепенулся Григорий. – Письма?!... И ты говоришь, что это возможно?

– Возможно, но не наверняка, Доктор. Напиши пять-шесть, если хочешь, на один и тот же адрес, отдавай всем, кого встретишь наверху – всё кто-нибудь да сжалится, есть в Крепости и добрые люди.

– Ишь ты, я об этом и не подумал... Но бумага – откуда взять бумаги?

– Бумаги я тебе дам; есть и конверты. Когда нас раньше выводили, случалось мне купить. Да и тут раньше был один стражник, с которым уговор имелся... Я же тоже посылаю... при всякой возможности посылаю.

– А ответ?

– Ответа до сих пор нет. Но пусть хоть домашние знают, что жив еще...

Этой ночью доктор Соколарский написал пять писем, вернее одно и то же в пяти экземплярах – все адресованные торговцу Костаки Дабижа в Стамбул. Писал, что здоров, сидит в подземелье Крепости, но мысли его все время там, с ними, и надежда у него на друзей – что они подтолкнут чины повыше пересмотреть дело. Письма он написал по-французски и не заклеил конверты; нужно, чтобы те, кто примет их для пересылки, видели, что в них нет сговора о побеге. Не стал упоминать и имен профессора Марко и доктора Вылковича, не было даже Кристининого. Лишь один постскриптум показывал, что он не забыл никого. «Вот так здесь, – писал он, – жизнь у всех обернута назад и надежда наша опять же в воспоминаниях.»

– – –

Горбатый появился еще спозаранку и объявил, что сегодня никакого отлыниванья не будет; государство хочет увидеть от них хоть какую-то пользу, сказал, а не только кормить задарма – что было неверным даже о хлебе и воде, так как узники и за них платили тем, что подзаработывали своими жалкими ежедневными трудами.

Но потом выяснилось, что выведут не всех. Из каждого подземелья предусматривалось взять половину. Это известие ошарашило бедолаг и сразу же разбудило неприязнь друг к другу.

В подобранную здесь половину вошли Дончо, Савва и Божил. Отдельно и Крыстя-Иуда – как доносчику чавуша, место ему было там, где мог случиться побег. Взяли и молчаливого Ангела Обретенова, но до доктора Соколарского черед не дошел, или им пренебрегли нарочно. Его это огорчило, но он не подал виду.

– Дай письма нам, – сказал Жердяй. – Уж как-нибудь да сунем в руку тому-другому; только и по одному меджидие положи в конверт за пересылку – без денег это дело не делается и никто бы их не взял!

Григорий дал письма ему и Саввочке (мимо Божила прошел, не взглянув); остальные намеревался дать Ангелу, но дойдя до него, обнаружил, что синие глаза у того прослезились от умиления.

– Иди ты вместо меня! – услышал он; Ангел кротко ему улыбался. – Тебе ведь впервой будет – знаю я, каково это в первый раз!

Все было настолько просто и ясно, что Доктор лишь потряс ему руки и присоединился к избранным. Туда уже без очереди ворвался Христо-Бешеный, и стража напрасно пыталась его прогнать.

– Не знаете, что ли, что он придурок!... Оставьте – пусть идет! – крикнул чавуш; суеверный, как все мусульмане, он боялся безумия; его страх тут же перекинулся на охранников, и Христо пошел рядом с отобранными, готовый без причины броситься в драку на любого из них.

Но правда ли он сумасшедший, спросил себя доктор Соколарский, когда они шагали друг рядом с другом по освещенному для этого случая коридору. Слишком уж вовремя проявляется это безумие, слишком результативно – да, думал он, чуть ли не развеселившись.

Наверху, в большой зале бывшего рыцарского склепа на шею им надели тонкие цепи – больше для того, чтобы они ими бренчали, но чтоб те не мешали в работе; это отняло часы. А когда их наконец вывели из темницы, солнце уже поднялось высоко.

После сырого мрака подземелья резкий свет чуть не ослепил Григория. Он крепко прижал к глазам ладони, и понадобилась минута-другая, прежде чем он снова осмелился взглянуть. Напротив была высокая стена, за ней вздымалась Цитадель со знаменем на башенке. Все было так же, как тогда, когда их привели, но сейчас ему почудилось и другое. Два кипариса у входа словно смотрели на него, и птичий щебет откуда-то тоже был для него, и далекий грохот моря, как и соленое дуновенье ветерка. Господи, прошептал он, потрясенный до глубины души – словно утопающий, выплывший со дна и вдохнувший спасительный глоток воздуха.

Он ожидал, что их сразу же поведут к месту работы, но предстояло еще одно испытание – противное, жалкое, беспричинное; каждый должен быть побит, как гласил приказ Кяни-паши. Их ждал целый десяток стражников, построенных друг против друга – каждый с палкой в руке. Невесть откуда возник Горбатый с криком: «Чтоб на ус себе намотали, эй! Вспомните, если вдруг кто сбежать попробует!...»

И появились двое молодых мюлязимов,¹ они кричали: «Бейте! Бейте!», – толкая узников между рядами стражников. Те же только того и ждали, каждый обрушивал палку куда попало, били, кричали, хихикали. А сильнее всех хихикал остановившийся напротив адъютант мютесарифа, пришедший посмотреть и доложить кому положено. Рядом с ним, опершись на кривую саблю, наблюдал назидательную меру и Селим Февзи, однако его смуглое лицо оставалось замкнутым и строгим.

г---------------------------------------------------

¹мюлязим – (тур.) воинское звание, примерно соответствующее подпоручику, младшему лейтенанту

L___________________________________________________

Удары по спине Григорий перенес стоически, однако кто-то, перестаравшись, разодрал ему лицо, и сбоку, возле уха, по заросшей щеке заструилась кровь. Он вытер ее рукой и ладонь покрылась кровью, и как раз в это время глаза его встретились с пристальным взглядом Селима Февзи. Они ничего друг другу не сказали или, может быть, сказали этими взглядами сразу все. Потом кто-то сунул ему в окровавленную руку кирку, еще кто-то толкнул в определенную ему группу, и под предводительством своего чавуша каждая из этих плотно окруженных группок поплелась к предназначенному ей месту работы.

2

С моря уже дул временами предвечерний бриз. Для прогулки это было приятно, и Валерия радовалась, что приняла приглашение; к тому же старый Ламадон сам предложил заняться ее учениками.

Вообще, она впервые шла в эту более южную часть Крепости. Предводительствовала неутомимая Лорна и, размахивая тростью, таскала их из переулка в переулок.

– Вот она ваша романтика, – говорила она. – Сколько же раз мы проходили здесь с доктором Грейсоном!...

Вдобавок к миралаю Селиму Февзи и археологу Бертену, в компанию сама включилась и Клотильда; сейчас она с трудом переступала на своих высоких каблучках, балансируя, словно на канате, пестрым зонтиком. Взад-вперед прибегали слуги: Селимов Джумбуш-ага¹, и черный Банго – доверенный слуга семьи Луазо.

г---------------------------------------------------

¹ага – (тур.) вежливое обращение к мужчинам в Турции (часто добавляется после имени)

L___________________________________________________

Путь вел мимо больницы Человеколюбивого английского общества – когда-то здесь был штаб моряков флота сэра Сиднея Смита, пришедшего сюда на помощь туркам против наступавшего из Египта Наполеона Бонапарта. Лорна Грейсон тут же воспользовалась случаем и выставила напоказ былые заслуги своей страны, а верный своей беспристрастности Оливье Бертен вынужден был их подтвердить. Но неожиданно для всех Селим с притворной наивностью спросил:

– Вы тут еще с той поры, мадам?

С Наполеоновой осады прошло три четверти века, так что его шутка сильно развеселила компанию – но не старую даму.

– Молодой человек, – погрозила она ему пальцем. – Вы меня разочаровали, бей! Я-то думала: вот наконец один османец, умеющий уважать женский пол... Ошиблась, любезный! Похоже, это пренебрежение у вас в крови, да! Каков Кяни, таковы и вы, хоть и с французской глазурью!

– Ради бога, это же была всего лишь шутка, мадам Грейсон! – защищала его Валерия, вспыхнув внезапно, словно упрек старушки касался ее самой.

– О, дорогая, – ухмыльнулась беззубым ртом Лорна. – И это вы называете шуткой? И верите им?!... Нет, все они лишь мужланы, дорогая, ни капельки истинного почтения к женщинам... Думаете, преувеличиваю... что я мнительна... Сами еще убедитесь, сами убедитесь!...

Последние слова прозвучали для Валерии как «Берегитесь! Берегитесь!», – ей показалось, что ее смутные чувства разгадали. Это ее смутило еще сильнее, выплыли предательские веснушки.

У Клотильды тоже была своя точка зрения.

– Нет, я не согласна, – сказала она. – На Востоке мужчины в некоторых отношениях интересней европейских!

Археолог сразу сделал вид, будто расстроился.

– Бей, что происходит? Наши дамы хотят нас стравить... или не могут нас поделить?

Да, прогулка была приятной, все обращалось в шутку и смех.

Предупрежденный черным Банго, их вышел поприветствовать перед больницей доктор Грейсон, а потом, кротко улыбаясь, махал рукой, пока они удалялись. Он был сдержанным, приятным стариком, истинным образцом врача-миссионера, и сравнивая его с шумной женой, Валерия спрашивала себя, как случилось, что два настолько разных темперамента уже десятки лет сожительствуют под одной крышей и с одной жизненной целью.

– – –

Как внизу, в подземельях тюрьмы, власть словно нарочно собрала узников всевозможных народов империи, так и тут, в этой самой южной части Крепости, время нагромоздило всевозможных строений; и теперь, постольку поскольку оно их пощадило, они служили местом обитания многочисленных религиозных общин. Потому что (пусть население и не было большим) в городе жили разные народности – начиная с тонкого слоя хозяев – турок-осман и слоя намного потолще – безропотных арабов, были еще и друзы Фар-эд-Дина, израильтяне, оставшиеся от гонений прошлого, армяне и переселенцы-греки – а также каких только не было европейцев, приехавших будто бы ненадолго и осевших здесь. Постепенно всякая религиозная община соорудила свой дом на развалинах прошлого, возле горделиво торчавших мечетей притулились протестантские, католические или православные церкви без колоколен, среди них еще незаметней была синагога. Иногда друг друга терпели, иногда не терпели – века научили их жить друг рядом с другом.

– – –

Пройдя мимо протестантской церкви, где в воскресный день проводил иногда поучителные беседы доктор Грейсон, компания оказалась у греческой православной церкви Святого Георгия, известной, по словам Оливье Бертена, своей апсидой¹ и старинными иконами. В этот поздний послеобеденный час в ней шло богослужение – поминки по ком-то, неизвестном даже Лорне, но это не помешало им войти и осмотреть ее. Селим Февзи, как мусульманин, остался снаружи, на каменной скамье.

г---------------------------------------------------

¹апсида – выступ церкви, содержащий алтарь

L___________________________________________________

Оказавшись в полумраке, вглядываясь в густую толпу богомольцев, чинно опустивших головы и притихших, слушая непонятное песнопение белобородого священника, Валерия невольно подумала о том, какая пропасть отделяет ее, христианку, от турка. Во всем мы различны, говорила она себе, но каким-то образом именно это столь полное и противопоставляющее их различие все возвращает и возвращает ее к нему. В сущности, привлекает ее мужчина Селим Февзи, не было больше смысла себя обманывать.

Апсида и старинные иконы действительно оказались уникальными, однако на поглощенную своими мыслями Валерию особого впечатления не произвели – умом она все время ускользала из церкви и упрекала себя за то, что бея оставили одного; представляла, как он сидит на каменной скамейке, нетерпеливо скучает, сосет серебряный мундштук, остро сведя свои прямые, синевато-черные брови. Или может быть, как раз это и нужно?... Пусть сидит там, пусть курит и ждет, улыбнулась она про себя; как всякая женщина, Валерия инстинктивно понимала, что именно в этом способ привлечь его еще сильнее.

Оливье Бертен сделал ей знак выходить и она пошла следом, чуть не выдав, что только этого и ждала. Но у самого выхода увидела два знакомых, очень светлых лица. Семья Нарышкиных. Ипполит Серафимович, несмотря на молодость, слегка сгорбленный и со следами оспы на лице, еще при знакомстве в Пароходном агентстве сказал ей: «Кто не покинет Сен-Жан-д'Акр раньше недели-двух, тому потом уехать трудно...» – эти слова отпечатались у ней в памяти; у его жены, Ольги Сергеевны, любвеобильной, полненькой, коротконогой русской женщины, были дочки-близняшки – русые, как она, – и она при каждом случае о них говорила.

Сейчас при выходе из церкви семья Нарышкиных напомнила ей об обещании зайти к ним в гости, договорились на завтра или послезавтра, и она догнала свою компанию. Друзья ждали ее на террасе, с которой виднелось море. Его даль спокойно раскинулась к лиловой границе горизонта. Поближе, у огрызающихся там и сям скал, пенились волны.

Встав рядом, Валерия и Селим Февзи многозначительно молчали, но старая Грейсон не прекращала:

– Есть еще другая греческая церковь – Святого Андрея, – греков-униатов. Если хотите, я вас провожу... Но на что это вы там смотрите, мсье Бертен? На тех людей? Да, что-то расчищают. Вас-то хотя бы это удивлять не должно. В Сен-Жан-д'Акре это вполне нормально – одни рушат, другие копают, строить только некому.

– А что, если они открыли какие-нибудь античные постройки? Какие-нибудь средневековые развалины? Нет, этого упускать нельзя, извините меня, но для меня это – шанс, дамы и господа!

– Пойдемте вместе, – тут же предложила Валерия, всегда готовая его поддержать. – Вы ведь ничего не имеете против, бей?

– Я в вашем распоряжении, мадам! – с готовностью ответил Селим, даже не посмотрев, о чем конкретно она говорит.

– – –

Они опять отправились по переулкам, веселые и шумные. «Наш археолог идет делать свое открытие!», – подшучивали над ним дамы, но знали, что все это лишь слова – открытия так просто не делаются.

К тому часу дня город ожил и встречались перегруженные верблюды и ослы, вслед за которыми, в развевающихся куфиях и кумбазах, плелись, бормоча, хозяева-феллахи из ближних оазисов. Там и сям купались в пыли или бежали навстречу иностранцам голые дети; женщины в покрывалах, неся на голове кувшины с водой, молчаливо отстранялись, уступая дорогу.

Странный мир, отвратительный, но в то же время привлекательный, думала Валерия, невольно вспомнив предупреждение Нарышкина: тому, кто не уедет сразу, трудно уехать потом. И вот время течет, а она все реже вспоминает о далеком Лондоне.

Они уже приближались к прибрежной дороге, когда слева от них раскинулись разгороженные дворы с бесчисленными развалинами. Невзрачные мужчины размахивали кирками и лопатами, другие переворачивали камни, тащили и громоздили в кучи – и все это совершали руками и ногами, увешанными цепями – как стреноженные кони. Охранники лежали под дощатым навесом неподалеку, играли в кости, ели, курили, спали; лишь двое, опершись на ружья, зорко следили за людьми в цепях.

– А!... Опять узников вывели! – воскликнула Лорна. – Наш мютесариф снова заключил хорошую сделку... Кому продал их на этот раз, бей-эфенди?

– На такие вопросы не отвечаю, – нахмурил брови Селим. – И вообще не вижу, что здесь такого интересного смотреть, – попытался он охладить их любопытство; он уже явно жалел, что они оказались здесь.

– Нет! Давайте посмотрим... Пришли ведь уже... – раскричались дамы.

А волнение археолога было таким безыскусным, что он лишь махнул рукой и пошел к раскопкам; следом отправились и остальные.

Едва они вошли в разгороженные дворы, как путь самым бесцеремонным образом преградили двое стражников.

– А ну, уходите!... Убирайтесь! – кричали они, целясь ружьями в торопливого француза, но затем увидали обшитую канителью форму подбежавшего миралая и мгновенно все в них переменилось.

– Мы... ваше... твое... – глотали они воздух, словно наелись терпких фиг.

– Где ваш чавуш?

– Здесь, миралай-бей... Там... Там...

– Позовите!

Стражники под дощатым навесом уже повскакали, и к гостям, перепрыгивая через камни и зияющие ямы, бежал чавуш.

– Я здесь... я тут, твое благородие! – прохрипел он, задыхаясь.

Это был коренастый малоазиат со своенравными глазами, пропахший потом. Внизу, в подземельях, его звали «Страшилищем», но сейчас его массивная челюсть тряслась.

– Всем сейчас же отойти в сторону!

– Отойти... мерзавцам, твое...?

– Всем. Дайте дорогу моим гостям.

– Бабам?

– Исполняй, что приказываю!

Пока Страшилище с охранниками расталкивали сгурьбившихся каторжников, Селим Февзи повел компанию, отыскивая среди разбросанных булыжников тропинку. Первым за ним шагал француз, следом – Клотильда. Валерия шла за старой дамой и с некоторой смесью любопытства и ужаса оглядывала увешанных оковами людей, обросших и грязных. Она уже видела таких узников на пароходе, помнила, не могла забыть, но цепь у тех была толстая, привязывала одного к другому, тогда как у этих здесь цепи ей показались тонкими, к тому же каждый из каторжников перекинул ее через плечо, некоторые даже обмотали вокруг шеи.

Торопливый археолог, кажется, уже наткнулся на какую-то находку, потому что вместе с Селимом нагнулся над одной из ям, а это так сильно обострило любопытство Лорны, что она стала поторапливать идущую впереди Клотильду – когда случилось происшествие, сути которого в первый момент Валерия не поняла. Какой-то мужчина в потерявшем цвет жакете, со слежавшимися, зысыпанными пылью волосами и с переброшенной через плечо цепью, неожиданно сделал к ней шаг. Испугавшись, она отпрянула, но его глаза впились в нее. Странные глаза, искрящиеся, словно море перед бурей. Да, она его узнала – это тот самый с парохода. Борода с проседью сильно выросла, под ухом запеклась кровь, не было уже офицерской шинели, не было и воротничка на рубашке. Но все это она осознала позже, потому что сейчас, сунув ей в руку какую-то сложенную бумажку, он шепнул: «Во имя гуманности, мадам... Отправьте по адресу, мадам!...» Лишь эти слова, и произнес он их по-французски, не сводя с нее глаз: «Во имя гуманности...»

Времени на отказ не было – как и на вопросы. Словно подкараулив, на него набросился ближний стражник, пихнул, опрокинул среди острых каменьев и кричал что-то непонятное, из-за чего Лорна обернулась. «Что случилось?... Кто-то... что-нибудь... себе позволил?! Они все превращаются в скотов, дорогая моя!...» «Нет, нет... идите...» – подтолкнула ее Валерия, а сама, и дрожа, и в то же время хладнокровно, умело укрыла под своей легкой накидкой согнутый пополам конверт. В этом конверте что-то было – она пощупала: что-то плотное и круглое.

Усмехаясь про себя («Как романтично, правда – целое приключение, о, да!»), она достала из сумочки носовой платочек, промакнула пот на лбу, потом вместе с платочком сунула в сумочку и конверт. В то же время она подробно припоминала, как он неожиданно шагнул к ней и заговорил по-французски; вспомнила его шепот, теплый, дрожащий, вспомнила глаза.

Шагая, она обернулась. Хотела увидеть его снова, различить среди других, но его закрывали стражники или куда-то утащили. Да и нетерпеливый Оливье Бертен, встретив ее, схватил за руки и затряс их, сияя.

– Открыл!... Думаю, что открыл... Не совсем уверен, естественно, завтра возьмусь всецело, но эта статуя может быть времен Птолемея II, значит, 281 год до Христа – когда он завладел тогдашним Ки, или Акко, как его уже называли. И именно от этого завоевателя произошло следующее название города – да – Птолемаис!

Щедрый на объяснения Бертен тут же подвел дам к яме. На дне белела мраморная статуя – бюст Геркулеса Всепобеждающего, как он сказал. Деформированные черты показывали, что он эллинистической эпохи; нос был отколот, борода сильно прорежена, не хватало одной руки, но верная себе Клотильда поспешила восхититься: «Какой мужчина! Настоящий!...» Это всех рассмешило, Селим Февзи даже сказал: «Ему можно позавидовать!» Только у археолога были свои мысли.

– Бей! – сказал он, торжественно возвысив голос. – Я еще не знаком со здешними порядками, но мне хотелось бы, чтобы эта статуя принадлежала именно мне. Я хочу ее купить, бей – естественно, средства мои ограниченны, но я готов заплатить.

– Но она же повреждена... Без носа, без руки... Хотя, если настаиваете...

– К кому мне обратиться?

– Я тоже не знаю порядков, если в этих делах вообще есть какой-то порядок, но в своем качестве первооткрывателя... и поскольку вы пишете книгу об истории Крепости... Возьмите ее. Просто возьмите, мсье Бертен!

– Правда?!... Я перед вами в долгу, бей. В бесконечном долгу!

Договорились, что еще утром Бертен отвезет статую в Хан-эль-Фаранж, где он поселился, осмотрели кучи камней в надежде открыть и недостающую руку, но это оказалось задачей непосильной. «Завтра, завтра, приятель!... Если хотите, прикажу им тут все перерыть!...» – предложил свои услуги Селим, уже явно досадуя на эту трату времени.

Старой Грейсон тоже захотелось успокоить француза:

– Но без руки она и впрямь походит на античную, дорогой мой! – сказала она, раскрывая в улыбке беззубый рот, словно чтобы и самой стать поантичней.

Теперь уже ничто не могло их остановить и все отправились к прибрежной дороге.

– Что-то вы глубоко задумались, мадам Хедли, – сказал бей, когда они пошли вдоль морской стены и он поравнялся с молодой англичанкой.

Наверное, он ожидал от нее восхищения его жестом, так как не было сомнений, что подарок археологу будет стоить ему пререканий с мютесарифом, но Валерия лишь посмотрела на бея и неожиданно для него, как и для самой себя, спросила:

– Вы помните пароход, мсье Селим Февзи?

Он посмотрел на нее удивленно. Потом сообразил и губы его дрогнули от победоносной улыбки.

– Не смог бы забыть, поскольку именно на нем мы и познакомились...

– Мы ведь там видели одного из этих... в цепях...

Улыбка исчезла, но он был озадачен.

– Мы видели не одного, их была дюжина.

– Я говорю о том, кого вы назвали «неблагодарным». Осужденном на вечное заточение, как вы мне тогда сказали.

– А почему вы вспомнили именно о нем?

– Кажется, я недавно его увидела.

– Вам показалось, да. – Но затем бей сам себя опроверг: – Возможно, это был и он; сегодня многих выгнали из подземелий.

– Можно ли все же спросить...

– О его преступлении? Я вам сказал...

– Нет, о его профессии. Он был офицером?

– Врачом, если вы так настаиваете. Одним из известных врачей столицы. Добился даже профессуры в Военно-медицинском училище – чтобы успешней заниматься шпионажем.

– А!... Значит, шпионаж... Какой он национальности? Вы упоминали, что он христианин.

– Болгарин.

– Болгарин? В первый раз о таких слышу...

– Всякие бывают. Не понимаю только, почему вы им так интересуетесь?

– Это не интерес, бей. Просто отпечатался в памяти; и оттого, что вижу его во второй раз.

Она произнесла эти слова спокойно и поверила себе самой, но когда прибрежная дорога постепенно пошла в гору и вывела их к бастиону Бурж-эс-Санджак, когда они глядели вниз с крепостной стены на то, как волны с грохотом разбиваются об острые скалы, мысли ее опять вернулись к доктору-заключенному. Многое вдруг показалось ей объяснимым – его интеллигентная внешность, манера, с какой он к ней приблизился, французский язык, слова, просьба. Особенно врученное тайком письмо. А раз он осужден за шпионаж, то это уже делает ее соучастницей. Она это поняла, но даже и не подумала сообщить о письме коменданту-турку, а тем более отдать.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Вечера на юге наступают поздно, но тотчас же, как скроется солнце; нет здесь столь любимого фиалкового часа умеренных широт, как нет и сумерек севера.

Еще пока Валерия и Клотильда прощались у дворовых ворот со своими кавалерами, небо совсем потемнело, стало чернильно-синим, безлунным, его усыпали крупные звезды.

– Спокойной ночи! Приятных снов! – говорили они друг другу и пожимали руки.

– До завтра... Я зайду за вами... – шепотом прибавил Селим, многозначительно стискивая длинные пальцы Валерии.

Она лишь кивнула, избегая его взгляда.

На обратном пути, после того, как они оставили старую Грейсон в больнице, а Оливье галантно предложил руку Клотильде, уставшей балансировать на своих столь неподходящих для здешней мостовой каблуках, Селим Февзи тоже ухватил молодую англичанку под руку – нечто необычайное для мусульманских нравов. При каждом шаге она чувствовала его прикосновение, те потекшие от него к ней странные волны, сильно ее смущавшие. О, да! Она хорошо его поняла, когда, улучив момент, он прошептал: «Я уже знаю, где живете вы, осталось показать вам, где живу я.» Она ничего не ответила, но и молчание означает согласие.

А теперь он снова напоминал.

Они вдвоем с Клотильдой пошли по тропинке к дому. (Черный слуга остался замкнуть ворота, и в темноте выделялась лишь его длинная белая рубаха, а лица видно не было.) Перед дверью их ждал Луазо, порядочно выпивший, что сквозило с первых слов:

– Наш опять утопал к той!

Говорил он о сыне, а «та» была девочкой, которую Лорна Грейсон на пароходе назвала «рабыней Батиста», что являлось правдой до некоторой степени, потому что она была ему лишь плохо оплачиваемой содержанкой.

– Ну, Жак!... Перестань в конце концов, он уже большой! – стала защищать сына Клотильда.

– Большой!... Шестнадцати еще нет... Я боюсь какой-нибудь болезни, Кло – здешние болезни, слыхала, какие!...

От предупреждения о здешних болезнях Валерия вздрогнула – не относится ли это и к ней, если при завтрашней встрече тот себе позволит? (Позволит с ее позволения!) Hет! – стоит только начать беспрестанно бояться... И потом Селим ведь женат, да и недавно прибыл из Парижа... Только последнее, о Париже, ее ничуть не успокоило. Имелись свои болезни и в Европе.

К черту, что за мысли, ей сделалось тошно, она сама себе стала противна, но огонь, зажженый в крови прогулкой в темноте с ним под руку, продолжал жечь ее.

– Теперь давайте поужинаем, а? Все готово! – распоряжался Луазо. – О вине... Какое вино будете пить? Я – красное!

– Мне только апельсиновый сок, дядя! И вообще я не голодна; мы шли мимо пристани и бей заказал нам печеной рыбы! Пили пиво. На сладкое поели кадаиф¹ – он же назывался кадаиф, да, Кло?

г---------------------------------------------------

¹кадаиф – турецкое кондитерское изделие из тонкой лапши

L___________________________________________________

Клотильда подтвердила и тоже отказалась от ужина – она и без того вела мучительную борьбу за свою талию, – так что Луазо сел за стол один, а потом им стало слышно, как он мурлычет свою любимую песню: «Белый жеребчик и кобылка, на поле у реки...» Он разразился смехом, вспомнив, видимо, о какой-нибудь здешней истории, хотел рассказать племяннице, но Валерия сквозь дверь крикнула, что спит, хотя напрасно вертелась в постели.

Она отложила «Путешествие на Восток» Ламартина, которое читала в последнее время, встала и широко растворила окно. С моря влетел соленый ветерок, тишина приблизила далекий прибой, и Валерия невольно заслушалась ритмом волн.

Путешествие на Восток, да, как раз это случилось и с ней. Иной мир и иного рода встречи с переживаниями, о которых и не подозревалось... Если бы ей лишь два месяца назад сказали, что она будет вспыхивать от прикосновения какого-то смуглого турка или что не сможет оторвать взгляда от глаз какого-то каторжника!... И вот во всю ее жизнь вошли другие измерения – по причине гнусной истории с Арчи, заставившей ее раскрыть глаза на других мужчин и другие чувства, или оттого, что она брела уже по коварным пескам экзотики и все глубже утопала в них?!

Будь что будет, сказала она себе. Решительность и неприсущее ей похотливое выражение обнаружила Валерия на своем веснушчатом лице, когда, убрав лампу, всмотрелась в зеркало. Осмотрела и свою фигуру, крупный бюст, бедра. Держится, все еще держится, хоть и чувствовала уже, что отцветает. Понравится ли она тому?... О, да! Мужчины – животные всеядные, им нравится все, пока не надоест, но нравится ли она самой себе? Выдерживает ли сравнение с прошлой Валерией? И она снова повторила: будь что будет! Один раз живем, думала она, время проходит, время не ждет – и почему я должна воздерживаться, когда уже свободна от всяких обязательств; перед кем я в долгу, надо ли отвечать перед кем бы то ни было? Возбужденная своей женственностью, с целым роем представлений в голове о том, что обещал следующий день, она собиралась погасить свет, когда ее взгляд упал на брошенную на стул сумочку. В ней все еще лежало письмо каторжника. Она так и не посмотрела его, а сейчас внезапно спросила себя, почему же в сущности не упомянула об этом письме Селиму. Потому что узник сказал: «Во имя гуманности», – а для европейки эти слова все-таки что-то да значат?!...

Уже из любопытства к имени отправителя, да и к адресу на письме, она достала его из сумочки. Грязный конверт был надписан по-французски: «В Стамбул. Квартал Фюндюклю. Уважаемому господину Костаки Дабижа, оптовому торговцу.» Крупный, энергичный почерк. Отправитель указан не был, и Валерия поддалась искушению и достала из незапечатанного конверта лист бумаги; с ним выпала и какая-то золотая монета, она инстинктивно ее подняла. Развернула листок и первым делом поискала подпись. «Доктор Григорий Соколарский». Значит, Григорием его зовут – она произнесла имя и на своем языке: Гре'гори. А потом вернулась к тексту – как и адрес, он был на французском. Обращалось письмо к тому же Костаки Дабижа, по-видимому, близкому человеку, но касалось и неназванных друзей; напоминало о каком-то уговоре – предпринять, где нужно, шаги к пересмотру дела, из-за которого Доктора заключили в подземелья Сен-Жан-д'Акра. Не упоминалось имя жены, не было и намека о детях. Все было чересчур лаконично, словно нарочно, чтобы прикрыть какую-то истину. Одно лишь послесловие намекало о бездне. «Вот так здесь – жизнь наша обернута назад и надежда наша опять же в воспоминаниях.» Валерия еще раз перечитала эти строчки. Они казались ей больше эхом, чем криком.

2

Утро охладило ее чувства и прояснило мысли. Она, разумеется, не забывала разговора с Селимом Февзи и не отказывалась от своего молчаливого согласия зайти к нему в гости, но все уже выглядело иначе, вместе с ночью как бы минули и ожидания, и опасности. Всплыло холодное высокомерие, бывшее у нее в характере, – на день она смотрела с любопытством, но уже без волнения.

Не забыла она и письмо узника, хотя не спешила отправить, да и не знала, с кем; спросит дядю или еще лучше Лорну; не было сомнения в одном: где-то кому-то нужно заплатить – скорее всего для этого и прилагалась золотая лира.

Итак, день снова протекал, как обыкновенно. В какой-то момент в школе появился запыхавшийся Оливье Бертен; сказал, что забрал статую на постоялый двор, но не удержался – возвращается к раскопкам: он уверен, что его ждут новые чудеса. «А вы не пойдете со мной? – Он взволнованно покачивался на своей тросточке. – Не желаете присутствовать, участвовать в откапывании погребенного мира?!...» Нет, отказалась она – занята, да и позже кое-что намечено. Она, разумеется, не упомянула о предстоящей встрече с беем – это было лишь ее приключением, ее борьбой.

За час до назначенного времени в класс вторгся усатый Джумбуш-ага, слуга коменданта. Принес письмо; поклонился во второй и третий раз, прежде чем передать, потом пробормотал что-то невнятное и исчез, как появился.

Письмо ее не удивило – она словно все это время ожидала его и теперь стала читать с холодной насмешкой. Да, в точности, как и предполагала. В последний момент возникла необходимость... какой-то приказ мютесарифа... Зайдет к ней вечером – непременно зайдет!... Она усмехнулась – о, да, вечером!... Умен, и умел. А в сущности, не удобней ли так и для нее – естественней? Их прикроет уличная тьма, потом – свечи дома и наверняка какой-нибудь здешний предрасполагающий напиток, хоть и сказал он, что религия запрещает ему пить алкоголь... Убедит остаться у него на ночь, или сразу же вернет домой к дяде? Как она объяснит свое опоздание или даже отсутствие? Нет, опыта у ней не было (у ней, еще недавно примерной жены), хоть и не раз читала она и слышала про подобные приключения.

Внезапно Валерия ощутила пристальные взгляды учеников. Те, что постарше, ухмылялись. Она не смутилась и не разозлилась. Просто сейчас же вызвала одного к доске, и тот от неожиданности запутался; после него вызвала второго и третьего. Она всегда старалась облегчать им задачу и помогать, но теперь злорадствовала, глядя на них свысока и с презрением.

Да, может быть, нужно было пойти с Оливье, а не слушать их глупости. Но что ей мешает бросить все и заглянуть к Нарышкиным? К тому же она обещала.

Она зашла в дом, сказала Клотильде, что уходит, сделала знак черному Банго идти за ней и отправилась в путь. Просто загляну в гости, сказала она себе, а может, и сходим с Ольгой Сергеевной к Морским воротам или Крытому базару.

Нарышкины были у себя в саду, а у журчащей чешмы¹, где играли в куклы обе их девочки, Валерия увидела здешнего русского консула Бренова, дядиного друга. Он сразу поднялся и поцеловал ей руку.

г---------------------------------------------------

¹чешма – (тур.) водопроводная колонка, берущая воду из родника

L___________________________________________________

– Попьете с нами чай, а, милая? – предложила Ольга Сергеевна. – Садитесь! Садитесь!... Вот Ипполит и пельмени несет... Вас будут забавлять двое кавалеров, пока я не вернусь...

И пошла за чаем.

Консул Константин Иваныч Бренов был худым, замкнутым человеком; ему едва минуло сорок, но смерть жены и единственного сына во время большой эпидемии в городе лет десять тому назад сильно его состарила. Он как-то медленно жестикулировал, будто постоянно был утомлен, и долго не отводил взгляда; говорил к тому же тихо и медленно. От Ольги Сергеевны, однако, Валерия слышала, что Константин Иваныч – человек деловой. «Каждый месяц вдвоем с моим Ипполитом они встречают сотни наших паломников, едуших поклониться Гробу Господню,» – с гордостью говорила Ольга. «При существующих для нас, русских, условиях в Крепости и с учетом того, каков здесь мютесариф, это прямо-таки подвиг, милая мадам Хедли,» – добавила она в момент откровенности.

Сейчас, пока ждали чая, ее словоохотливый муж рассказал последние новости, а начинались они опять с Кяни.

Тот выгнал одну из жен, купил себе помоложе. Говорили еще, что у нового коменданта в любовницах какая-то гречанка, вдовушка-змеюшка, добавил в шутку Ипполит и даже назвал ее имя.

На самом деле, все это были слухи – никто не мог знать с увереностью, что' именно делается за высокими стенами домов Акры, но Валерия внезапно представила себе, как и ее имя станет облетать город, а на улицах будут показывать на нее: и она у него в любовницах.

– Нет, это не помешает ему привезти свой гарем – люди Востока лишены подобных принципов, – подмигнул в заключение Нарышкин.

Пока Ольга Сергеевна отдавала распоряжения слуге Петрушке поставить самовар в самую середину садового стола под высокими пальмами и с завидным умением взялась наливать чашки, двое мужчин еще некоторое время поговорили о Селим-бее; все же, по их оценке, походило на то, что он сильно отличается от известных им турок. Потом разговор перекинулся на невольничий рынок – полулегальную торговлю, практиковавшуюся несколькими здешними купцами... Самым возмутительным было то, что покупателями оказывались не только мусульмане, но и здешние богачи, арабы из маронитской общины: на такой купле-продаже присутствовал слуга Ипполита Серафимовича – позже купленные, якобы, будут освобождены согласно христианскому требованию.

Весь этот разговор Валерия слушала с вниманием, но не вмешиваясь. Да и что бы могла сказать она сама – Крепость с каждым новым днем удивляла ее предостаточно.

– Пожалуйте!... Чай остынет... – пригласила Ольга. – Пельмени – мое коронное блюдо и жду похвал!...

Все трое поспешили начать с пельменей и, разумеется, похвалили их. Но мысль консула не оставила предыдущий разговор.

– Медленно, слишком медленно меняется жизнь в Сен-Жан-д'Акре, друзья! – сказал он. – Уже сколько времени я здесь – одиннадцать лет, да? – а как погляжу... все то же.... Впрочем, оставляя в стороне моральный принцип, я иногда думаю, что в некоторых отношениях этот вид рабства легче переносить, чем судьбу тех несчастных внизу, в подземельях... Какой национальности были привезенные на последнем пароходе, Ипполит?

– В основном, киприоты – на острове ведь в последнее время волнения... А, да, и двое болгар; болгар обычно заточают в Диярбекире и Аргана-Мадене,¹ но этих...

г---------------------------------------------------

¹Аргана-Маден (или Маден) – город в восточной части Турции

L___________________________________________________

– И тем лучше было бы для них, – кивнул Бренов. – Из здешней Крепости убежать почти невозможно, а о тех местах говорят, что многим удается.

Сейчас уже Валерия не могла не вмешаться.

– О греках я знаю еще со школы, но болгары?... Где они живут, что за народ?

– Слышите, консул? – развел руками Нарышкин. – Уже и наша гостья начала интересоваться здешними проблемами! Болгары, дорогая мадам Хедли, говоря как можно короче, – славяне, такие же, как мы с Константином Иванычем и Ольгой. Язык их близок нашему, вера та же самая. Когда-то и у них было государство и цари. А где живут? От Дуная и до самого Константинополя.

– Выходит... – она не знала, как точнее направить разговор. – Тогда эти узники в подземельях, болгары – значит, они не уголовные преступники?

– Для уголовных преступников есть обычные тюрьмы, мадам – они власти не угрожают. Подземелья Сен-Жан-д'Акра – для непокорных!

– Непокорных?! – повторила она; а где-то внутри эхом отозвался другой голос: неблагодарных. Она невольно посмотрела на свою сумочку. Письмо лежало внутри.

– Можно ли спросить у вас совета, господа? – решилась она внезапно.

– Естественно, мадам Хедли!

– Один из этих, узников, как раз болгарин, да... Вот – он мне тайно передал это письмо. – И она достала конверт. – Прочитайте, оно на французском. Он попросил меня отправить его по адресу, и я не смогла отказать.

Она поколебалась, кому из двоих его дать, но Нарышкин деликатно подсказал ей консула.

– О, тут часто случается! – сказала Ольга Сергеевна, допив чай. – И я как-то раз... Помнишь, в позапрошлом году, Ипполит, когда попросила тебя послать то письмо в Пловдив¹? Пловдив – это болгарское название Филибе, – пояснила она Валерии, не сообразив, что англичанке неведомо ни то, ни другое название.

г---------------------------------------------------

¹Пловдив – крупный город в Болгарии

L___________________________________________________

– Да... – закончил чтение письма консул. – Вообще, фамилия доктора Соколарского кажется мне знакомой... Она мне откуда-то известна...

– Не с Константинопольского ли процесса... тот профессор?!... – всмотрелся в подпись Нарышкин. – Саша еще писал, что его обвиняли в шпионаже на нас! Опять, конечно, их выдумки.

– Имя то же самое. Саша действительно упоминал, что его отправят, но при обычной для них медлительности... А он давно уж тут!

– Я обещала и попросила бы вас... Как видите, содержание совершенно безобидное...

– И сделаем, мадам! – прервал ее Бренов; в голосе у него появилась какая-то необычайная энергия. – К тому же адрес – стамбульский, а значит, по пути в Одессу... Ипполит Серафимович, когда ближайший пароход?

– Через две недели... Беру заботу на себя: кто-нибудь из наших вручит его адресату.

– Чуть не забыла: в конверте была эта монета – наверно, на расходы по отправке.

– Лучше верните узнику, – остановил ее жестом Бренов. – Уверяю вас, она ему понадобится. Там, внизу, они едва не умирают с голоду.

– Хватит, ради бога, – не выдержала Ольга. – Давайте поговорим о чем-нибудь другом; и без того они мне сегодня опять попались навстречу – в своих цепях...

– Действительно, перебарщиваем, – сразу же согласился муж. – Итак, мадам Хедли, я взял заботы на себя, и если ожидается какой-то ответ, то мой человек мог бы...

– Нет-нет!... И вообще с моей стороны было не по правилам, но пусть все на этом и останется! – Валерия поспешила сменить тему. – А вы слышали об открытии мсье Оливье Бертена?

Они ничего не слышали, и она рассказала о Всепобеждающем Геркулесе. Новость живо их заинтересовала, но не удивила. В городе издавна жили торговцы, занимавшиеся скупкой подобного антиквариата, и как говорили, за спиной у них таился мютесариф: львиная доля при всяком открытии доставалась ему.

– У вашего друга мсье Бертена могут возникнуть большие неприятности, – сказал в заключение Нарышкин, когда Валерия поднялась уходить. – Лучше всего своевременно дать что-нибудь на руку Кяни; это не только здесь принято, но и обязательно.

– Статую ему подарил комендант!

– Ну, в таком случае... В конце концов, оба османцы – ворон ворону глаз не выклюет!

Мужчины поцеловали ей руку, Ольга Сергеевна снова пригласила в гости, и в сопровождении вооруженного саблей Банго, ходившего за ней верным псом, Валерия покинула агентство.

– – –

До темноты было еще много времени, ей не хотелось возвращаться домой, да и тревожило предупреждение Нарышкина о неприятностях, могущих возникнуть у Бертена. А почему не сказать об этом ему?

Улицы извивались, высокие стены закрывали вид, но гул моря подсказывал направление. Она дошла до церкви Святого Георгия, потом до прибрежной улицы у длинной крепостной стены. Недалеко велись раскопки, и мужчины в цепях скованно размахивали там кирками и лопатами.

Белый костюм и широкополая соломенная шляпа Оливье отчетливо выделяла его среди них. Рядом щеголял молодой офицер, там же был и чавуш вместе с несколькими охранниками. Но она продолжала всматриваться, и закрывавшему того, кого она искала, понадобилось отойти в сторону, чтобы она его увидела.

Странно, как она сразу его узнала! Опять с непокрытой головой, в распоротом, некогда элегантном жакете в клетку, Доктор показался ей сейчас изменившимся: густая борода подрезана, нет засохшей крови. Только цепь была все там же – протянулась от кисти руки до щиколотки ноги.

Опершись на лопату, он стоял совсем близко к Оливье, рядом с турецким офицером, и судя по всему, служил им переводчиком.

– Боже мой! Кого я вижу, миссис Валерия Хедли!... – направился к ней археолог. – У меня есть чем перед вами похвастаться, конечно: рука найдена!... Обнаружили и чудесно сохранившуюся капитель – венецианскую, мне кажется, – и часть колонны, и какой-то мозаичный настил... Настоящие залежи, друг мой: буквально один за другим выходят бриллианты!...

Сияя, Бертен поцеловал ей обе руки, потом потряс; он был счастлив и хотел, чтобы все об этом знали. Он представил ей молодого офицера, мюлязима – комендант еще утром предоставил того ему в распоряжение, но оказалось, что по-французски офицер говорит совсем плохо, и если б не попался один узник, сумевший переводить, то дело бы с трудом сдвинулось с мертвой точки!...

Валерия ничем не выдала, что уже знает, кем оказался переводчик. Лишь, проходя мимо, улучила момент, чтобы прошептать:

– Ваше письмо будет отправлено на следующей неделе. – И незаметно сунула ему в ладонь заранее вынутую монету. – Нет необходимости!

На этот раз она поискала взглядом его глаза, даже еле заметно улыбнулась ему. Заросшее бородой лицо напряглось, рука, спрятавшая в кулак золотую лиру, резко звякнула свисавшей цепью.

– Идите сюда!... Осторожно, Валери, не споткнитесь! – позвал археолог. – О, да! Именно вы должны первой увидеть мои открытия!...

Открытия были свалены в кучу под навесом, где вчера лежали охранники, и Валерия пошла за ним, но что-то все заставляло и заставляло ее оборачиваться на оставшегося позади переводчика. Чавуш толкал его к другим каторжникам – нужды в нем больше не было – наверно, ему теперь предстоит расплачиваться за то, что они терпели его отличие от остальных. Григорий, да, его звать Григорием, думала она, известный врач, профессор, бунтовщик и русский шпион какой-то там болгарской национальности – до недавнего времени она и не слышала, что такая существует.

– – –

Солнце скрылось, уже быстрым шагом подходил мрак, когда в сопровождении Оливье и неизменного Банго, Валерия вошла во двор дяди. Перед домом, под зажженными фонарями, где обычно встречала вечер семья Луазо, куря, расположился и миралай Селим Февзи.

– Эй! Я уж начал о тебе беспокоиться... С каких пор тебя ждут! – поднялся дядя.

Бей вынул мундштук и тоже выпрямился. Она поискала стул и демонстративно села.

– Устала!...

Оливье Бертен уже размахивал мраморной рукой.

– Нашел! Нашел!... Бей, надеюсь, что я и ее могу отнести к вашему подарку, да?

– Раз уж одной руки ему недостаточно, чтобы вершить свои подвиги, то, само собой разумеется, мсье!

Эти слова вызвали всеобщее одобрение (Клотильда даже захлопала в ладоши), а потом, пока семья Луазо разглядывала мраморную руку Всепобеждающего Геркулеса, бей улучил подходящий момент и, наклонившись к Валерии, прошептал:

– Не упустим случай? Пойдем!

Это было сказано чересчур прямо, прозвучало обидно.

– Я устала!

– Тогда завтра?

– Завтра я занята.

– Как? Весь день?!... Но ведь вчера вечером...?

– Что было вчера, то было вчера, а сегодня – то, что сегодня, мсье Селим Февзи, каждый день сам по себе, – усмехнулась она крупными сочными губами и даже хотела сказать кое-что еще – потому что внезапно это напоминание о прошлом вечере показалось ей противным, – но промолчала. Она знала, что он ее не поймет. А может, и сама себя не понимала.

3

Всю дорогу до тюрьмы Григорий повторял: письмо в пути, в пути! Словно это означало конец тяготам. И время от времени ощупывал карман, где возвращенная иностранкой золотая лира напоминала о том, ка'к именно она ее отдала, о ее голосе, ободряющем взгляде.

На самом деле, вчера, после того, как Доктор вручил письмо, он внезапно решил, что все впустую. Да разве знает он, кто она такая, чем занимается и не выдаст ли его коменданту, раз постоянно находится с ним? Ну и сглупил, да, сглупил – больше всего с положенной в конверт монетой: деньги таяли день ото дня. А как здесь обходиться без денег, сколько людей из тех, кого он лечил, догадывались прибавить к благодарности и какую-никакую аспру?¹ Но вот иностранка сама нашла способ вернуть эту лиру, уверяя, что письмо уйдет и без нее.

г---------------------------------------------------

¹аспра – византийская серебряная монета; в Османской империи этим словом также называлась мелкая серебряная монета «акче»

L___________________________________________________

Однако, когда дошли до тюрьмы и черный зев поглотил их, а они, перешагивая со ступеньки на ступеньку, стали спускаться во мрак к своему подземелью, его вновь охватило отчаяние. Черт возьми, на что он надеется, в самом деле?! Далекие друзья, наверно, и без письма стараются ему помочь, а то, что его положение никак не изменилось, не означает ли, что оно неизменимо?!

Остальные еще не вернулись, и у жаровни он увидел лишь Ангела, как всегда поглощенного работой.

– Снова надышался морским воздухом!... – встретил он его.

– Не знаю, как тебя благодарить, что второй раз уступил мне черед.

Накануне Григорий лишь упомянул, что отдал кому-то письмо, но теперь подробно рассказал, как было дело, и даже достал золотую лиру.

– И рыжая, говоришь? Может, что и выйдет. Лишь бы не гречанка, а то им у меня совсем веры нет! Какую-то ненависть испытывают к нам, болгарам, брат. Когда-то в Русе была у нас одна соседка, красавица – как ее встретим, глазеем раскрыв рот, а та презрительно отворачивает голову в сторону... «Твердолобые», так она нас называла – для них мы тупые и неотесанные!

И соблазнившись воспоминаниями, Ангел пустился рассказывать об упомянутой гречанке, ставшей любовницей тамошнего валии¹, капризной и суетливой барышне, ради которой паша окружил себя лишь греками и подхалимами. В словах его угадывалась ностальгия по родному городу и давним временам.

г---------------------------------------------------

¹валия – управитель вилайета (провинции)

L___________________________________________________

Узники из остальных групп нахлынули вместе, и притихшее подземелье наполнилось криками и руганью. В соседней берлоге, у киприотов, принесенная с улицы ссора превратилась в истинное побоище, но стража лишь посмеивалась. Дальше бренчали бубнами арабы. Дым от разожженных жаровень смешался с привычной вонью отхожей ямы. Было нестерпимо – отвратительно и гадко. Григорий с вожделением припоминал вкус соленого ветерка наверху и безбрежные просторы моря.

Пока, одичав от голода, макали в воду и жевали глинистый хлеб ослабевшие от усталости бывшие четники и с трудом черпали из глиняного горшка клейкую пшенную кашу – остаток их дневного пайка, – они не разговаривали, не бросали друг на друга взгляда. Но потом на удивление всем Бешеный Христо замахал принесенной откуда-то торбой с финиками и крикнул вдруг Обжоре-Ивану: «На', земляк! Tебе ведь принес!» «Как, мне одному?... А-а... давай... давай, а то с голоду помираю!...» – схватил, не веря глазам, вечно голодный великан. «Червивые, наверно, не ешь!» – попытался вырвать у него торбу Ангел, но Иван так сильно его толкнул, что повалил в грязь, и не взглянув на него, с победоносным криком: «Наконец-то наемся!...» – побежал в самый дальний край темницы. Товарищи хихикали вслед. Божил кричал: «Косточки на завтра прибереги!... И завтра будет день, Обжора!...»

– Как ты сказал про завтра, я вспомнил!... – вдруг посерьезнел Дончо-Жердяй. – Мы же им самого главного-то и не сказали, Божил! Вон и Саввочка свидетель!...

– И я свидетель! И я!... – загорелся, как всегда, безбородый тырновец.

– Ну, так рассказывай, пока Иуды нет! – весело подмигнул косоглазый, зажигая свой глиняный чубучок; кто-то дал ему табаку, и он был счастлив.

Рассказ Дончо вернул их ко времени, когда мютесариф опять так щедро распродавал узников знатным жителям Акры.

– Ты тогда, Ангел, с Тошкой и Марином сточные канавы выгребал на постоялом дворе Хаджи Сотираки, а Обжору отправили невесть куда копать – он же здоровяк: как где работа потяжелей – так его всё бросают... А мы тогда опять оказались втроем с Саввочкой и Христо: нашей обязанностью было сооружать большую дачу Иллиасу Аббуту – остальные-то его знают, Доктор, это ты только не знаешь. Первый богатей. Если надо описать в двух словах: бочка, полная жира и навоза – вот кто он такой. А все же ни в коем случае не плохой христианин.

– Да давай прямо, чего ты начал с Адама и Евы!

– Так пусть Доктор-то поймет, с чего вся каша заварилась, Божил... И вот тогда-то наш Христаки и сотворил дело – он же как-никак одни дурости рожден делать... Не лыбься, не первый раз тебе! – сказал Дончо мимоходом товарищу, который с сатанинским наслаждением так хихикал, что его большие уши подпрыгивали. – Схватил его милость одну из тех пятнистых змеек, что страшны на вид, да только не ядовиты, сунул в кафтан Моисею-еврею (тот – правая рука богача), и как этот Моисей развизжится – мама дорогая!... А тот, наш Бешеный, знаешь, что сделал: схватил змею и прямо у него на глазах растоптал ей голову. То бишь – жизнь ему спас!

Тошка и Марин корчились от смеха, Божил с наслаждением сосал чубучок, Ангел, зная историю наперед, соучастнически ждал продолжения. Лишь Григорий оставался в неведении.

Дончо дожевал последний кусок хлеба, отправил ему вдогонку глоток воды и только тогда продолжил:

– И вот что стало потом... Для вас, голосит нам Моисей, все сделаю, спасители мои! Еще тогда пообещал нам помочь, да в тот раз вышло так, что на другой день избили дикие курды одного стражника, и после этого нас всех замкнули в темницу, да и побоев-то себе отхватили... но неважно. Было дело. И вот теперь, как пригнали нас на работу опять во двор к Иллиасу Аббуту, я и говорю Моисейке: «Помнишь?», – говорю... А тот: обещал – значит, обещал! Они, евреи, такие и есть: на добро добром, на зло злом!

– Око за око, зуб за зуб, – пробормотал молчун Марин.

– О, и ты заговорил, – рассмеялись все. – Только ведь тут-то все наоборот!

– Как я понимаю, вы опять решили сбежать?! – прервал их потерявший обычную отрешенность Ангел. – А чем вам может помочь ваш Моисей? А если он в последнюю минуту испугается и выдаст вас?...

– Божил тебе скажет – он придумал способ!

– Придумал-то я, но способ все их, старый, я лишь дополнил.

Моисей должен укрыть их у себя в доме – они побреются там, чтобы походить на женщин, укутаются в паранджи, наденут покрывала и еще пока их будут искать по улицам, вместе с пришедшими из деревень мусульманками улизнут через Городские ворота.

– А потом?

– Потом каждый куда глаза глядят!

– Как так?... Что-нибудь-то... верблюды, пищу, воду... не заготовят наперед? Это ж пустыня, эй! – разволновались Тошка и Марин.

– Моисей обещал! – опередил нетерпеливый, как всегда, Саввочка.

Божил отрезал:

– С верблюдами, без верблюдов – лишь бы за стены Крепости выбраться. Потом – направление Бухарест, там любой из наших тебе скажет, где Комитет!

– Погоди! – усомнился Тошка. – Ты ж вроде раньше называл этот свой комитет тайным?

– Тайный он в Турции, дружище, а в Валахии дело совсем другое. Забыли вы свободу, братья, – свободу!...

Нет, не забыли. Днем и ночью только о ней и думали, и само это слово сейчас их взволновало.

– Ну, Ангел?... Говори!... На этот раз тебе нечего возразить!...

Блеснувшие в темноте глаза уставились на русенца, и Доктор в очередной раз убеждался, что хотя на вид товарищ их был бездеятельным и сдержанным, но служил им своеобразным мерилом.

– Не оспариваю. Как решили. Может, что и выйдет, но надо со всех сторон обмозговать, – кивнул Ангел. – И особенно насчет верблюдов... Чтоб не получилось, как годы назад с побегом боснийской шайки – слышали потом, что сгинули все в пустыне, – или вот свежий пример с армянчиком Гаро!...

– Гаро схватили еще у Ворот!... И потом, одно дело какой-то Гаро, другое дело мы! – запротестовал Саввочка. – А ты, бай Доктор, новичок – однако и тебе тут не сидится, а? – ухмыльнулся он Григорию, потому что для него Доктор был не только старшим и недостижимо образованным, но и пришел к ним из некоего более высокопоставленного мира.

Теперь на Григория смотрели уже все глаза, а тот видел среди них лишь пару косых, и хотя в душе затрепетала какая-то слабенькая надежда, он услыхал свой холодный и ненавидящий голос:

– Где есть Божил, там нет меня.

И поднялся, чтоб отойти подальше от него.

– Индюк надутый! – донесся в ответ крик тщедушного узника. – То, что ты меня когда-то спас, было не ради меня – опыты просто свои ставил, только до тех пор у тебя и человечность!...

– Ты его выдал, Божил, всю жизнь ему разбил, это легко не прощают! – как всегда поискал объяснения Ангел.

Григорий и теперь не обернулся. Он шагал, чавкая по липкой грязи, заглядывал то в одну, то в другую берлогу, где на разных языках страдальцы, наверное, делились подобными отчаянными замыслами. Вот где он находится, вот что его ждет – и завтра, и до конца дней. С мрачным озлоблением он припоминал слова Ангела.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В Лондоне у Валерии Хедли были кузены и несколько дальних родственников, но все они отнеслись к ее отъезду неблагосклонно, и сейчас она не испытывала желания поделиться с ними своими переживаниями.

И все же остались двое, с кем она связи не обрывала – не позволяло как воспитание, так и интересы; к тому же она испытывала некую внутреннюю нужду не рушить за собой все мосты. Одного – их домашнего врача доктора Марлоу – она знала еще с детства; вторым был друг ее отца, адвокат Джеффри Брайен. Она не раз писала им: все у меня хорошо, здешние места производят сильные впечатления, иные нравы, ощущаю себя выздоровевшей или хотя бы выздоравливающей. И рассказывала какие-нибудь курьезы: либо – чаще всего – про неутомимую Лорну Грейсон, либо о школе дяди Луазо, о черном Банго, об апельсиновых деревьях и пальмах. Обо всем она писала остроумно, с легкой иронией – лишь об интимной стороне собственной жизни умалчивала.

Доктор Марлоу, давая советы по здоровью – от чего и как предохраняться, – между прочим упоминал и об Арчи: дела у того пошли под гору, в последнее время даже пристрастился к алкоголю и в нетрезвом состоянии совсем вредит своему фамильному имени.

Старый Джеффри Брайен был не настолько деликатен – он сообщал, что бывший муж ее стал жаден и мелочен, кутежи превратили его в мота и, некогда джентльмен, Арчибальд Д. Фергюсон уже не выбирал средств, пытаясь добратья до некоего имущества, при разводе оставленного судом в собственности Валерии.

Задевали ли ее все эти известия? И да, и нет. Ведь она уже принадлежала не к тому, а к здешнему миру. После путешествия в Бейрут и Тир дядя свозил ее на восток до самого Тиверийского озера¹. Веселой, приятной была и эта экскурсия, а с возвращением в город Валерия вновь взялась за школу. Это создавало у ней иллюзию, что она делает что-то не только для развлечения, но и вносит вклад в общее течение жизни Крепости.

г---------------------------------------------------

¹Тиверийское озеро – (также известное как «Галилейское море») пресноводное озеро на северо-востоке современного Израиля

L___________________________________________________

Так проходившие дни незаметно превращались для нее в месяцы.

– – –

Вел эти месяцы переписку и Селим Февзи – со Стамбулом.

Во второй и третий раз известил жену, что все еще не попался подходящий дом со двором – что было и верно, и неверно, так как добродушный хозяин согласился временно отгородить одну часть сада; еще повторил ей, что с началом лета климат в здешних местах не подходит для их детей. А также, что не нужно спешить, так как дела могут устроиться сами собой.

И действительно, иногда ему не хватало Адиле, но он снова подхватил связь со своей любовницей-гречанкой, да и одна из содержанок хозяина – Иллиаса Аббута – иногда навещала его по ночам. И не то чтобы прекратилось его увлечение эффектной Валерией Хедли; как раз наоборот, беспричинная, по его мнению, перемена в поведении англичанки и ее вызывающее упорство лишь усиливали в нем желание. Но он поставил целью дождаться подходящего момента. Мир принадлежит терпеливым, учил его когда-то отец: он знал, что как только груша созреет, она сама упадет ему в руки.

Обменивался он со Стамбулом и письмами иного рода. Именно они раскрывали перед ним новые горизонты. В них друзья намекали, что дела идут к перемене. Возможно, говорили они, близок день, когда они снова увидятся. А Хюсни, в ответ на просьбу напомнить, где нужно, о его несносном положении, написал, что сейчас момент для просьб и напоминаний неподходящий. В столице снова раскрыт какой-то заговор, да и в болгарской Румелии¹ произошли какие-то гяурские бунты. Он, Хюсни, со всем справился, однако у властей продолжаются свои заботы и самое разумное каждому тихо сидеть на своем месте.

г---------------------------------------------------

¹Румелия – историческая область, включавшая в себя Балканский полуостров

L___________________________________________________

Пока не пришла изумительная весть – уже не от Хюсни, разумеется: султана Абдул-Азиза свергли, на троне воцарился его племянник Мурад!...

О молодом Мураде известно было, что он получил европейское образование, от него ожидались широкие и либеральные реформы, а это могло означать многое для Селима Февзи; он сильно волновался, но время протекало в ожидании, а положение его так ни в чем и не переменилось.

2

Дальний край темницы занимали греки-эпироты, среди них были и приведенные вместе с Григорием капитан Левенто и его друг Делиянис. Шумный иной раз Делиянис сейчас притих, лишь время от времени его раздирал кашель; он опять попытался сбежать, а его опять поймали; не повесили, но целых двое суток продержали в ледяной норе под каменной лестницей – последствием стала тяжелая пневмония, которую доктор Соколарский своими оскудевшими лекарствами уже несколько дней подряд пытался усмирить.

– Ну, как там наш друг? – сказал он вставшему навстречу однорукому капитану Левенто.

– Все то же, кириос¹ Доктор, отходит наш брат...

г---------------------------------------------------

¹кириос – (греч.) господин

L___________________________________________________

– Таких слов чтоб не слышал от тебя, капитан!... Пока человек дышит... Прикладывали редьку, замоченную в ракии¹, как я вам говорил? А порошки?... Хорошо. И главное – меняйте ему рубашку: снимайте, как вспотеет – и тут же cyxую!

г---------------------------------------------------

¹ракия – крепкий алкогольный напиток в балканских странах

L___________________________________________________

– Каждый дает по очереди свою рубашку, кириос Доктор. И козьим одеялом укутываем, как ты распорядился.

Григорий смерил больному пульс, послушал хрипы и снова положил руку на лоб. Тот горел и был влажен, но в глазах что-то прояснилось, а это давало надежду.

– Поправлюсь, кириос Доктор? – тяжело дыша, прошептал растянувшийся у огня эпирот.

– Поправишься, поправишься, друг!... Через неделю... две, самое большое...

– Да куда ж столько времени, брат мой!... Спешу я, в Эпире мне место, не здесь... На этот раз с капитаном сбежим, все сбежим!...

Григорий сжал ему руку, произнес несколько ободряющих слов и пошел, унося с собой мечту больного. И этот как наши, думал он, одна стрельба да бои на уме. Странно, что не нахлебались по горло, рассуждал Григорий, шагая мимо мрачных, шумных берлог. Выходит, только мне одному здесь нужна свобода, чтобы стать свободным по-человечески?!

Сказал это себе и повторил, вспоминая счастливые устремления своей предыдущей жизни: повседневные дела, амбиции, клиника с лекциями, высокопоставленные пациенты с европейского и азиатского берега столицы. Думал и о своих друзьях – профессоре Марко, докторе Вылковиче, докторе Ферди, обо всех, с кем встречался под вечер в казино гостиницы «д'Англетер», чтобы попить пива и обсудить обстановку в мире. Не забыли ли его уже? Наверно, вспоминают все реже... А Костаки Дабижа – его обещание? А Кристина, прежде всего милая, лучезарная Кристина?... На прощанье он ей выкрикнул, что она свободна, но сегодня вечером мысли все возвращались и возвращались к ней. Неужели он и правда потерял ее навсегда?... Потом вспомнил и о рыжеволосой иностранке, принесшей ему весть о письме. Письмо! Зов и напоминание. Поможет ли оно ему вернуться когда-нибудь к прошлой жизни?

Обходя отхожую яму, Доктор нехотя вернулся к своим, нашел место на рогоже, закутался в шинель и закрыл глаза. Рядом все кряхтели и храпели; сон одолел и отчаяние, и надежду! Увы, лишь вспоминаем свободу, думал он, пишем письма, силимся перескочить стены, а глубоко в душе знаем, что обречены истлеть в этой «живой могиле властей»...

– – –

Утро его разбудило, как всегда, криками и руганью.

– Вставай!.... Трогай!... Приказано – трогай!

Не успел он выпрямиться, как над ним навис Ангел.

– Доктор, с Иваном нашим что-то стряслось.

– С Иваном? Что с ним может случиться, с богатырем.

– Посмотри – вон, видишь!...

Огромный Иван лежал на самой дальней рогоже, сбросив с себя одеяло, двумя руками прижимал живот и корчился от боли. Товарищи сочувственно сидели на корточках рядом, но и посмеивались:

– Ты ж обжора, все финики съел... всю торбу разом!

Ангел сказал:

– Предупреждал его, что червивые.

– Погодите... Расстегните ему... Поднимите рубашку, – приблизился Григорий.

Он нагнулся и тщательно ощупал живот. Тот был сильно вздут, его сотрясали спазмы, наверху у желудка и пищевода что-то клокотало. Обдало дурным духом. Не было сомнения, что это от переедания – наверно, пил и много воды, да и кто его знает, какими червями кишели финики. Слава богу, у него во врачебной сумке все еще была английская соль.

– Дай выпить, – сказал он Ангелу. – Всю, да, разом – она расслабит. Испражнится – и боли пройдут. Потом давай ему толченый уголь.

– Толченый уголь... знаю! И мать меня так же врачевала...

– С углем пусть выпьет и этот порошок – он продезинфицирует ему кишечник.

– Хорошо, хорошо, Доктор, но ты иди... Иди, а то опять побоев себе накличешь... – поторапливал его Ангел, потому что группа уже выцеживалась наружу, и могли замкнуть решетки.

Выходя по ступеням наверх, Доктор вспомнил, что вообще-то, хотя бы сейчас следовало выйти Ангелу, а ему остаться, но было уже поздно.

Стража вопила, снова размахивала палками, да и свет, нахлынувший в открытую наверху дверь, манил и ускорял шаги. Завтра непременно выйдет Ангел!... – сказал он себе в оправдание.

– – –

Тяжело больной пневмонией Делиянис поднялся еще до конца недели, но болезнь Ивана день ото дня осложнялась; он исхудал, пожелтел, боли стали нестерпимыми, по огромному когда-то торсу, теперь иссохшему, превратившемуся в кожу и кости, там и сям появились язвочки и чиреи. Знания доктора Соколарского были бессильны перед неизвестностью местной болезни, да и лекарств не имелось – напрасно он умолял горбатого начальника отправить страдальца в лазарет казармы напротив или даже в больницу иностранцев, о существовании которой в городе он слышал от приятелей. Горбатый лишь ухмылялся: «Не там, здесь ему место, мерзавцу... И тебе, лекарь, как помирать придет черед, здесь копыта отбросишь!» – не упускал случая прибавить он.

И вот, спозаранку на двенадцатый день, окруженный товарищами, бывший мо'лодец из чет Хаджи и Караджи, нагонявший страх на народных кровопийц, Иван Пеев из Шипки умер нелепой смертью в подземелье Крепости; о своем далеком селе вспоминал он в предсмертный час, о своих милых, а больше всего о славных битвах, пощадивших его тогда, чтоб он теперь скончался бесславно в этом мрачном подземелье на краю света... Все плакали, видели в его судьбе и свою. Христо разодрал на себе рубашку; бил себя в грудь и ревел: «Я виноват, я ему принес те проклятые финики!» Но беда была не в одних лишь финиках или обжорстве бедняги Ивана – как и до каких пор могло выдержать это огромное тело на песчаном хлебе и плесневелой воде из цистерн?...

Закрыли ему глаза, обернули труп прогнившей рогожей, и под предводительством стражников Тошка и Марин выволокли его, чтобы закопать где-нибудь в грязных коридорах склепа. Остальным четникам пришлось остановиться у решетки. Григорий тоже был с ними; он стоял молча, и тоже со слезами на глазах, впервые почувствовав себя частью целого.

3

Хотя Моисей, домоправитель городского богача Иллиаса Аббута, и обещал Дончо и его друзьям помочь с побегом и даже приготовил верблюдов (держал у доверенных людей в ближнем оазисе), все время получалось так, что дела не оборачивались как нужно. То узников выводили не вовремя, то в подходящий момент был занят неотложным делом Моисей; часто поблизости оказывался его хозяин Иллиас Аббут, еще чаще – стража. Так день ото дня возможности срывались, скоро уже будет закончена маленькая дача – последняя из построек, возводимых узниками в просторном саду усадьбы, – а самих их отведут на какое-нибудь другое строительство, где Моисейка будет бессилен помочь им в побеге.

И вот то, чего они боялись, выдалось именно так, как они меж собой говорили.

Случилось это в жаркий летний день после обеда, когда, озираясь, встревоженно приблизился Моисей.

– Доншо... Бошил, де мой спаситель Хриссто, да даст ему господь здороввя и жизни?! Де маленький Саффа?...

– Да вон же они! Леса ломают... А что такое, что случилось, господин Моисейка?

– Худое случилось, очень худое... Мой благородный господин сказал вам работать по сей день; завтра должны прийти маляры... Я должен сказать это страже и она вас больше сюда водить не будет!

Весть и впрямь была худой, но Божил сразу решил:

– А мы прямо сейчас сбежим! Верблюды ведь все еще там, где ты нам рассказывал?...

– И я так думаю, Бошил! Ради спасителя моего Хриссто все отдаю... Лишь бы стража не заметила – вроде и спят, да всё видят.

– Ты же вроде рассказывал, что у особняка есть и черный ход? – вмешался Жердяй.

– Есть, есть, Доншо... Сразу как войдете... Нет, не поднимайтесь по лестнице, поверните направо, и дальше по коридору – прямо в переулочек вас выведет... По нему, по нему – мой дом красный, ты его знаешь, Доншо... Мать вас ждет... И напильники я приготовил, и женская одежда есть... бритва моя там. Как выберетесь через Городские ворота, оазис прямо на восток. Хромого Мухаммеда ищите, хромого Мухаммеда.

– Знаем, помню, ты нам говорил!

– Эй, что там еще за разговорчики с паскудниками?! – послышался ленивый голос одного из стражников, улегшегося в тени выстроившихся как на парад пальм.

– Рассказываю как раз, что с завтрашнего дня хозяин не желает их больше для работы, ага, – мигом сориентировался Моисей, но сильно при этом побледнел. – Мой благородный хозяин зовет их в дом дать бакшиш¹ за хорошую работу, а они не хотят бакшиш, требуют всю оплату.

г---------------------------------------------------

¹бакшиш – (перс.) чаевые, вознаграждение сверх обычной оплаты

L___________________________________________________

– Ишь ты, паскудники!... – полностью проснулся стражник. – Так оплата-то, она для паши-эфенди! Пусть за бакшиш спасибо скажут да не забудут, что половина-то нам причитается – мы ж их охраняли... ха-ха!

– Скорее идите, скорей!... – встрял и второй стражник, тоже проснувшийся от многообещающего словечка «бакшиш». – И не вздумайте там прятать деньги! Обыщем, не забывайте!

Моисей остался во дворе, чтобы быть на глазах у стражников и избежать всякого подозрения в соучастии, а Дончо и Божил, позвав Савву и Бешеного Христо (остальных их товарищей предыдущих дней отправили чистить водохранилища), перекинули через плечо тонкие цепи и будто бы нехотя поплелись к распахнутым воротам богатейского особняка.

– Не мешкайте, эй!.. Слышите – поскорей!... – проводили их голоса стражников.

У четверки и не было намерения мешкать; едва оказавшись в доме, они сразу обнаружили боковой коридор и прошли по нему, не встретив ни одной живой души. В конце им преградила путь низкая дверца, но она была закрыта лишь на засов, без ключа, и минутой позже они оказались в узком переулке, о котором говорил приятель еврей.

– Одному мне вы обязаны! – выпятил грудь Христо. – Если б не я тогда со змеей...

– Да какая там змея – ящерка... – ухмыльнулся безбородый Савва.

– Хватит! – оборвал Божил, но и у него в глазах горело торжество. – Сейчас первым делом найти дом и сбрить бороды... Айда, Жердяй, веди, раз знаешь куда!...

4

Утром того же дня Валерия со своей компанией опять отправилась в путешествие – на этот раз к соседнему порту Хайфа, искушавшему их всякий раз, как они бросали на него взгляд через залив, своими белыми башнями и вздымавшейся над ними вершиной Кармель¹.

г---------------------------------------------------

¹Кармель – горный массив на северо-западе современного Израиля

L___________________________________________________

Поехали на фаэтонах – своеобразных местных двуколках с высокими рессорами, с полотняными навесами цвета зеленой травы и сиденьями, где путникам приходилось прижиматься друг к другу. Отправились спозаранку, солнце едва поднималось из-за окружавшей залив короны щербатых каменных холмов, и хотя они задерживались в прибрежных караван-сараях, по прибытии в Хайфу только-только начали отворять свои лавки сонные торговцы.

В общем-то, здесь особо не было на что смотреть, да и покупать особо было нечего, товары не отличались от товаров Крытого базара в Сен-Жан-д'Акре, но дамы не хотели уезжать с пустыми руками: в торговых рядах Клотильда отыскала себе какую-то парчу, напоминающую ночных бабочек – без сомнения красивую, но и довольно дороговатую – муж тут же простонал. Ольга Нарышкина купила дочуркам плетеные туфельки; Валерии Селим и Оливье выбрали один и тот же подарок – длинную шелковую шаль искристо-зеленого цвета, которая подходила к ее рыжим волосам, – подарить ее хотели оба и никак не могли договориться, пока в конце концов она сама за нее не заплатила. «Я уже получаю жалованье! – сказала Валерия. – Да и позволю добавить, что не желала бы дать кому-то из вас преимущество...»

Вообще, в последнее время она научилась кокетничать, что было ей несвойственно; верней не кокетничать, а поддразнивать, обещая или отказывая своим кавалерам в том или ином преимуществе.

Старая Лорна Грейсон и сейчас ничего себе не купила. «У меня одежды еще на полжизни хватит,» – сказала она. А потом увидели, как ее слуга выносит из местной аптеки оплетеную бутыль с каким-то лекарством. Разумеется, у доктора Грейсона на складе в больнице есть такое, он запасся своевременно, но от избытка голова не заболит, растянула она свой беззубый рот и пояснила, что это какая-то дезинфекционная кислота – последнее открытие науки, неизвестно как попавшее в Хайфу – и она не желает его оставить этому нелюбимому ей городу.

После покупок они покружили по городу, сошли на пристани, ели печеную рыбу, пили гранатовый шербет и кофе, затем ничего не оставалось, как тронуться в обратный путь. А солнце поднялось высоко, и лишь ветерок с моря порывами освежал раскаленный воздух.

На скамейке под зеленым навесом первого фаэтона сидели Оливье и Селим, а между ними – Валерия; в следующем развлекал свою жену и Лорну Грейсон Жак Луазо; в последнем ехала Ольга Нарышкина с дочурками-близняшками – русыми, белолицыми девочками, будущими красавицами, со вздернутыми носиками и большими синими глазами. Перед фаэтонами и следом за ними ехали слуги, а также несколько вооруженных до зубов стражников, потому что побережье здесь было не из самых спокойных. Случалось, что невесть откуда налетали пиратские или бедуинские шайки и грабили путников; в данном случае едва ли дело ограничилось бы одним грабежом.

Как раз о таких ужасах шла речь в фаэтоне Валерии, когда кавалькада въехала в теснину, образованую скалистым склоном и морем.

– Не то чтобы была невесть какая опасность, да и в последнее время приняты крутые меры, – улыбаясь, сказал Селим Февзи; очевидно, целью его было внести успокоение, а заодно и поднять авторитет власти. – Кяни-паша прислушался к моему совету и сейчас уже едва ли кто дерзнул бы... В этом отношении, надо признать, у мютесарифа хватка крепкая; разбойников не ожидает ничего, кроме петли!

И он, как делал уже несколько раз тайком от француза, схватил руку Валерии и многозначительно сжал. Попытался встретиться с ней и взглядом – напомнить, что не отказался от своих прошлых завоевательских намерений, – но Валерия лишь едва заметно растянула в улыбке сочные губы. К тому же с другого боку к ней деликатно прикасалось плечо Оливье... Да, ей была приятна эта игра между ними двумя, волновала!

– Признаться, мне было бы любопытно пережить и это! – сказала она, хотя любая возможность попасть в руки к разбойникам вызывала у ней содрогание. – Нет, о, не в реальности, разумеется, а так... Просто, спрашиваю себя, как бы я перенесла?!...

Селим Февзи дерзко рассмеялся и еще раз сжал ей руку; теперь она ее не отдернула, но и не посмотрела на него. Она делала вид, что слушает Оливье, принявшегося запальчиво рассказывать о каком-то пиратском братстве, существовавшем на этих берегах столетия назад, о его набегах, об укрытиях и равенстве между верами и народностями, которое оно исповедовало. Как всегда, он увлекся подробностями: снял с полки своей бесконечной истории том с подвигами пиратов прошлого, перелистывал и читал своим слушателям, сам очарованный собственным голосом.

– Интересно, правда интересно! – говорила Валерия и даже кивала в подтверждение, но на самом деле все ее внимание было направлено к сидящему с другой стороны турку; огонь его руки, схватившей ее ладонь, полз вверх к плечу и по всему ее телу, при каждом покачивании фаэтона его колено настойчиво прикасалось к ее колену. Нет, противно ей уже не было – о, нет! Ее снова опутал предательский соблазн – а она-то считала, что прогнала его с насмешкой.

Проехали уже и сводчатый мостик над пересохшей в этот безжалостный сезон речушкой Нахр-Наман, когда со стороны показавшейся впереди Крепости долетел пушечный гром.

– Что это было?... Бей!... Не в нашу ли честь? Нас встречают! – встревоженно-игриво спрашивали наперебой Валерия и Оливье.

Прежде чем Селим, и сам удивленный, успел найти подходящий ответ, прокатилось еще два выстрела.

– Сбежали каторжники!... Узники сбежали!... – донеслись из догнавшего их второго фаэтона крики Лорны и Луазо; за многолетнее пребывание в Крепости они не раз слышали такую пальбу.

– А ведь да... для Ворот, чтобы их закрыли! – подтвердил спохватившийся Селим.

– А как въедем мы? – встревожилась Валерия; жара вдруг показалась ей нестерпимой, да и сильно захотелось выпить чего-нибудь освежительного.

– Въехать – просто; главное, чтобы никто из Крепости не выбрался! – успокоил ее турок, но Валерии его улыбка показалась деланой.

Господи, дрогнула она, мгновенно выдернув пальцы из руки бея, уж не попытался ли сбежать и мой узник, и теперь эти пушечные выстрелы пресекают для него всякую надежду?

5

Как и предсказал Селим, Городские ворота для них тут же открыли, и фаэтоны один за другим въехали в Крепость. Внутри, на маленькой площади – там, где стены смыкались, а с обеих сторон устрашающе вздымались караульня и бастион Капу-Бурж, – сейчас толпились мужчины и закутанные женщины, в основном арабы, местные горожане и феллахи из соседних деревушек, некоторые еще восседали на своих ослах или верблюдах, бо'льшая же часть терпеливо опустилась на корточки под палящими лучами солнца.

– Что здесь происходит, чавуш? Почему стража окружила этих людей?! – повелительно спросил Селим у выбежавшего навстречу начальника стражи, сухого, черного малоазиата – косматое лицо у того было злым, как, наверно, и душа – если она у него была.

– Гяуров ловим, миралай-бей! Четверых, с Булгаристана¹ которые...

г---------------------------------------------------

¹Булгаристан – турецкое название Болгарии

L___________________________________________________

– Лови'те, зачем всех-то задержали!... Проверьте, тут они или нет, а остальных отпускайте – пусть себе идут...

– А как же нам их узнать?! Пошли звать горбатого тюремщика; и имама¹ нужно привести – ведь только он может открыть чадру у женщин...

г---------------------------------------------------

¹имам – (тур.) руководящее духовное лицо у мусульман

L___________________________________________________

– Ну да, так и есть... Держите меня в курсе происходящего!... В точности как я вам и сказал, – почувствовал себя обязанным удовлетворить вопрошающие взгляды своих спутников Селим, – сбежали четверо болгар... Поймают. Лишь бы уже не выбрались – еще до того, как закрыли Ворота.

Малоазиат проводил фаэтоны поклоном, и путешественники, продолжив путь вглубь города между кузниц и шорных лавок, проехали под акведуком, пропускавшим там и сям свою бесценную в этот сезон питьевую воду, объехали две ветхих цистерны – главные городские водохранилища, и оказались у Сук-эль-Абьяда – Белого или Крытого базара, как его обычно называли. Хотя среди толпы повсюду виднелись стражники, а также солдаты артилерийского полка (наверно, и они искали беглецов), это уже не производило впечатления на утомленных путников. Им хотелось пить. «За милую душу бы сейчас выпил чего-нибудь прохладительного,» – объявил Луазо, на этот раз пренебрегший своим предпочтением местных вин, а Валерия захотела апельсинового сока или даже противного ей иной раз шербета, так что миралай сразу приказал фаэтонщикам ехать к саду Эль-Тамбури – единственому заведению в городе, где можно было заказать по-настоящему холодные напитки. Лед для них еще зимой привозили с недалекой горы Ливан и сохраняли в каком-то глубоком старинном подземелье.

– – –

Сад Абу-Кязима эль-Тамбури, предприимчивого местного араба, находился за огромной мечетью Джеззара, перед Хамам-эль-Баши – городской баней. Для Акры он был необычайно просторен, его окружал веселый сине-зеленый дощатый забор, и всякий мог сквозь него заглянуть, да и ворота обычно бывали широко распахнуты. В самом конце сада, под навесом – там, где по лесенке спускались в ледник, – находилась кухня, на которой в любое время варились и пеклись кушанья заведения. Деревья во дворе были длинностволыми пальмами и несколькими поблекшими от жары пиниями – на их тень расчитывать было нельзя, между ними и вдоль посыпанных морским песком дорожек стояли раскрытые пестрые зонтики; столики были круглые, трехногие табуреточки – низкие; повсюду сновали опоясанные фартуками слуги и проворно, весело, как были обучены это делать, обслуживали разнообразную клиентуру – необычайно многочисленную для этого послеобеденного часа.

Под одним из зонтов расположился и сам хозяин – причем не в одиночку, а с важным гостем, богачом Иллиасом Аббутом. Оба араба (первый – магометанин-шиит¹, гость его – христианин-католик) внешне друг на друга не походили: Абу-Кязим был худ и сух, а богач – бочка с жиром, – но глазки у обоих хитро поблескивали. Они разговаривали о сбежавших каторжниках.

г---------------------------------------------------

¹шиит – последователь шиизма (одного из направлений ислама)

L___________________________________________________

– Пусть хоть в ад провалятся, если хотят – они мне не клиенты, с ними у меня купли-продажи нет, – повторял Абу-Кязим.

– Плохо то, что из моей усадьбы сбежали, милейший мой приятель!... Вот что плохо, вот что! – охал Иллиас. – Ты ведь знаешь нашего пашу – сразу скажет: где у тебя зенки были?!

Оба одновременно посмотрели в сторону садовых ворот, откуда ожидали появления Кяни: он их уже предуведомил. Только вместо него в сад вторглась шумная компания во главе с Лорной; Абу-Кязим, словно пружина, подскочил со своей низенькой табуреточки и весь расплывшись в улыбке, пошел встречать гостей. Поднялся и Иллиас Аббут, хотя для него это было не так легко.

– Прошу, пожалуйста... Всевышний вас послал, мы так надеялись! – кланялся хозяин.

– Как я рад! Как же я только рад!... – подавал за ним голос и городской богач.

Никто не спросил, почему он рад, все спешили расположиться в тени. Луазо сразу распорядился:

– Англосаксам – пива, их производства!... Нам, галльской колонии, пильзенского пива, но чтобы хорошо было остужено! Есть ведь у тебя и пильзенское, да, Абу-Кязим, ты ведь крупное предприятие, все у тебя есть, знаю.... Так. Бею дай шербету! Мадам Нарышкина и милые близняшки, наверно, пожелают апельсинового сока...

– Нет, нет, мне чаю, Луазо! Ничто не утоляет жажду лучше, чем чашка хорошего чая! – перебила его Ольга Сергеевна. – Детям апельсинового соку, разумеется!

– Я тоже предпочитаю апельсиновый сок, особенно если холодный, – сказала Валерия.

– И что-нибудь на закусочку, если вы не обедали? – предложил хозяин.

– Мы не обедали и пусть это будет настоящий обед, Абу-Кязим, – сразу согласилась Лорна; другие сладости жизни давно для нее отошли, но поесть она любила.

– Ради бога, только не рыбу! – с паническим выражением лица добавил Оливье Бертен. – Нам ее хватило в Хайфе.

– Предоставьте это мне, дорогой мсье! Абу-Кязим эль-Тамбури знает, как встречать изысканных гостей. Абу-Кязим всегда!... А! Вот и наш паша... Иллиас, друг, замени меня, во имя всевышнего – мне нужно распорядиться...

Пыхтя и меча сверкающие взгляды, в сад вторгся мютесариф Кяни. За ним следом бежал широкозадый адъютант.

– Вернулся наконец! – набросился мютесариф на бея, даже не поприветствовав дам. – Узнал, что тут делается, а? А тебя нет!...

– Я был с фаэтонами, которые Ваше превосходительство любезно предоставил нам для поездки в Хайфу! – с притворной шутливостью, а на самом деле едва сдерживая гнев, сказал Селим.

Говорили они по-турецки, и старая Грейсон, которая, как и Луазо, хорошо понимала их язык, поспешила встать перед Кяни.

– Паша, – улыбнулась она. – А мы разве не живем в этом городе? Не заслуживаем разве твоего приветствия? Все мы тебя знаем как кавалера, паша...

Слово «кавалер» она произнесла по-французски не только потому, что не нашла эквивалентного на его родном языке, но и метила в его суетность. И попала. Настроение паши преобразилось.

– Бон жур!... Бон жур!... – закивал он, растягивая в бороде широкую улыбку. – Как был вояж до Хайфы? «Вояж» ведь зовется по-ихнему? Переводи давай, Селим! А, мадам Луазо? Мадам... мадам... Как эту-то мадам звать, бей?

– Мадам Хедли.

Мютесариф галантно кивнул молодой англичанке. Ольге Нарышкиной досталось одно лишь сверканье глаз.

– Да вы давайте, располагайтесь между нами, паша-эфенди – вот, самое видное место, прошу! – вошел в роль заместителя хозяина Иллиас Аббут. – Многоуважаемое общество, я так рад, так рад!...

– Ты рад, Иллиас, а ведь разбойники-то из твоей усадьбы сбежали, – просопел мютесариф, готовый снова разозлиться, и сел между Валерией и Клотильдой, но как у него случалось, истинный гнев уже прошел, к тому же стали появляться слуги Абу-Кязима, несшие огромные посеребренные подносы со столь ожидаемыми холодными напитками, за которыми последуют коронные блюда Сада эль-Тамбури.

6

Напитки и впрямь оказались холодными, коронные блюда Абу-Кязима всем понравились, но настроение у Валерии от этого не улучшилось. С тех пор как они услыхали гром пушек, а потом очутились в Крепости, в душе засела какая-то тревога и все усиливалась.

Месяц назад она увидела повисший на балке у Городских ворот труп. Посиневший, с высунутым языком. Говорили, что это какой-то преступник, и она, разумеется, поверила. Но теперь, слушая угрозы мютесарифа повесить четверых беглецов, она спрашивала себя: кого называют в этом окруженном непреодолимыми стенами городе преступником и не является ли для власти преступником всякий, кто борется против нее?

Никогда не приходило ей в голову таких мыслей. Она интересовалась лишь вещами, касавшимися ее лично, да и мир, в котором она жила раньше, казался ей таким неограниченным и таким свободным, что она не ощущала никаких рамок. А здесь вот высокие крепостные стены говорили: лишь тот, кому разрешено, выходит отсюда.

Что за мысли загнездились у меня в голове, опомнилась она между двух тостов, поднятых дядей и добродушным хитрецом Иллиасом Аббутом. Что это за фантазии у меня? Меня-то самой в конце концов как касается все происходящее здесь?!...

Она не ответила себе, но знала, что как-то касается: бессознательно в мыслях поднималась тревога: не находится ли среди четверых беглецов ее каторжник?

Хозяин Абу-Кязим, севший с компанией, принес свою знаменитую тамбуру¹ (инструмент, от которого произошло и название Сада). Подергивая струны, он пел какую-то бесконечную арабскую песнь, уже наскучившую гостям, когда по дороге от мечети показалась шумная толпа. Предводителем был неимоверно длинный забитин² с обнаженным ятаганом в руке; следом, встопорщенные и злые, шагали чавуш и потные стражники Городских ворот, также вооруженные, словно шли на войну. А между ними были плотно зажаты несколько мусульманок с разорванными паранджами, путавшимися у них в ногах, так что они спотыкались – да, странные пленницы в сбившихся, сползших чадрах, открывавших недобритые мужские лица – посиневшие, окровавленные, одичавшие от побоев. Четверо беглецов.

г---------------------------------------------------

¹тамбура – струнный музыкальный инструмент в балканских странах

²забитин – (тур.) офицер

L___________________________________________________

Едва завидев их, все повскакали с мест, чтобы разглядеть поближе. Валерия лихорадочно переводила взгляд с одного на другого... Слава богу, его нет; она испытала мгновенное облегчение, хотя на приведенных уже размахивал кулаками Кяни.

– Сойдет вам, думаете, а?!... Мерзавцы из мерзавцев! – ревел он. – На виселицу, всех четырех!... Распорядишься ты, бей, сейчас же! На виселицу!

– У них есть приговор! – замкнуто сказал Селим.

– Тот, кто сбегает...

– Наша обязанность их охранять.

– Что ты тут еще несешь? Я приказал? На виселицу! Всех четырех!...

Веселая до этого момента компания застыла.

– О, господи... боже мой! – внезапно простонала Ольга Нарышкина.

– Но что... Что он сказал? – схватила Валерия за руку Лорну.

– Сказал: «на виселицу». – Оцепенело лицо и у нее. – Паша... Да хватит тебе нас пугать, паша, не порти нам настроение! – попыталась старушка обернуть все в смех, но Кяни на нее и не посмотрел.

Как и на побелевшего археолога, который лишь повторял:

– Взываю! Взываю, ваше превосходительство, взываю!...

Глаза мютесарифа не отрывались от пойманных.

– Бороды сбрили... паранджи понадевали... Хитрецы! Женщинами хотят передо мной прикинуться!... – мычал он.

– Хотят, да мозгов им только на это и хватило, паша! – выступил навстречу внезапно осененный Луазо. – Вот так – разве могут они обмануть власть? А сейчас – подобает ли тебе вешать женщин?! Женщин идет другим способом вешать, такие ведь у вас правила! Да! Эти, раз понадевали паранджи, пусть-ка кёчек¹ нам спляшут, хватит с них побоев!...

г---------------------------------------------------

¹кёчек – восточный танец (в Турции обычно исполнялся юношами в женской одежде)

L___________________________________________________

Не только голос – говорило все кругловатое, краснощекое лицо Луазо, в густо-синих глазах горела притворная веселость, и схватив мютесарифа за руку, он тряс ее, словно напоминая тому ритм кёчека.

– Вон Абу-Кязим с тамбурой – пусть-ка ударит по струнам, пусть эти янлыш-женщины¹ попрыгают, а мы полюбуемся на джюмбюш²!... – Он так умело ввертывал турецкие выражения, смешивая их с французскими, что Кяни глядел на него с разинутым ртом.

г---------------------------------------------------

¹янлыш – (искаж. тур.) ошибочный, неправильный

²джюмбюш – (искаж. тур.) веселье, гулянка

L___________________________________________________

– Да ты, Луазо... Эй, Луазо-эфенди! Ты, голубчик, и впрямь большой шутник, – выговорил наконец паша. – Кёчек вместо виселицы, а!... Аллах... Давай, давай, Абу-Кязим, грянь-ка на тамбуре... А ну-ка, поглядим... Слышите вы, негодяи? Скачите давайте!

Абу-Кязим тут же задергал струны, четверо, поняв–не поняв, чего от них хотят, начали подскакивать, стражники захлопали в ладоши, завыгибались и они, и все было насколько смешно, настолько и мучительно.

– Ха... ха! – хохотал Кяни, подначиваемый Луазо и толстым, круглым, как бочка, Иллиасом Аббутом, который при этом подмигивал дамам: дела, мол, слава богу, к добру повернули. Только вот в косых глазах одного из узников, черствых и злых, пока ожидалась виселица, теперь внезапно выступили слезы; не радостные это были слезы, о, нет – с несвойственным для нее чутьем Валерия осознала: это слезы унижения.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

В конце следующей недели из Одессы прибыл пароход «Витязь». Как и иной раз, на пристани играл гарнизонный оркестр, но Кяни и Селима Февзи среди встречающих не было.

Валерия пришла с Ольгой Нарышкиной, муж которой, как чиновник пароходного агентства, был на этот раз главным действующим лицом при встрече приехавших в Иерусалим паломников. Здесь же находился и консул Бренов; только что посетив пароход и завершив служебные обязанности, он поспешил пригласить дам под навес «Морского кафе».

Это «Морское кафе» – по сути и кондитерская, своеобразная смесь Европы и Востока – было собственностью синьора Джузеппе – ломбардийца, доплывшего до этих берегов и бросившего тут якорь. Проворный и шумный, он встретил их поклонами, предлагая свой почетный стол.

– Кофе, да? – крикнул он. – А-ля-турка¹ или миланезе²? И сладости, да? Венские пирожные или багдадский кадаиф? Или баклаву³, синьоры? Баклава с грецкими орехами, баклава с фисташками...

г---------------------------------------------------

¹а-ла-турка – (итал.) по-турецки

²миланезе – (итал.) по-милански

³баклава (пахлава) – восточное кондитерское изделие с орехами в сиропе

L___________________________________________________

Бренов заказал кофе по-турецки и «белую сладость», но дамы предпочли баклаву с фисташками...

– Есть какая-то тайна, которая от меня ускользает, когда бы я ни пыталась приготовить баклаву. То ли сироп густеет, то ли какую-то приправу не кладу?... – говорила с полным ртом Нарышкина; сама она была полненькой и округлой – возможно, и сладкой на вкус, но об этом ведал лишь Ипполит Серафимович.

– Прости, Ольга, – перебил ее консул. – Мадам Хедли, у меня для вас новость.

– Новость?!...

– Письмо – в ответ на то, которое мы по вашей просьбе месяц-два назад отправили в Стамбул.

– В смысле?

– Письмо болгарина.

– А!... И есть ответ?!...

– Наш человек (он из экипажа «Витязя») еще тогда нашел ту персону... какой-то торговец, да. Но потом, хотя и договорились взять ответ в обратный рейс, что-то случилось... Итак, вот ответ... с опозданием... Не совсем понял, кто его передал...

Бренов достал из кармана светло-синеватого жакета какой-то конверт, положил на стол и легонько подтолкнул к собеседнице. Удивленная Валерия впилась глазами в написанный по-французски адрес: «В Крепость Сен-Жан-д'Акр, для узника д-ра Григория Соколарского из Стамбула.» Нежные, красиво выведенные буквы; почерк не мужской, а такой, каким пишут ученицы старших классов.

– И что теперь... я? Это обязывает меня передать его по назначению, но как?...

– Только вам известна внешность узника, мадам! Разумеется, попытался бы я... или лучше Ипполит Серафимович, но как у русских, положение наше здесь особенное. Добавлю: в последнее время совсем никудышное.

– Что-то между Россией и Турцией?

– О, до этого еще не дошло... Но причина в соотечественниках вашего протеже, бедного доктора Соколарского! В последних полученных газетах писали, что на Балканах вновь вспыхнули бунты... Восстанием даже называют – и как раз в болгарских землях. Если прибавить и множество инцидентов по сербско-турецкой границе...

– Все же я не понимаю, какая связь всего этого с вашей Россией, мсье Бренов? Эти болгары, эти сербы...

– Славянская связь, дорогая моя! – не дал ей договорить Бренов. – Славянская!... Но лучше нам не заводить речи по этому вопросу; да и есть ли такой англичанин, какой бы мог не стать в этом случае на сторону турок? Так диктуют ваши интересы, я бы сказал, полностью противоположные нашим! – он поднял чашечку допить свой кофе.

– Не знаю, я не в курсе большой политики, – тряхнула рыжими волосами Валерия, а глаза ее смеялись. – Что касается письма – ну, хорошо... – И она убрала его себе в сумочку. – Раз уж ввязалась в игру... Естественно, если выпадет случай...

– Случай можно и создать!... А, вот и наш Ипполит. Это с ним тот, кто принес письмо, мадам, – полагается его угостить, но едва ли он удовольствуется одним кофе!

2

Груды камней, которые они расчищали в последнее время, раздирали руки Григорию – руки врача с длинными, чувствительными пальцами, несколько месяцев назад проводившие операции и диссекции, а теперь все в шрамах и кровоточащих волдырях.

И все же это было терпимо по сравнению со страданиями, что он ежедневно переживал последнее время.

Да, последствия безуспешного побега четверки бумерангом обрушились на всех обитателей подземелья. Выводили ли их на работу, возвращали ли, жевали ли они вечером свой песчаный хлеб, или спали, рухнув от усталости, охранники сновали между ними и по поводу и без повода били куда попало. Но это лишь одна сторона, лишь эхо гнева Кяни-паши, потому что потом тут же отыгрывались заключенные-турки и свирепые арнауты¹ – и не только на злополучных беглецах и их соотечественниках.

г---------------------------------------------------

¹арнауты (арваниты) – албанское меньшинство в Греции

L___________________________________________________

Именно об этой непонятной и дико прорывавшейся злобе думал сейчас Григорий, волоча вместе с товарищами булыжники. Даже гигант Делиянис, на кого он положил столько забот, чтобы вернуть из лап смерти, набросился на него, и лишь подбежавший капитан Левенто заставил того опомниться. А на Божила кто только не обрушивал кулаков – и курды, и герцеговинцы, и даже кроткие здешние феллахи... О, да, отчаяние порождает безумие, сказал себе Григорий, бросая груз на кучу, снова перекидывая длинную цепь на плечо и плетясь назад за новым грузом. Только в этот самый момент кто-то схватил его за локоть, и он обернулся, невольно пригнув голову между плеч.

Нет, это оказался не стражник.

В лицо ему жмурился старый мужчина в белесом пиджаке и фуражке. Рядом – негр в длинной, опоясанной рубашке, на солнце блестят зубы.

– Это ты Доктор? – шепотом спросил старик и хотя произнес слова по-турецки, ясно было, что он не османец.

– Я. А что?

– Держи и спрячь!...

Старик сунул ему в руку согнутый конверт – Григорий мгновенно спрятал его за пазухой.

– Мадам тебе его посылает.

Хотел спросить, о какой «мадам» речь, хотя и догадывался, но старик в фуражке и негр уже отпрянули в толпу каторжников, охранник визжал им вслед, и взгляд Григория за ними не уследил, а стал высматривать за снесенной стеной компанию собравшихся там иностранцев. Обнаружил ее, да – она единственная сняла шляпку, чтобы он узнал ее по рыжим волосам. Ему даже показалось, что он встретился с ней взглядом, потому что, глядя в его сторону, она махнула рукой. Валерия Хедли – он хорошо помнил это имя.

– – –

Полным мучением для него стало ожидание, когда же их загонят, чтобы прочитать письмо. Чего он только не загадывал – что по делу начался пересмотр, что Хюсни уже не министр полиции или же что друзья нашли какой-то иной способ, а этот иной способ в Турции мог быть лишь хорошо набитым золотом кошелем. Да, всякие возможности мелькали перед глазами – не просто так ведь ответ задержался настолько долго!

Когда их в конце концов пригнали под вечер в подземелье и товарищи набросились на раскиданные по рогоже караваи хлеба, он взял у Ангела огарок свечи, зажег и отошел в самый край их берлоги. Письмо, как и адрес, но уже на болгарском, было написано Кристиной. Он принялся читать.

«Григорий, любимый, единственный мой!

В первую очередь дай мне выплакаться; отец мой скончался – унесла его неумолимая болезнь; теперь, без тебя, я уже совсем одна, ты знаешь моего брата Лазаря – он меня ненавидит, не пойму за что, что я ему сделала, или он думает только о наследстве? Если не будет Паско мне в утешение, то спрашиваю себя, что со мной станется.

Милый Григорий! Письмо твое застало отца еще живым и он, бедненький, чего только не сделал, куда только не ходил, чтобы облегчить твою судьбу – ниоткуда нет помощи, нигде нет надежды. И не то чтобы г-н профессор Марко и добрый твой друг д-р Вылкович не старались помочь, но в последнее время тут стало тяжелее прежнего, «стена», – все повторял папа, – ни головой, ни деньгами не прошибешь. Может быть, это совсем его сокрушило.

Много чего случилось с тех пор, как тебя увезли, не знаю, доходят ли до тех мест газеты; у нас теперь новый султан, Паско уверяет, что это поможет твоему возвращению, но я вижу, что и он не уверен, потому что не знаю, в каких газетах писали: в Болгарских землях произошли кровавые бунты, – неделю назад его приятель видел, как по столице ведут людей в цепях, наших соотечественников, и гонят их будто бы на заточение в азиатские крепости.

Дорогой мой Григорий, хотела придать тебе мужества и сказать, что горжусь твоим мученичеством – а вот какие страхи пишу. Все думаю: как же ты там, не станет ли тебе еще хуже от всего, что происходит в последнее время? Рассуждаем и строим с Паско планы как-нибудь тебе помочь. От господина, принесшего твое письмо, мы узнали, что вас иногда выводят в город работать по разным стройкам, и Паско задумал по пути в Париж заехать в Сен-Жан-д'Акр – вдруг увидит тебя – и привезти деньги и лекарства, в которых ты наверняка уже снова нуждаешься. Только вот я – что делать мне, когда уедет и он, совсем одной здесь и в одиночестве? Подумай, как проходят без тебя мои дни, а я поклялась, что буду тебя ждать, милый мой Григорий, буду ждать тебя, пусть даже и состарюсь в ожидании. Ты вернешься, я верю, знаю; не может жизнь быть к нам настолько жестокой!... Помнишь тот роман, что мы читали вдвоем – о русских революционерах, отправленных на заточение в Сибирь? Ведь и тех ждали, верно? Были у них даже и любящие жены, уехавшие туда, к ним, в ледяные степи. Я себя спрашиваю: не с тобой ли все же мне место, в палящей пустыне?...

Я снова тебе напишу, снова напишу – не теряй доверия к моей преданности. Тот господин обещал с каждым рейсом парохода брать письма. Если можно, напиши мне и ты.

Твоя, твоя, навсегда твоя Кристина.»

Он прочел письмо до конца, вернулся к началу, прочитал снова, затем задул свечу, привалился спиной к влажной стене и закрыл глаза. Кровавые, огненные круги толкали его в темноте. Отчаяние, отчаяние. Со смертью Костаки Дабижа захлопнулась и последняя дверь, и не было больше кому за него заступиться где бы то ни было. Оставался лишь юноша, своенравный и мрачный, намерившийся продлить на день-два свой путь в Париж и заехать в Крепость, и девушка, милая и преданная девушка с душой птички, обещающая ждать его вечно, напоминая ему о прочитанном когда-то любовном романе. Господи, сказал он себе, а как здесь все по-другому!...

Но в ту ночь, среди кошмаров и мучительных метаний, он увидел ее во сне. Увидел любимое лицо, совсем близко. Милую улыбку, лучезарный взгляд.

3

Упомянутым Кристиной в письме Григорию свергнутым султаном, – о лишении которого престола намного раньше узнал от стамбульских приятелей Селим Февзи, – был Абдул-Азиз, убивший себя несколькими днями позже или убитый при таинственных обстоятельствах. Его сменил сын его брата Мурад, молодой человек с либеральными, по турецким понятиям, идеями. Но ненадолго. В конце августа, то есть спустя три месяца, совершившие переворот заговорщики-младотурки поняли, что поставили не на ту карту, и поспешили свергнуть Мурада, заменив его братом – Абдул-Хамидом – перемена, на которую было много причин, хотя выдвигалась одна-единственная – запоздало обнаруженная шизофрения. Истинная причина, однако, крылась в судьбоносных событиях, происходивших в империи – во все более частых бунтах и восстаниях слагающих ее народов, в далеких и близких раскатах грома, подсказывавших, что основы власти дали трещину. О восшествии невзрачного хитреца Абдул-Хамида в письме Кристины не говорилось по той простой причине, что рейсовый русский пароход отплыл из Стамбула за день до этого второго переворота. Зато прибывший дней через десять «Каллисто», который все так же поддерживал в Лимасоле связь с пассажирскими пароходами рейса Одесса–Стамбул–Александрия, вместе с путниками привез и изумительную весть: на престоле в Долма-Бахче опять новый султан. Большинства узнавших новость это не касалось, но другие пришли в смятение; в первую очередь – мютесариф Кяни-паша и комендант Крепости Селим Февзи.

– – –

– И что за штука теперь? – Кяни остановил свои тяжелые шаги посреди Большой залы в Цитадели, где возбужденно расхаживал от позолоченного стола до застеленной серебристым каракулем софы. – Гм... Ишь ты каково: один – а теперь вдруг другой... Что это может означать, бей? Ты в этих столичных делишках разбираешься, скажи же? Говори!...

Обращался он к стоящему возле узкого окна Селиму. Они были вдвоем, адъютант Зия в кои-то веки отсутствовал. Могли сказать всё друг другу в глаза, но бей предпочитал молчать. Да и сам был озадачен.

Первая перемена – свержение старого султана – его обрадовала. Ведь именно всевластный Абдул-Азиз и зашвырнул его сюда, отдав на произвол этому непостоянному, отсталому грубияну Кяни!... На самом деле, как и остальные подданные, Селим Февзи знал Мурада смутно – в империи было обычным делом для господствующего султана ревниво держать престолонаследника в изоляции и в стороне от общественных дел. Но образование Мурада, о котором писалось в стамбульских газетах, его симпатии к новым веяниям, готовность широко растворить врата европейской культуре – всё это было близко понятиям Селима и идеям, за которые он тут находился, так что он даже написал жене: «Судя по тому, как сейчас повернули дела, не исключено, что в скором времени я вернусь к вам!» Но вот теперь место Мурада занял его брат Абдул-Хамид, человек невзрачный и по мнению тех, кто его как будто знал, хитрый и двуличный. Мог ли надеяться Селим именно от него получить реабилитацию и возврат к прошлой жизни, если силы, приведшие его к власти, оставались скрытыми?!...

– Мне неизвестно, ваше превосходительство, – сказал он, словно отвечая на собственный вопрос.

Кяни лишь стрельнул в него глазами.

– Неизвестно или не хочешь сказать?

– Вы прочли в пришедшей газете...

– Оставь ты газету, скажи, что тебе пишут твои из столицы?!

Мгновение бей колебался. Разумно ли поделиться с ним? Да и есть ли чем делиться, если письма из Стамбула состояли лишь из предположений и догадок? К тому же намекали, что вряд ли в руках нового султана когда-нибудь окажется сила. Но в чьих руках она сейчас, снова спросил себя Селим Февзи.

– О восшествии на престол пишут, что прошло торжественно, – продолжил он осторожно. – Высокая порта¹ возглавлена, как говорится и в газете, людьми передовыми, авторитетными, верными трону...

г---------------------------------------------------

¹Высокая порта – так раньше принято было называть правительство Османской империи

L___________________________________________________

– А падишах?... О новом хозяине нашем Абдул-Хамид-Хане скажи!

– Строят догадки, ваше превосходительство. До сих пор он всегда оставался в тени... в гареме... а теперь судьба взвалила на него огромную ответственность...

Внезапно Селим Февзи отошел от окна, взял со столика для курения маленький чубук, зажег и с силой втянул воздух; в нем поднялось неудержимое желание говорить.

– Ясно одно, – продолжал он, выдыхая дым. – Ясно одно, паша-эфенди: перед государством больше нет двух путей, остался лишь один и, к сожалению, крутой.

– Один? Крутой... Почему крутой?

– В письмах моих друзей вновь говорится о бунтах в Румелии. И вмешиваются великие силы... Меморандумы, проверяющие какие-то хлынули там по всей стране... Пишут также о все новых перестрелках вдоль сербской границы... А в глубине всего, разумеется, таится Россия!

– Опять, что ли, Россия эта?!... Этот царь московский уймется когда-нибудь, а?!... А наши гяуры только того и ждут – болгары, герцеговинцы, эпироты... Потому что не перерезали их, когда надо было!

– Упустили время, ваше превосходительство, а теперь меняем султанов!

Эти слова прозвучали немного язвительнее, чем было допустимо произносить перед Кяни, сразу же осознал бей, но на его счастье, они вряд ли проникли в сознание мютесарифа, да и похоже было, что мысли его заняты лишь самим собой. Он что-то промычал, вжал голову в широкие плечи и снова зашагал из одного конца залы-кабинета в другой.

– Так... так... эге... – бурчал он. – Раз так стало, значит было писано. Эге! Что ж, он, всевышний, свое дело знает – нам тут за нашим глядеть надо... – пытался он успокоить самого себя.

– То же думаю и я, – кивнул Селим; его тонкие губы растянулись, но черные глаза, потонувшие в глубоких орбитах, стали еще мрачнее. – Наша Крепость давно нуждается в починке и обновлении. Как и империя.

– Ты опять про пушки начинаешь? – встрепенулся мютесариф и, обернувшись, уставился на него, как бык на красную тряпку.

– О пушках, а еще настоятельнее о крепостной стене. Обо всей Крепости, ваше превосходительство. Акведук полуразрушен, водохранилища обветшали и крайне недостаточны, морская пристань узка для современных нужд, и однажды сами волны обрушат бастионы.

– Перестань. Погоди-ка, да ты... как начал перечислять... То бишь всё...?

– Всё нуждается в обновлении. Только так те из подземелий не смогут сбегать, и не будут угрожать внешние враги. Стать настоящей, современной Крепостью... Вот в чем мы нуждаемся.

– Ага! Теперь мне ясно... Понял наконец, куда клонит твоя присказка... То, что сделано до сих пор, никуда не годится: старое, рушится... Мютесариф Кяни-паша ни на что не годен...

– Мы говорим не о том, что было до сих пор – оно в свое время выполнило свое предназначение. Сейчас мы говорим о том, что должно быть дальше. Из столицы нам дают красноречивый пример.

– Ага! Там меняют султана, тут мютесарифа – так выходит!

– Я сказал то, что сказал – не выворачивайте мои слова наизнанку! И не бойтесь за свой пост, я на него не зарюсь; я здесь не по своему желанию – запомните это!

– Тогда?... Что тогда?... Во имя аллаха, к чему поднимать этот тарарам, если я тебя понял? Зачем нам самим себе создавать работу?

– Затем, что нужно действовать, ваше превосходительство – таков закон нашего времени.

– И это ради тех... ничтожеств всяких... которых давно всех перевешать надо было... Чтоб не сбегали... Ха!

– И для них, и для внешних... В общем, ради самого предназначения и прочности Крепости.

– И кто же станет чинить крепостные стены и всевозможные там.... то, что ты наперечислял? Ты представляешь, сколько денег это будет стоить? Сносить, строить заново? Рабочие, камень, известь... Сколько на оплату труда!

– Так те самые! Что в подземельях. Они будут сносить, они будут строить.

Кяни заморгал.

– Им поправлять стены, чтобы не сбежали?... Им?!

– Именно им: чтобы не смогли сбежать.

– Ну и ну! Ну ты и выдумал... И лишь ради этого?...

– Ради принципа.

– Ишь ты, такой глупости я точно не слыхал... Принципа... Вот поставлю им еще две-три виселицы – лучше этого принципа нет... А насчет работы – аллах! – нахожу я им работу, этим лодырям. Без них кто будет чистить отхожие места горожанам, кто дворы им будет копать? И кто будет строить им дома, а?

Селим Февзи гневно вынул чубучок из сжатых губ.

– Хорошо! Я вам скажу свое мнение, хоть и осознаю последствия... Какими бы они ни были, у этих людей есть приговоры; они виновны перед государством и то, что от них требуют, должно использоваться лишь государством.

– Ты это про гяуров, что ли, тут хлопочешь? – вытаращился в его сторону Кяни.

– И про гяуров, и про правоверных – про всех, кто осужден на каторгу в здешнюю Крепость и кого вы продаете то одному, то другому ради личной выгоды!

– Что?!... Ты смеешь... Мне – мютесарифу?!

– Смею и если нужно, повторю, где надо. Вы, мютесариф, продаете труд узников и складываете деньги себе в карман, в то время как стены здесь рушатся...

– Миралай-бей! – взревел Кяни голосом, какой вряд ли когда-либо слышали в Цитадели. – Если ты еще раз себе позволишь...

– А я предупреждаю вас: если вы продолжите эту незаконную торговлю, то в Стамбуле есть люди, которые...

– А!... Вот оно что! Всего себя раскрыл... Знал я, с первого момента на карандаш тебя взял... Прочь отсюда, вон!... Пиши, кому хочешь – напишу и я!

И одичавший, страшный, он бросился выталкивать Селима Февзи, но тот уже повернулся к нему спиной и чеканным шагом, презрительно кривя губы, вышел из залы-кабинета.

У двери, прибежав на крики Кяни, съежился адъютант Зия.

– Да что же происходит, бей? Во имя аллаха, что?... – услышал его осипший голос Селим.

Он не ответил, не взглянул на него. Стал спускаться по мраморной лестнице, все такой же разгневанный, его длинная кривая сабля позвякивала по ступенькам, а правая рука размахивала коротеньким чубуком, словно прокалывая им воображаемого врага. Ему встречались слуги, встречались военные, просители, черные рабы, а он лишь кивал в ответ на приветствия или вообще не взглядывал. Сказал, хоть на этот раз бросил ему всё прямо в лицо, думал он лихорадочно. И не потому что ему вообще важны каторжники – главное его обвинение; нет, наконец-то он нашел повод задеть и испугать мютесарифа. Более того – задеть его интересы. Только вот какими будут последствия? На кого я в сущности опираюсь, запугивая его, когда в столице наверняка царит беспорядок еще больший, чем здесь, спросил себя Селим, выйдя из парадной двери каменной цитадели и отправившись по раскаленному солнцем и посыпанному там и сям песком тротуару двора. Посмотрим, посмотрим, сказал он себе, рано или поздно это должно было случиться – даже здесь новое требует от нас исполнить свой долг.

Он отправился к своему дому; хотел всё обдумать сначала у себя, но по дороге увидел в саду Эль-Тамбури консулов великих держав – английского, русского, французского, австрийского, – усевшихся в тени: наверное, обсуждали новости из только что полученных с парохода газет. Они тоже его увидели и знаком пригласили сесть с ними – может быть, рассчитывали узнать от него еще что-то о тех, кто совершил новый переворот в столице – как и он рассчитывал узнать новости от них.

4

Кроме почты и долгожданных европейских товаров, «Каллисто» высадил на пристань большое число паломников – в основном монахов и монахинь из Италии и Франции, отправившихся ко Гробу Господню, но были пассажиры и из Стамбула, пересевшие с рейсового корабля в Лимасоле. Снова узники (их ссадили отдельно); как и с десяток других путников – преимущественно купцы, греки и армяне, двое турок с гаремами, а также одна семья неопределенной национальности: муж – совсем молодой, жена – еще моложе. Последние тоже пересели со стамбульского «Фатиха», но все время сторонились остальных, были необычайно молчаливы и мрачны, так что, хотя многие их замечали и спрашивали, кто они такие и как зовут, фамилии, под которой они были записаны – мсье и мадам Дабижа – кроме капитана, никто не знал.

Да, в своем письме Кристина действительно писала, что в Сен-Жан-д'Акр отправится лишь Паскаль, но дела развились таким образом, что теперь и она находилась с ним на пароходе. Для удобства, а также из предосторожности, имея одну и ту же фамилию, они записались молодой супружеской парой.

Внезапное решение девушки поехать и самой было вызвано ее характером, а еще больше – любовью к далекому мученику; и двоюродный брат, готовый служить ей во всем, сразу согласился. План их был ясен. Во-первых, установить связь с Григорием; во-вторых, подготовить побег; и в-третьих, в-третьих, разумеется, втроем уехать в Париж. Еще в Стамбуле они раздобыли Доктору фальшивый паспорт, везли ему одежду и запасли как можно больше денег – Паскаль убедил отца, что они нужны ему на какие-то университетские уплаты и издержки, а Кристина распродала свои украшения – даже те, что остались от матери.

В турецком пароходе до Лимасола, а потом и в австрийском они ночевали в общих помещениях для мужчин и женщин, в кубрике, но бо'льшую часть времени проводили на палубе, подавая друг другу подзорную трубу, которой предусмотрительно запаслись. Синее море, белые острова, восходы и закаты, а особенно огромные волны – всё им казалось неожиданным и странным. Разговаривали они только друг с другом, тихо, с какой-то необычной для их молодости сдержанностью. Причем разговоры неизменно начинались и заканчивались на том, что именно этим путем проплывал и их мученик – она называла жениха по имени: Григорий; для юноши он так и остался Доктором. Но появление какой-нибудь чайки, прилетевшей с острова за горизонтом, или песни рыбаков, вышедших на дальний лов, незаметно смещали разговор; Паскаль подхватывал какую-нибудь прочитанную или услышанную историю, Кристина, как всегда любознательная, слушала. И всё время так, лишь вдвоем, – а пассажиры на палубе поглядывали на них с участием или же кто-нибудь говорил:

– Молодожены! Поначалу всегда так...

– – –

А теперь, все еще смущенные первыми впечатлениями, оба находились на пристани среди толпы сошедших с парохода и встречающих, не зная, к кому обратиться для получения каких-нибудь сведений о лицах, рекомендованных им в Царьграде.

– Идем, мосю, айда!... – повторял нанятый носильщик, улыбчивый молодец с буйно разросшимися усами; смешивая французские и турецкие слова, он сказал:

– Там ворота, вон там... Ворота!... Стена... Город, большой город, Крепость!

– А не знаешь ли ты, где живут эти торговцы? – спросил Паскаль и прочитал из книжки фамилии трех жителей Акры, которым вез рекомендательные письма от их царьградских оптовых поставщиков. – Слушай еще раз внимательно... Эюп Сауп... Сек-Алли... Иллиас Аббут... Это все крупные торговцы, известные торговцы... Их дома, лавки...

– Крупные... очень крупные... – залился благодушным смехом носильщик.

– О домах спрашиваю – где они живут?... О лавках...

– Очень совсем крупные!...

– С тобой невозможно объясниться. – Паскаль поискал, к кому бы обратиться.

Из кафе-кондитерской показался располневший, краснолицый мужчина пожилых лет; его розовые щеки, костюм, европейские манеры и шляпа ясно говорили, что это не араб.

– Извините! Может быть, мсье говорит по-французски? – остановил его Паскаль, не отходя от онемевшей, погруженной в тревожные мысли Кристины.

– Только этого у меня еще не спрашивали! – вытаращил синие глаза Луазо – это был он: пришел, как обычно, встретить «Каллисто» в ожидании мировых новостей. – Еще с тех пор, как встал на ноги, мсье не перестал говорить на этом великом языке! – сказал он, улыбаясь. – Бога ради, чем могу быть вам полезен? – И он стрельнул глазами в молоденькую даму, остававшуюся такой же безучастной в своем полутраурном туалете.

– Мы только что прибыли, мсье; направлены по нескольким адресам, а носильщик меня не понимает или они ему неизвестны.

– Давайте-давайте – скажите! – с готовностью отозвался Луазо, больше из любопытства, чем из желания помочь. – Разумеется, знаю! – сказал он, когда Паскаль перечислил их. – А мсье Иллиас Аббут мне вообще друг, личный друг! Естественно, я предоставлю вам своего слугу, и он вас отведет! Но вы, как заметно по акценту, не соотечественник мне?! Могу ли узнать, кто вы по национальности?

– Я из Стамбула, – сместил ответ Паскаль. – Путешествую с женой.

– О!... Мои уважения, мои почтения, мадам... вы так молоды!... – галантно закланялся француз, отставляя назад обе руки одновременно.

Кристина лишь посмотрела на него и все так же тревожно кивнула.

– А поехали вы по Святым местам, да? Иерусалим! Гроб Господень?! – не иссякал энтузиазм Луазо.

– Нет, мсье, на некоторое время мы задержимся в Сен-Жан-д'Акре – по торговым делам. С каким-нибудь из следующих кораблей продолжим путешествие.

– А, вот как!... Мир широк... Забыл представиться: Луазо, Жак Луазо, владелец и директор здешней французской школы. Просвещаем мир – вот так!... А ваша фамилия, если осмелюсь?...

– Дабижа, – неохотно сказал Паскаль. – Моя супруга!...

– Мадам!...

Оба поклонились друг другу, и Кристина тоже; этим любопытство француза, похоже, было удовлетворено, он позвал слугу, черного Банго, пролопотал ему что-то по-арабски и широким жестом показал своим новым знакомым Ворота.

– Банго отведет вас прямиком в усадьбу мсье Аббута; добавляю и свою рекомендацию.

– А фаэтон? Где можно нанять фаэтон?

– Нет, напрасно будете искать, мсье Даби... би... В городе действительно есть несколько фаэтонов, но вряд ли... да тут и недалеко – заодно и с Крепостью познакомитесь! Спрашивайте Банго, он говорит по-французски... А как устроитесь, прошу пожаловать ко мне в школу! Тут все меня знают, только скажите: «Луазо»! – с гордостью добавил он вслед, когда они уже удалялись под предводительством негра и в сопровождении носильщика, несшего купленные в прошлом году в Париже чемоданы.

5

После Цитадели, самое первое строительство которой терялось где-то в веках, как и сооруженных когда-то для другого предназначения Хан-эль-Фаранжа, Хан-эль-Умдана и Хан-эс-Шаварды, а также мечети Джеззара, особняк Иллиаса Аббута был самым примечательным строением в Сен-Жан-д'Акре – и не своей величиной (полуизъеденный временем Конвент¹ рыцарей, превращенный ныне в военный склад, был намного внушительней), но особняк Иллиаса излучал какую-то особую прелесть, будучи подлинным олицетворением Востока. За его стенами из покрытого глазурью кирпича, внутри сада, населенного грациозными пальмами и густыми смоковницами, а также обильно цветущими олеандрами и тамариндами, журчал фонтан – неизмеримая роскошь для города, столь скудного на воду, как Сен-Жан-д'Акр. Кирпичи пристроек и дач также были в глазури – синеватой и зеленой. А посреди всей этой необычайной широты и расточительности выступал разукрашенной красавицей сам особняк – высокий стан в два этажа, третий – открытая терраса для сна летними ночами: с розовой мозаикой вдоль лестницы, с резьбой по стенам, с занавесами и диванами повсюду. И с огромными клетками, где шелестели крыльями пестрые птицы, так как повсюду преспокойно прогуливались бесчисленные кошки всякой породы и вида. На верхнем этаже и в комнатах, выходивших на задний двор, жила семья Иллиаса Аббута: его жена, дети, содержанки – нечто похожее на гарем, но не гарем, потому что, как многие арабы в городе, он был христианином-католиком и соблюдал заповеди веры. Внизу, в передней части, соответствовавшей «селямлыку»² мусульманского дома, находились его личные покои – здесь он встречал друзей или вел самые важные торговые переговоры, здесь скрывался в горячие летние дни после обеда и играл с кошками, в последнее время в основном с Норо, любимцем – серым, страшным котом, диким и не поддающимся дрессировке, который невесть почему стал так близок его сердцу.

г---------------------------------------------------

¹конвент – католический монастырь

²селямлык – (тур.) мужская половина турецкого дома

L___________________________________________________

В этот послеобеденный час торговец, как обычно, снова возлежал на большом диване, а один из слуг усердно дергал настенный веер: выпитое за обедом вино сейчас сказывалось и обливало лицо и шею толстячка потом. При этом его волновала принесенная домоправителем Моисеем новость: опять что-то перевернулось в далекой столице – теперь вот трон занял другой племянник свергнутого султана. И что это означает, почему, спрашивал себя Иллиас Аббут, не зная, есть ли повод для тревоги или нет... Но меня-то как касается, кто наверху, а кто внизу, сказал он себе в определенный момент, я же человек торговый, у меня лавки, сады, рыбную ловлю держу – пусть делают, что хотят, съедят друг друга, если желают!... В то же время он думал о том, как там сейчас трясется Кяни и что в результате всех этих взлетов и падений опять увеличатся налоги.

Только вдруг снова вторгся его Моисей:

– Прости, хозяин! Прости! – закланялся он еще от двери.

– Что опять? И этого, что ли, сменили? – попытался пошутить Иллиас.

– Приехали оттуда... Из самой преславной столицы нашей приехали!...

Расталкивая кошек, торговец с трудом поднялся.

– Кто приехал? Что им нужно?

– Молодой господин и молодая госпожа, красавица!

– Красавица!... А зачем?

– Письмо тебе принесли, хозяин... Личное, важное... От твоего друга из столицы – кириоса Ангелакиса.

– Ангелакиса?... А, Ангелакиса!... Интересно, что там мне пишет мой Ангелакис? – Иллиас сунул босые ноги в вышитые туфли. – Где гости? На дворе?... Почему не пригласил в салон... Или нет, нет, встречу во дворе, у фонтана, в тени... Так ты говоришь, красавица?...

– И молодая, хозяин, очень молодая... Глаз не оторвать.

Иллиас Аббут любил красивое, особенно когда это касалось женщин; у него было несколько содержанок, и последней, слишком молодой для его лет, он сильно гордился перед приятелями.

А теперь ему самому говорили о какой-то еще моложе; к этому прибавлялось и загадочное письмо от кириоса Ангелакиса, прибавлялась и неожиданная возможность узнать из первых рук, что' же все-таки творится в столице.

Он надел легкую верхнюю одежду, шелковую шапку (как христианин, да и ради удобства он избегал носить столь любимую арабами куфию), сказал Моисею, чтобы принесли кофе и рахат-лукум, и вышел во двор. На скамейке перед цветущими пурпурными тамариндами сидели мужчина и женщина в европейской одежде, и как только он появился, оба встали и выпрямились. Недалеко от них улыбался носильщик чемоданов; перед всеми хорохорился черный Банго.

– О! А ты зачем здесь? – спросил Иллиас, узнав негра.

– Мсье Луазо, мой хозяин, он приказал... Привести приказал...

– Ага!... Значит, мсье Луазо... Ну, раз мсье Луазо... – И торговец в первую очередь уставился на гостью.

Очень молода, да, совсем молодая, как и уверял домоправитель. Под широкополой, сплетенной из черной блестящей соломки шляпкой и над темным дорожным костюмом, так не шедшим ее возрасту и жаркому дню, лицо девушки выделялось своей белизной, но не той сочной розовой белизной другой гостьи города – рыжеволосой англичанки, несколько месяцев назад также поразившей Иллиаса, – а какой-то перламутрово-жемчужной – и он наслаждался ей, потому что разбирался и в перламутре, и в жемчуге. Молодой мужчина рядом с ней уже снял свое канотье – лохматые буйные русые волосы прядями падали на лоб.

– Чему обязан иметь честь... честь... большую честь?... – приблизился к ним Иллиас; как многие левантийцы¹, он неплохо говорил по-французски, так как еще с юных лет вел куплю-продажу со всевозможными чужеземными торговцами и паломниками.

г---------------------------------------------------

¹левантийцы – католики Ближнего Востока

L___________________________________________________

Паскаль назвал фамилию, прибавив, что дама – его супруга, а когда знатный хозяин повел их к фонтану, окруженному розовыми кустами, и они устроились в тени беседки, юноша достал из бумажника и подал рекомендательное письмо.

– Это что? Письмо... Письмо мне!... От кого? – поднял брови торговец, готовый удивляться очевидным вещам, хотя и был извещен о письме предварительно.

Конверт оказался толстый, оклеенный зеленым и красным воском, бумага внутри была желтой и плотной.

– Ваш стамбульский друг кириос Ангелакис рекомендует настоящим меня, мсье!

– Ага! Мой друг... мой поставщик... Как я радостен... Спасибо! Спасибо!...

Под предводительством домоправителя, одна из служанок, Саада – смуглая пожилая женщина – принесла поднос с кофе, розовым вареньем и рахат-лукумом и, потчуя гостей, торговец первым отпил из своей чашечки, укрепил на мясистом носу маленькие очечки и принялся читать письмо. В нем говорилось:

«Любезнейший мой друг, многоуважаемый мсье Иллиас Аббут из крепости Акра!

Во имя Иисуса Христа, от всего сердца приветствую тебя, желая здоровья и добрых сделок, для которых рекомендую тебе молодого торговца мсье Паскаля Дабижа из здешней фирмы «Братья Дабижа и сыновья». Упомянутый мсье Дабижа едет в ваш город изучать рынок и узнать, на что там какой спрос, – за свой счет и по моему поручению, а также по поручению двоих других здешних торговцев, уважаемых мсье Комундуроса и мсье Варсано, твоих знакомых и поставщиков, которые передают тебе привет. Прибавив еще раз и свои пожелания, рекомендую тебе означенного мсье Паскаля и ходатайствую о твоей известной всем отзывчивости, чтобы ты поселил его в своем городе как подобает, а также был к его услугам, за что останусь вечным твоим должником.»

Следовала подпись константинопольца и его печать, а после них тот не преминул добавить:

«Цена на сукно в этом году повышается, но моя фирма готова предоставить тебе белое и синее со скидкой в десять процентов.»

– Так... так... – закивал араб, сложил письмо пополам и бережно сунул за свой широкий шелковый пояс. – Во имя господне, добро пожаловать!

– Вопрос в том, чтобы нам с вашей помощью где-нибудь поселиться... – не выдержал Паскаль, с нетерпением наблюдавший за медлительностью торговца.

– Об этом... А, об этом... Не переживайте об этом.

– Я готов заплатить как следует...

– Не беспокойтесь!... – Глазки Иллиаса весело заблестели. – Тем более что вы готовы... в смысле, в состоянии... В сущности, почему бы мне не поселить вас к себе в новую дачу?!... Вон она там, ее только что расписали... Две комнатки – вполне поместитесь... Да я и не ради найма; главное – каких людей поселить... Напротив, в большой даче, живет самый почетный мой съемщик: комендант Крепости, стамбульский бей! Ждет свой гарем, уже сколько времени ждет... А подальше, у стены, сдал одному французу, настоящему французу, очень ученому человеку – он копает, статуи ищет. Раньше жил на постоялом дворе, но как только увидел мою дачу... А так я в сад не позволяю входить – только из дач; есть у них и отдельные дверки...

– Будем вам очень благодарны, мсье Аббут. О деньгах... Надеюсь все же, что обойдется нам не очень дорого?

– Договоримся, договоримся!... И одну служанку вам дам, из своих – не придется вам искать... Вот она, Саада... Это я из уважения к кириосу Ангелакису... И ради вашей милой мадам! Красивой молодой мадам!...

Пытаясь завершить свою любезность поклоном, что при его фигуре было затруднительно, он замигал, заулыбался, и Кристина, стоявшая до сих пор молча, довольная, что вопрос с жильем так неожиданно улаживается, поспешила ему улыбнуться.

– Я тоже вам благодарна, мсье! – сказала она. – Очень, очень благодарна!...

Иллиас Аббут весь просиял.

– Моисей! – всплеснул он своими пухлыми ладошками. – У тебя ведь ключи от маленькой дачи, да, у тебя должны быть... Давай, отведи моих гостей... И позаботься – сам знаешь, как – позаботься... Саада пусть вымоет, оденется почище... Красивой молодой госпоже прислуживать будет!

Они еще раз друг другу поклонились; Иллиас был трогателен в своей услужливости. Усердный домоправитель сразу повел столичных гостей, за ними поплелся и носильщик с двумя парижскими чемоданами. Лишь негр Банго остался с торговцем: возможно, ожидал чаевых, – но Иллиас Аббут засмотрелся на удалявшуюся молодую красавицу и забыл ему дать.

6

Лишь когда они заселились и возник вопрос, кто где будет спать, сразу выяснилось неудобство, какое они сами себе легкомысленно создали, сказавшись перед остальными супружеской парой. На пароходе, в общих помещениях, среди десятков пассажиров такая мысль не появлялась, но сейчас они оказались в единственной комнате, к которой примыкала маленькая кухонька, и когда Моисей привел столь щедро предоставленную им служанку, они смущенно переглянулись – им предстояли дни и ночи; дни они будут проводить в скитаниях по городу, но для ночей у них был лишь один диван и одно одеяло...

– Ничего, как-нибудь устроимся, – успокоил ее по-болгарски Паскаль, а управляющему сказал: – В кухоньке нужно поставить миндер¹. И принесите еще одно одеяло.

г---------------------------------------------------

¹миндер – (болг.) широкая скамья, служившая также в качестве кровати (от тур. «minder» – тюфяк, матрац)

L___________________________________________________

– Саада-то и на земле может поспать, мсье.

– Нет, это мне. Иногда я по ночам встаю почитать и не хочу мешать жене.

– А!... А Сааду куда?

– Нам она понадобится лишь днем.

– Ага! Понимаю, понимаю... – Как и большинство евреев, Моисей обладал гибким и сообразительным умом, но на этот раз лишь частично уяснил положение вещей, предполагая, что молодожены хотят по ночам оставаться совсем одни. – Сейчас же распоряжусь, уважаемые, сейчас же! Раз вы понравились нашему хозяину, то значит, и нам всем понравились...

Они достали из чемоданов вещи, умылись, и после продолжительного путешествия в порядке вещей было бы отдохнуть, но нетерпение превосходило усталость. Не прошло и часа, а они уже выходили из домика, пытаясь объяснить Сааде по-французски и по-турецки, что скоро вернутся.

В большом саду их все еще ждал Иллиас Аббут.

– Да вы проходите здесь... В этот раз тут пройдите!... – махнул он им рукой на промежуточную калитку. – Забыл только про столицу вас расспросить... Давайте-ка, рассказывайте, что там творится?! А, мсье Паскаль – вас ведь Паскаль зовут?

– Паскаль Дабижа.

– Даби... Даби... Трудно будет запомнить. Паскаль мне легче, это более по-французски... Так рассказывайте, ради бога! Меняют султанов одного за другим – почему? Какая разница? Цены повысятся? А налоги?

– Извините, мы отправились рассмотреть город!

– А, если так, то пойду с вами – как раз покажу одно да другое... Старый город, красивый город... Одни только стены, стены! Но это хорошо, что они есть!...

Уже не скрывая досады, Паскаль нетерпеливо потянул сестру через большой сад, но Иллиас Аббут не оставил их, и на улице они оказались втроем. Справа торчал огромный минарет мечети Джеззара, прямо напротив него, за баррикадой из старых и новых зданий, выступал массив Цитадели.

– Нашего Сук-эль-Абьяда, Крытого базара, вы ведь еще не видели? Э, тогда ничего не видели! С него и начнем – там у меня магазины; самые большие магазины – мои, а главные склады у меня на пристани... Так значит, что там с налогами?...

Покачивая животом, торговец шел со стороны то Кристины, то Паскаля. Причем был настолько любезен и любопытен, что юноша не смог удержаться и рассмеялся. А потом рассказал и о событиях, но говорил по-своему дерзко и насмешливо. Да, мсье Аббут правильно угадал, дальновидно оценивает: эта смена султанов, последовавшая за всевозможными бунтами в империи и возможно, предваряющая войну, стучащуюся ей в границы, не может предвещать ничего, кроме подорожания и увеличения налогов!...

– Погоди, погоди, молодой мсье, погоди! – Иллиас был изумлен. – С кем война, с московцами? Опять?... А нам, торговцам, что тогда делать – нам, торговцам?!

– Сен-Жан-д'Акр далеко.

– Далеко-то далеко, но те бунтовщики, что опять начали... Кто они, греки?

– Болгары.

– Как болгары?... Вообще-то я их знаю, и одного они поля ягоды: мало их разве внизу в подземельях... Да дача-то, что я вам дал, ее ведь болгары построили – те самые, что в конце концов сбежали, и Кяни-паша чуть всех не перевешал.

Кристина с Паскалем ошеломленно переглянулись.

– И что с ними стало потом? – пересохшими губами спросила девушка, всем телом повернувшись к торговцу.

– Что с ними? – Иллиас Аббут неожиданно громко рассмеялся. – Побои-то им само собой достались, но как приказал им сплясать кёчек – то-то веселье настало... Пусть спасибо скажут, что там иностранцы были, а то все до одного бы на балке повисли!

– Такие, значит, у вас в Крепости законы?! – помрачнев, остановился Паскаль.

– А, мютесариф-то наш... Он такой, когда разъярится.

– А был ли среди тех, кто... какого-нибудь доктора не было? – со страхом спросила Кристина, и глаза у ней затуманились.

– Понятия не имею, был или не было... Бросили их опять в подземелья, но он их еще выведет, эге, деньги-то ему нужны!... Погоди-ка, я же сегодня утром смотрел, как они к скотобойне Сек-Али тянулись ... А у Эль-Бекира уж сколько времени сточные канавы чистят... Вот так здесь, всегда так было, – добавил Иллиас, когда тронулись дальше. – Хорошо приторговывает каторжниками наш Кяни-паша!...

– Спроси, где те, кого он упомянул, – сейчас же пойдем туда! – лихорадочно шепнула Кристина брату.

– Нет, не у него! У другого кого-нибудь узнаем...

Но любопытный торговец уловил слова, которыми они обменялись.

– Вы на каком языке говорите? Это не греческий, не армянский, – повернул он свое блестящее лицо. – Какой вы национальности, если смею спросить?

– Мы болгары, мсье Аббут! – с вызовом ответил Паскаль, следя за его выражением.

– Болгары?!... Из тех, что... Из тех самых?!...

– Не беспокойтесь! Бунтовщиков привозят в цепях, а мы приехали с чемоданами.

– А, да, точно! Я просто пошутил. Знаю, и вы болгары – христиане... Вообще, и среди мусульман есть добрые люди; вера не мешает человеку быть добрым – как раз напротив... Вот и приятель мой Абу-Кязим – владелец Сада...

Но он так и не договорил. Они прошли стену мечети Джеззара, и улица перед ними вдруг разлилась в искривленную, неровную площадь. Слева от нее огромной тысяченожкой, отправившейся к Цитадели, перешагивал через густо наслоенные здания акведук. Посредине был фонтан, все еще журчащий в разгар лета. Напротив виднелись кованые ворота Крытого базара – их уже запирали. И как всегда, повсюду лотки; кругом выглядывали магазины и склады; половина принадлежала Иллиасу Аббуту, и он не преминул похвалиться:

– Вот они... те, что напротив, самые большие – мои... И другие у базара, и те мои... Про склады я вам говорил, есть и тут, но самые большие – на пристани... Все мое!

– Даже кириос Ангелакис не может гордиться таким благополучием, – ввернул Паскаль, едва сдерживая презрение; если было что-то, что он ненавидел наравне с притеснением властей, так это суетность богачей, хотя сам вырос в состоятельной и даже богатой купеческой семье.

– А фирма мсье?... Вы ничего мне не сказали. И вы по текстилю, да? Угадал, угадал. Пойдемте покажу вам свой товар. Есть и шелк, и хлопок, и английское сукно...

Раздосадованный и разозленный, Паскаль уже хотел бросить ему в лицо, что вообще не интересуется товарами и торговлей, но вспомнил о рекомендательном письме, которое сам же привез; к тому же лицо Кристины выражало тревожное нетерпение.

– Когда буду один, мсье Аббут, – сказал он. – Эти разговоры не для женщин, да и сейчас мы отправились пройтись по городу... Нет! Вы оставайтесь, проследите за работой, мы предпочитаем одни!...

И с желанием поскорей от него отвязаться, повел сестру через площадь, но прилипчивый Иллиас опять не отстал. Да и нелегко было ее перейти. Повсюду преграждала путь толпа арабов с покрытыми белыми покрывалами головами – одни на верблюдах, другие на мулах или пешком, закинув на спину свой товар – каждый продавал или покупал. Виднелись и паломники, приехавшие на пароходе по пути ко Гробу Господню, с любопытством разглядывавшие былую твердыню рыцарей. Стоял невообразимый шум: сопливая детвора, кривоногие старики, женщины с закрытыми лицами, и музыка, и крики, и ругань. Двое размахивали ножами, но вместо того чтобы разнять, окружающие их подначивали.

А в какой-то миг невесть откуда появилась компания консулов – серьезных, важных господ в цилиндрах, – покинувших наконец Сад эль-Тамбури и все еще увлеченных политикой. С ними был и Селим, но шагал молча. Присоединился к ним откуда-то и Жак Луазо и даже шел во главе, размахивая тростью. Все они были знакомы с городским богачом и увидев его, – а с ним и незнакомую им молодую пару, – сразу направились к ним, и естественно, именно Луазо крикнул, жестикулируя по своему обычаю:

– Нашему другу опять посчастливилось, господа, именно ему!... Я ведь вам рассказывал о новых гостях нашего города?! Ну, разумеется, они устроились у многоуважаемого Иллиаса Аббута – как я и предполагал. Мсье и мадам Даби... Дабижа ведь, да? Ну-ка, давайте представлю вас молодой даме, господа!...

Став между теми и другими, Луазо начал перечислять: его благородие английский консул, его благородие русский консул, австрийский, французский – всё видные люди города; слушая его, Кристина молча кланялась. Но когда словоохотливый француз представил миралая Селима Февзи-бея, коменданта Крепости, и она почувствовала на себе его бесцеремонный взгляд, девушка сразу отвернула лицо; сама мысль, что она разговаривает с османцем, была ей противна и всю ее потрясла.

Иллиас Аббут поспешил пояснить:

– Именно его благородие бей обитает в моей большой даче! В самой красивой!...

А Селиму сказал:

– Моих гостей я поселил в новом доме, бей, – маленьком, – так что будете соседями!

– А откуда вы приехали, я не понял? Какой вы национальности? – со сдержанным любопытством спросил Селим Февзи, не отрывая глаз от молодой женщины в трауре.

– Из Стамбула, – сухо ответил Паскаль, и теперь уже нарочно не упомянул национальности.

– А!... И я из столицы, но уже порядочное время здесь... Значит, у вас есть что рассказать нам о последних событиях!

– Нас уже спрашивали, но мы знаем слишком мало, эфенди, – все так же замкнуто ответил Паскаль и, кивнув господам в цилиндрах, схватил Кристину под руку и начал прокладывать дорогу через шумную толпу, бросив Иллиаса Аббута, который на этот раз предпочел компанию своих друзей.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Когда их вечером снова затолкали в подземелье, доктор Соколарский сразу от входа отправился посмотреть, как там дела у привезенного когда-то вместе с ним герцеговинца Радивое. Палка одного из стражников сломала ему руку и, стянув ее импровизированной шиной из двух отесанных дощечек, Григорий уже больше месяца ухаживал за ним. Кость явно быстро срасталась, но было задето сухожилие, требовалось постепенно разрабатывать руку.

– Снять в конце концов эту перевязку, надоело мне! – встретил его Радивое.

Он оброс бородой, обтрепался и стал грязен, как все, но была у него эта присущая сербам важность, она казалась Доктору насколько смешноватой, настолько и трогательной в том положении, в каком они находились.

– Снимешь – сразу отправят чистить канавы, дружище!... Нет! Если хочешь, чтоб рука у тебя зажила полностью, оставь перевязку – так-то!... Сегодня разрабатывал?

Они понимали друг друга, хотя каждый говорил на своем языке, да и испытывали взаимную симпатию. Сейчас Доктор схватил его руку и с умелостью опытного хирурга повернул в одну сторону, в другую, согнул и отпустил, потом принялся за пальцы, внимательно следя за реакцией.

– Эй, погоди!... Есть кое-что поважней моей руки. Слушай!... – вспомнил Радивое. – Привели новых, Доктор. Двоих наших и по одному греку и армянину, но на этот раз больше всего ваших. Здесь четверо и во втором подземелье еще четверо!...

Наверное, он ожидал, что Доктор сразу бросится к землякам, но Григорий лишь пробормотал: «Скоро дышать станет нечем из-за людей», – и перевел разговор на Герцеговинское восстание.

– А что рассказывают ваши, новые? – спросил он наполовину сочувственно, наполовину с вызовом, потому что с Радивое говорить о другом было невозможно.

– Уж не думаешь ли, что там испугались?! Как же! Ты нас не знаешь, дружище: кого схватят – схватят, а остальные – в горы... И в Боснии то же самое; а теперь и у вас! – прибавил он, и глаза у него сверкнули.

– У нас?

– Я ж тебе сказал: большинство приведенных – болгары! – И Радивое повторил на своем языке «брача бугари»¹. – Вон они, там – про бунт, наверно, рассказывают!

г---------------------------------------------------

¹брача бугари – (серб.) братья болгары

L___________________________________________________

В последнее время Григорий с раздражением слушал, как Радивое и капитан Левенто подначивают: «Когда же и вы-то в конце концов?!...» Да еще их похвальба: как у них было да как будет. Он сжимал губы и молчал; предостаточным казалось и то, что он находится здесь!... Но так ли это на самом деле? Не испытывает ли он уже и смущение, и неудобство, и даже непонятное волнение?

Сейчас он махнул рукой и пошел к своим. Не потому что ожидал, что там невесть что случилось, но новоприбывшие все же принесут и какие-то новости.

Проходя мимо смрадной берлоги курдов, он опять услышал вой, доносившийся оттуда всю ночь. Наверное, отдавал душу кто-то из вождей; у них какие только болезни не свирепствовали беспрестанно, но дикие и враждебные горцы ни за что не хотели пускать к себе Доктора.

Их соседи арабы были посговорчивей, но все-таки оставляли все в руках божьих; и сейчас они варили неизменную пшенную кашу, а до него снова доносилась их монотонная, раздирающая душу песня:

Продолжается жизнь в подземельях Акии;

страданий много, и ничтожный издевается надо мной.

Как мертвеца, меня закопали

в живую могилу властей!

Все, все мы в живой могиле властей, с горьким отчаянием думал Григорий.

Не успел он дойти до своих, как его встретили возбужденные крики:

– Где ты там запропастился, Доктор?... Чудеса да и только... большие события, брат!... Вот кто их принес... Слушай! Слушай!

Он подошел на шаг-два к подвешенной лампаде и увидел растянувшихся на рогожах мужчин: один – в очечках, альбинос; другой – сгорбившийся, как медведь; третий – в козьей шапке, долговязый, дряхлый, а по тонкой шее подскакивал острый кадык; был и четвертый, но он обхватил лицо ладонями.

– Не бунт!... Восстание, Доктор... Революция... Весь народ!... – не переставая кричали в один голос Марин и Тошка.

Даже Ангел, сдержанный Обретенов Ангел, дрожал.

– А это не фантазии опять ваши?... А, Ангел?!...

– Все четверо утверждают, Доктор! И сюда-то они ведь за это попали! Началось с Панагюриште¹... Расспроси и ты!...

г---------------------------------------------------

¹Панагюриште – город в западной Болгарии

L___________________________________________________

Растолкав товарищей, Доктор присел на корточки рядом с новоприведенными. Вблизи на них видны были следы пережитых страданий и он, заставляя себя улыбнуться, в первую очередь начал со слов:

– И я здесь, как вы, парни, но я еще и врач, так что говорите, что' у вас требует починки!

Починка требовалась всем четверым, и не только из-за битв и побоев, но как Доктор уже знал по собственному опыту, железные кандалы раскровавили им кисти и лодыжки до самой кости; и первым делом он принялся мазать целебным бальзамом (тот, увы, заканчивался) именно эти раны. Потом и другие по телу – незаросшие и разбереженные.

Выполняя привычные обязанности, он незаметно расспрашивал новых мучеников: откуда и что с ними в сущности случилось. А те перечисляли названия селений, а также водивших в бой воевод, и какая кончина постигла того или иного. Не упускали случая упомянуть и себя. Похожий на медведя Матей-Кузнец похвастался, что собственноручно ставил железные обручи на черешневые пушчонки – артиллерию восстания; альбинос-тырновец, учитель Руси, написал воззвание и разносил из деревни в деревню; худощавому Пелинко не было что выставить напоказ, если не считать потери молодой жены и сына; лишь последний, Анто (Доктор с трудом вырвал у него имя), стискивал зубы, не хотел даже и вспоминать, товарищи рассказали, что он из Батака¹ – было такое село, а сейчас нет.

г---------------------------------------------------

¹Батак – село в Болгарии, где во время подавления Апрельского восстания 1876 г. турецкой армией была убита большая часть жителей (от 1400 до 6000, по разным оценкам)

L___________________________________________________

– Боже, что вы говорите?... Вы сами-то слышите, что' говорите?!...

Сперва это показалось невероятным и им, но похоже, так все и было: от младенца до старика всех перерезали; а виденное ими самими по своим краям заставляло во все поверить.

– Перерезанные – перерезаны, Доктор; те, кто вырвались, скитаются в горах, а пойманные – на виселице... Или как мы четверо – тут; с нами было и еще четверо – засунули куда-то и тех...

Он слушал и спрашивал себя, зачем все это было и на что они надеются.

А Ангел, словно услышав его мысли, сказал:

– Рано или поздно Османская империя распадется, братья; Россия не оставит в рабстве остальные балканские народы, протянет руку и нам – вот что я знаю.

– Тогда зачем нам спешить, Ангел? Зачем столько жертв, столько смерти?... Зачем?!...

– Чтобы заслужить, – произнес неузнаваемый голос у Григория за спиной, и он невольно обернулся.

Это оказался косоглазый, ненавистный ему Божил.

– – –

Остальные уснули; утомленный, уснул и Григорий, но потом, вздрогнув, проснулся. То ли приснилось что, то ли закипала в нем какая-то мысль. Сердце сильно стучало; ему казалось, что он навис над пропастью и в последний миг отпрянул назад.

Эти кошмары случались не впервые. И сейчас, напряженно пытаясь вспомнить, что' ему приснилось, он невольно слышал шумы темницы – тяжелое дыхание товарищей, чье-то всплакивание, шепот и ночные разговоры. Слышно было даже кипение зловоний в отхожей яме. А потом внезапно и крики людей, сомнамбулами возникших из-за промежуточной полустены и понесших высоко поднятый груз...

А, да, догадался Григорий, снова дикие курды!

Тот, по ком они плакали, как дети, наверное, умер, сказал он себе – и тут же вспомнил, какой ему на самом деле снился сон: он видел дорогу, ведущую к живой могиле, в которой они погребены. Бунты, неравные битвы, поджоги и виселицы, женщины порублены, младенцы заколоты. В первый ли это и в последний ли раз?!... И в радивоевской Герцеговине то же самое, и в стране капитана Левенто, и у арабов, в Курдистане – повсюду, где мир разделен на поработителей и порабощенных, а человек желает своего достоинства... А он, он, доктор Григорий Соколарский, стремился единственно к своей науке и преуспеванию – с амбицией, да, но и самодовольством. Как страус, стоял в стороне, сунув голову в песок. Он повторил: как страус.

Когда-то он считал, что крепко стоит на ногах, но арест сразу же заставил его увидеть, насколько иллюзорной была почва; и с того момента незаметно и неощутимо, иногда даже помимо воли, подземелье вплетало в его жизнь мысли и волнения, которым он уже даже не удивлялся.

2

Несмотря на усталость после путешествия, Паскаль и Кристина обошли немало улочек города, осматривали Цитадель, крепостную стену с многочисленными бастионами, проходили мимо больших постоялых дворов и торговых рядов, мимо мечетей и старых церквей; дольше всего задержались у двух городских ворот – Сухопутных и Морских.

В нескольких местах обнаруживали в разгороженных дворах мужчин в цепях: оборванные, обросшие, все в пыли, выкапывают кучи камней, перекидывают песчаную землю, таскают кирпичи или строят. Вглядывались в них, пытаясь обнаружить того, ради кого приехали в такую даль, но расстояние и клубы пыли мешали, а приближаться не давали охранники.

Бесплодными остались их усилия и вечером, у руин Старого дворца, о которых местные люди говорили, что там вход в подземелья темницы.

Они заняли, как им казалось, удобную позицию под какими-то чахлыми ветками, но двое чавушей из артиллерийской казармы напротив тут же стали заигрывать с Кристиной.

– Эй, красавица... Гяурка!... Брось этого: для тебя рай Мухаммеда, – а этого кинь!...

Другой, зная порядки в империи, наверное, стерпел бы молча или безропотно отошел бы вместе со своей спутницей, но только не Паскаль.

– Вы за своими паршивыми женами глядите! – огрызнулся он. – Тут в ваши грязные рты ничего не обломится!

– Что? Что ты сказал? – взревели оба. И тут же перескочили через стену. – Эй ты, гяур, ты что, на правоверных посмел?!... На нас?!

Он мгновенно заслонил собой сестру, и наверняка последовала бы драка, если бы из-за ближайшего поворота не появилась колонна узников и на ощетинившихся друг перед другом мужчин не уставились десятки пар глаз; особенно на одетую по-европейски девушку с ними.

– Эй, эфенди!... чавуши!... – раздались крики по всей колонне, все шумнее выливавшейся на площадку перед темницей. – И женщин, что ли, бьете, звери!... Вам что, нас не хватает... Отстаньте от девушки!...

Так много голосов не могли не поколебать чавушей. Да и в боковом переулке появилась какая-то компания. Иностранцы, двое мужчин и столько же дам; за ними слуги – вооруженные. Чавушам ничего не оставалось, как бесславно отступить, что они и сделали. Все же один не преминул пригрозить Паскалю:

– Попадешься мне, смотри!..

– Сам смотри! – тут же отозвался юноша, и эта столь неприсущая подданным-христианам самонадеянность заставила чавушей побыстрей отыскать ворота во двор казармы. В последнее время всяких развелось, говорили они друг другу, перемежая свое удивление ругательствами; может, это и из друзей коменданта кто – ведь о миралае у турков Крепости ходили слухи, что иностранцы ему важней, чем свои.

– А!... Мы уже знакомы! – с участием улыбнулся один из приближающихся господ, когда они поравнялись с Паскалем и Кристиной.

Это был консул Бренов, сменивший цилиндр на фетровую шляпу; несмотря на это, юноша узнал его по испитому постаревшему лицу и маленькой бородке с проседью.

– Таковы здесь порядки, дорогой мсье... – добавил с бледной улыбкой консул, словно ощущая обязанность оправдать город. – Извините, я забыл вашу фамилию?

– Дабижа, – неохотно сказал Паскаль.

– А, да!... Иллиас Аббут был столь любезен... Крепостные стены обязывают нас знакомиться друг с другом, мсье. Да и в данном случае это нам приятно... молодые люди... новые люди...

И он представил Паскаля и его жену своим друзьям и перечислил фамилии: мадам Грейсон, мадам Хедли, мсье Бертен – вышедшие, как обычно, под вечер на прогулку и незаметно оказавшиеся в этой части города.

– А что вас привело в наш Сен-Жан-д'Акр? – сразу принялась по привычке расспрашивать старая дама.

– Торговые дела, – еще неохотней ответил Паскаль.

– Торговля?! А вы так молоды!

– И Александр Македонский был молод, когда отправился завоевывать свет!...

– О, господи! Этого мне только в голову не приходило, – засияла старушка, раскрывая беззубый рот. – Вы, молодой человек, действительно одержите успех, одержите!... Вы мне нравитесь!

Между тем, на маленькую площадь перед входом в подземелья полилась новая вереница узников, предыдущие сочувствия сменились заигрываниями и выкриками в сторону женщин компании. «Эта, рыжеволосая-то – ах, мать моя милая!...» – слышались слова. «А молоденькая-то,  молоденькая – какой нежный ягненочек...» Даже от старухи бы не отказались; носились по воздуху и другие бесстыжие слова на всевозможных языках, и хихиканье, и бряцанье оков. «Айда с нами в темницу!... Внизу мягонько! Как раз для женщин!...»

– По-моему, я предупреждал: дамам здесь не место! – с упреком сказал Оливье Бертен, хотя, исполняя молчаливое пожелание Валерии, именно он, а не консул, повел компанию сюда.

Они отправились к ближайшему переулку, увлекая за собой Паскаля и Кристину, но прежде чем достигли поворота, девушка еще раз обернулась взглянуть на вход в темницу. И в следующий миг ее исхудавшее лицо лихорадочно побледнело, она вся напряглась.

– Паско! – прошептала она, схватив за локоть брата. – Там... смотри!... Тот – это он!...

Она обнаружила – или ей показалось, что обнаружила – своего жениха, характерную узкую и удлиненную форму головы, с большим открытым лбом, длинным носом, глазами, тоже вглядывавшимися в их сторону, и она даже была уверена, что и он ее увидел. Она закивала, взмахнула рукой.

– Может быть... или... Он, это он! – как всегда поддержал ее Паскаль.

Но толпа уже повлекла предполагаемого Григория ко входу с решеткой, а множество грязных куфий и соломенных шляп его закрыли.

– Что? Вы не идете? – удивилась Лорна Грейсон тому, что молодая пара остановилась и машет руками. – А, да, да, наверное, некоторым из тех, кто там, не хочется спускаться вниз! – прибавила она, проследив за их взглядами.

А когда они тронулись вместе, она пустилась рассказывать о темнице, бывшей когда-то склепом, о большой зале и о ведшей в подземелья каменной лестнице.

– Подземелья – как в сказках! – не умолкала она. – Доктор Грейсон, мой муж, как-то раз спускался в них... Преисподня! Говорю Кяни-паше, здешнему мютесарифу, что там могут жить только кроты да крысы, а он смеется!... Есть, мол, люди и для низа и для верха – так, дескать, устроен свет!

– Для него – да, и не только для него, – неожиданно перебил Паскаль и, возможно, собирался прибавить какую-нибудь из своих колкостей, но вовремя сдержался и сжал губы.

Шедшие сзади Кристина и Валерия тоже были под впечатлением от узников.

– О, да! Несчастные! – задумчиво кивала Валерия. – Я даже слышала, что большей частью это бунтовщики – не убийцы, не разбойники...

– Есть и просто оклеветанные, мадам!

– Как, вы думаете? Впрочем, да, консул упоминал, что вы – болгары и, наверное, знаете больше моего. В подземельях есть и ваши соотечественники, даже я сама одного знаю!

Девушка пораженно уставилась на нее – может быть, ожидала, что собеседница продолжит и уточнит, кто он такой. Но рыжеволосая тут же замолчала, показывая, что не хочет больше говорить на эту тему, так что Кристина не посмела спросить. Да и уже приблизились к особняку Иллиаса Аббута – не оставалось ничего иного, как попрощаться.

– Вы не сказали, на какой здесь срок, но все же зайдите в больницу Миссии, – сказала на прощание старая Лорна, считая себя, наверное, кем-то вроде дуайена¹ иностранцев в Крепости. – Очень бы хотелось представить вас доктору Грейсону: хоть он и так занят, но любит видеть новые лица.

г---------------------------------------------------

¹дуайен – глава дипломатического корпуса, избирающийся по рангу и длительности пребывания в стране

L___________________________________________________

Бренов тоже не преминул пригласить:

– Желал бы узнать некоторые подробности о стамбульских событиях, – сказал он. – Приходите... да, зайдите и ко мне, в консульство! Здесь всякий вам покажет Московское консульство!

– – –

– Это был он, я уверена!... Мне сердце так говорит, Паско!...

Они лежали в темноте дачи: Кристина – в комнатке с деревянной решеткой на окошке и батистовой занавеской, Паскаль – в кухоньке, куда Саада своевременно принесла миндер; дверь между двумя помещениями была широко растворена и они разговаривали через нее, уверяя друг друга в том, во что им хотелось верить.

Они были утомлены, даже очень, и, может быть, именно потому не шел сон – да и впечатления от Крепости, встреченные люди, а особенно мысль, что они так близки к цели, не давали им расслабиться.

– Остается придумать, как его вызволить!

Теперь, когда они увидали Григория среди множества несчастных, плотно охраняемых стражей, предыдущие замыслы уже не казались такими легкими. Раньше они представляли себе по рассказам других, что как только узников выведут в город и он поймет, что они там и ждут, он улучит момент и отделится от других. Они его скрывают, он распиливает цепь, костюм для переодевания наготове, как и фальшивый паспорт. Оставалось купить билеты на подходящий пароход, а потом – Париж. Втроем в Париж, да! Такому специалисту, как доктор Соколарский, всегда найдется работа в столице мира...

Но вот – реальность их смутила. Не то чтобы привела в отчаяние или заставила отказаться от намерения. (Подобно героиням любимых романов, Кристина готова была даже остаться в Крепости навечно – чтобы видеть его иногда, а он бы знал, что она здесь.) Однако обрекать себя на такое Паскалю было бессмысленно; он намеревался действовать, причем действовать сразу, изо всех сил. Таков наш век, мы не можем воспринимать несправедливости пассивно, повторял юноша. И перечислял новые замыслы – он наймет кого-нибудь из здешних! («Деньги у нас есть, пусть хоть послужат чему-то действительно благородному!») Да, они нападут на темницу или – с еще большим шансом на успех – когда узников выведут на работу или поведут в церковь, потому что кто-то в Царьграде упоминал ему, что на большие праздники случается и такое. Пока разговаривали в темноте, он рассказал ей свои прожекты о найме таких людей. «Тут всякие могут найтись, – уверял он, – если надо из пустыни привести – приведу!... Но вообще, еще лучше будет, если под вечер нападем на конвой! Под вечер, да, когда их уводят. Когда стража будет утомлена, рассеянна... Да и темнеть уже может начать.» Если бы он следовал своему темпераменту, то взорвал бы и всю Крепость.

– А почему нам не попросить помощи у кого-нибудь из сегодняшних – наших новых знакомых?! – перебила Кристина; всякое кровопролитие пугало ее, ужасала мысль, что будут, возможно, стрелять по Григорию.

– Сегодняшние-то? Что они могут, сегодняшние?... Видала француза... Археолог какой-то – только о раскопках и думает.

– Я имею в виду господина Бренова, он мне кажется благородным человеком, он бы мог нам помочь. И он – русский, он поймет нас лучше всех!

Паскаль молчал.

– Почему бы нам не зайти к ним, Паско? Он ведь нас пригласил; и я пойду. Когда мы все ему расскажем...

– Если бы не был консулом, то может и...

– Но русским консулом, Паско, русским!...

– Консул – значит, представитель их царя!

Он не раз ругал перед ней и султана, и всех царей и королей на свете и тогда она, может, и понимала эти его столь странные чужеземные идеи, но сейчас ею настолько овладела тревога за Григория, что от предыдущих разговоров в памяти ничего не осталось.

– Ох! – простонала она. – Чем нам здесь могут помочь твои... Извини, я не хотела обидеть, но ты забыл, как мой отец – бог его прости – говорил: на Россию наша надежда – не помнишь? Он ведь все повторял: Россия!...

Что ответить? В последнее время всему, во что он так пламенно верил, мешали, как ему казалось, слишком личные соображения. Вот и в этом случае – отступить от принципов... Если бы не ради Кристины – о, ни в коем случае, – но мысль о ее боли заставила его сказать:

– Хорошо, попробуем... Посоветуемся с ним, хотя кто его знает, не откажет ли он нам сразу во всяком содействии. Да кто мы ему такие? И к чему с нами связываться?!

Хотел добавить, что тут есть риск – да и что' тому сто'ит нашептать властям; но припомнилось ласковое выражение лица Бренова, показалось нечестным высказывать о нем такие слова; а из темноты как раз в этот момент донесся голос сестры:

– О, Паско... Я так тебе благодарна, Паско...

Сказала и еще что-то, но слова затерялись, превратились в шепот и равномерное дыхание. Успокоение сразу обратило ее усталость в сон.

Он лежал, вслушиваясь в тишину. Думал о Кристине, да и о себе самом, о приведшем их сюда пути... Разве он не счастлив оттого, что она и теперь опирается лишь на его руку? Не считает ли она его больше, чем братом, и не чувствует ли он, что она ему близка так, как ни одна другая на свете?... Это родство... – если б не это родство... Он вспомнил боль, пронзившую его, когда она призналась, что встретила мужчину своих грез. Что еще мог он сказать, кроме того, что рад и одобряет ее выбор, хотя доктор Григорий Соколарский казался ему горделивым, высокомерным и слишком старым для нее?!... Но познакомившись поближе, он тоже подпал под обаяние той сдержанной властности, какой доктор внушал уважение своим знакомым. Привык даже к его физическим преимуществам – что тот строен и силен, тогда как сам он рядом с ним казался и слабым, и неуверенным. Труднее всего было проглотить эту его неприкрытую самоуверенную надменность, и он продолжал спрашивать себя: чем он, в сущности, привлек Кристину? И разве не видит она его суетности, стремления всегда быть со знатью, с власть предержащими, выставлять напоказ свое собственное преуспеяние?... Только вот низвержение доктора Григория – профессора и турецкого бинбаши, бея – раскрыло юноше другую действительность... Благополучие было иллюзорным, стремления – эфемерными. Так ему и надо, повторял он про себя со злорадством, пока не осознал, что вместе с жизнью Доктора рушится и жизнь Кристины, и тогда все его существо наполнилось протестом против вновь встреченной несправедливости.

И вот теперь он здесь, в сердце Крепости, в этом домике с промежуточной дверью, вслушивается в дыхание той, кому обрек себя служить. Он попробовал опять подхватить свои замыслы, но ему почудился какой-то голос. Из сада? Нет, нет, голос Кристины! Он напрягся, не мог понять, о чем она его спрашивает.

– Ты что-то говоришь?

И не получив ответа, сказал еще громче:

– Эй! Ты не спишь? Кристина! Тиночка!...

Голос в другой комнате превратился в плач, в стоны. Она что-то кричала, словно ее душат. Паскаль мгновенно поднялся, наощупь чиркнул спичкой и с зажженной свечой бросился туда.

Она вся раскрылась. Она спала, но металась то на одну, то на другую сторону в постели, шелковые черные волосы рассыпались по подушке, перламутровое лицо, покрывшееся капельками пота, трепетало в мучительных гримасах. Он нагнулся к ней и свободной рукой бережно потряс.

– Что-то снится? Кошмар?... – говорил он, пока она не открыла глаза, щурясь от света.

– Ох!... – простонала она, узнав его. – Страшно стало...

– Успокойся, успокойся...

Он сел на постель рядом с ней, а взгляд незаметно сполз с лица к шее и широко раскрывшейся вниз ночной рубашке. Выглядывали ее девичьи груди со своими розовыми зернышками, и он смотрел на них настолько удивленный и одурманенный, что она осязаемо почувствовала его взгляд и инстинктивно притянула одеяло до самого подбородка.

– Прости, – поднялся он с постели. – Пришлось тебя разбудить. Ты так кричала... Что тебе приснилось?

Она начала рассказывать, продолжая придерживать одеяло, все еще смущенная, с порозовевшими щеками. Приснились ей те турки, чавуши: только она приблизилась к Григорию, как они ее схватили, потащили за собой, не в его темницу, а в отдельную какую-то, где тоже было так страшно, ужасно было, точь-в-точь как рассказывала старая беззубая англичанка.

– Спи! Спи... – настаивал он; его обожгла мысль, что и в снах она опять видит только Григория. – Оставить тебе свечу?

– Да... Хотя нет!...

– Ну, тогда... Завтра поговорим. А может и с самого утра сходим в русское консульство, пока этот пожилой господин нас не забыл.

– О, Паско!... – сказала она едва слышно, но ее взгляд следил за ним. – Если б ты знал, как я тебе благодарна за все, за все! Без тебя что бы я делала...

В другой раз ее слова порадовали бы его, но сейчас, вернувшись в кухоньку, он испытал острую зависть и озлобление к сидящему внизу в подземельях несчастному, потому что вся эта благодарность была из-за него.

3

Вышло так, что Григорий Кристину и Паскаля не видел. Мелькнули, правда, в поле зрения какие-то молодые люди: девушка в темной одежде и юноша в шляпе, – а вместе с ними несколько других: археолог, которому он переводил, был ему уже знаком, но кто полностью привлек его внимание – это рыжеволосая англичанка. Валерия Хедли – часто вспоминал он ее с благодарностью.

Пока он спускался в преисподню и позже слушал вечные разговоры товарищей о том, что было и что будет, мысли его волнами возвращались к ней.

А утром все испарилось, то бишь, дела снова пошли по-прежнему. И Григорий с нетерпением ожидал, когда их отведут на работу: его группу – во двор торговца Аупа Саупа. Они подкупили стражу и рассчитывали, что им снова разрешат сделать покупки в лавчонке у арабского кладбища. Доктор уже запасся целебным бальзамом – и слава богу, а то привезенный из Стамбула уже кончился. Но шли часы, а никто о них и не вспоминал... Потом стало понятно, что выводить вообще не будут. То же произошло и на следующий день. Что такого случилось, если выполняемая каторжниками работа вдруг остается во всем городе недоделанной? Как это мютесариф лишается своей наживы? Или может быть, в каком-нибудь из соседних подземелий раскрыли план побега?

Лишь в начале недели их снова вывели, на этот раз – даже больных. И не на прошлые места, а к Крепостной стене. Потому что, начиная с ее заложенных несколько веков назад оснований и кончая зубцами, бастионами и лабиринтами дебоя¹ («дебоем» здесь называли подземные склады и коридоры, простиравшиеся между собственно крепостными стенами и городскими кварталами), все нуждалось в ремонте и даже вообще в новом строительстве.

г---------------------------------------------------

¹дебой – (тур.) склад, цейхгауз (от франц. «dépôt» – склад, хранилище)

L___________________________________________________

Собственно, о таком ремонте упоминали в своих докладах и некоторые посещавшие Крепость правительственные инспектора, но сейчас впервые предстояло взяться за что-то на деле. Слух о том, что причиной всему послужил комендант Селим Февзи, совпадал с тем обстоятельством, что именно он был назначен и ответственным за строительство. Как обычно, и этот слух опирался на истину; мало кто знал, что' именно случилось, но легко было понять, что сильно задеты интересы мютесарифа и рано или поздно он Селиму отплатит. Что касается каторжников, то им было безразлично, продают их местной знати или обтесывать и таскать каменные блоки для укрепления стен. Разве что непосредственная близость раскинувшегося сине-зеленого и безбрежного моря заставляла чаще засматриваться вдаль и с удвоенной мукой тосковать по дому.

– – –

Первые два дня Григорий с товарищами тесали камни и мешали под открытым небом строительный раствор, но потом кому-то из начальства взбрело в голову перевести их вниз, в дебой: надо было передвинуть ядра и старинные, вышедшие из употребления пушки. Большинство обрадовалось, думая, что в сумраке коридоров управляться будет как-то полегче. Однако, вскоре пожалели: работа оказалась тяжелой, воздуха не хватало, да и не видно было больше моря, даром что непрерывный грохот волн сотрясал весь лабиринт.

Как всегда, мешали цепи. Причем было сыро, грязно, сквозь высокие узкие амбразуры в стене процеживались с морской стороны через равные расстояния лучики света; там и сям на поворотах и у внутренних коридоров, где сидели на корточках стражники, горели факелы – и подгоняемые потоком, клубы дыма простирались к далеким лестницам и искали путь наверх.

Подходил к концу обед, когда Дончо-Жердяй и его неизменный спутник Саввочка, незаметно подкрались к Григорию, следя, чтобы в их сторону не смотрели стражники. Шедший за ними Божил стал в сторонке.

– Смотри, что мы нашли, Доктор! – победоносно прошептал Дончо и раскрыл свое оборванное пальто.

Нашли они целую связку напильников, завернутых в просмоленную парусину и все же заржавевших от влаги.

– Где взяли?

– Вон в той нише есть всякие инструменты. И молотки, и зубила, и какие-то длинные железные прутья – наверно, нужны им, чтоб пушки подпирать.

Подошедший Ангел тоже осмотрел напильники.

– Послужат при подходящем случае, – кивнул он, и с его стороны это было много – ведь его осторожность была им известна.

– Да может ли быть случай более подходящий, чем сейчас?! – огрызнулся Дончо. – И говорю я вам: нечего ждать!... Как пойдут нас выводить!... Ну да!... Каждый схватит по ядру, обрушит на стражников... Вооружимся их ружьями...

– Сначала цепи перепилим – или потом, а, Жердяй?! – ухмыльнулся Саввочка; он легко воспламенялся. – Божил еще с утра голосит: давайте счастья попытаем, – а теперь, раз есть и напильники... и с ружьями стражников...

– Хватит! – оборвал его Доктор. – Это просто глупости!...

– Тебе, может, и глупости, а нам – столько лет уже тянем...

– Среди бела дня – вы только подумайте! Весь гарнизон бросится за нами в погоню...

– Кто не рискует... – начал Жердяй, но задумался и замолчал.

Однако Саввочка продолжал:

– Рисковать нужно, ведь это так – нужно рисковать!.. – Хотя он сильно уважал Доктора, но сейчас смотрел на него с неприязнью и вызовом. – Выходит, прав Божил: боишься ты, потому все так и тянешь...

В ответ Григорий мог влепить ему крепкий удар и даже инстинктивно отодвинул цепь, готовый замахнуться, но вспомнил, что они привлекут внимание ближайших стражников. Все же он не скрыл презрения, сказав:

– Ваш Божил может говорить обо мне, что ему вздумается, он герой – герой без мозгов, но вы посмотрите на вещи трезво... И Ангел вам сказал: напильники – находка; главное сейчас пронести их в темницу. Там обдумаем, когда они пойдут в дело и как.

– Выходит, ты не против побега?

Григорий сам не раз задавал себе тот же вопрос. Сейчас он услышал собственный голос:

– Нужно улучить подходящий момент. Только так.

– Или самим создать себе момент, – дополнил Ангел. – А сейчас скорей уходите, а то те сюда смотрят!... Не слушай их, иди! – позвал он Доктора продолжать работу по расчистке бокового подземного коридора, явно ведущего внутрь Крепости.

Там уже были их друзья греки, а также Радивое со своими товарищами по судьбе. И не только они. При свете фонаря, который высоко держал один из стражников, двое инженеров Крепости – техников, как их называли – омусульманившийся поляк и другой, одноглазый, неопределенной народности – всматривались в какой-то план и переговаривались по-французски, даже кричали, потому что морской грохот разносился эхом даже здесь. Проходя мимо, Григорий специально прислушался к тому, что они обсуждали, а затем, заинтригованный, нашел себе работу поближе и вслушался еще внимательней. Из их слов выходило, что извилины коридора ведут к подземельям Цитадели, протискиваясь между основаниями рыцарского склепа и арсенала. Целый подземный город.

А можно ли что-то извлечь из этого открытия? Подсказывает ли оно какую-нибудь возможность?... Он старался не упустить ни слова из их разговора.

– Здесь налево... потом направо и опять налево, – показывал по развернутому плану одноглазый техник неопределенной национальности.

Поляк упорно отказывался входить далеко внутрь: стены, мол, рушатся и может упасть потолок.

– Тебя тут еще не было, а я помню: несколько лет назад стена у темницы обрушилась и пришлось ее укреплять. Уже тогда было опасно. Да и всюду ли до Цитадели коридор остается проходимым – этого тебе никто не сможет гарантировать!

– А, ну раз так, не будем и мы сходить с ума, разумеется, да рисковать... Но приказ ясен и должен быть выполнен, и я скажу тебе как!... – не отступал одноглазый.

Из последующих его слов стало ясно: он потребует у коменданта, чтобы первыми прошли коридор каторжники.

– Если потолок обрушится, пусть обрушивается на них – им и без того судьба такая!

– А, ну с этим я уже согласен, пусть Селим-бей определит, кому идти. Чтобы ответственность была не на нас.

Договорившись, они отправились на поиски коменданта, да и, наверно, спешили выйти наверх, на чистый воздух. Григорий дождался, пока отойдет подальше и стражник с фонарем, и тут же дернул Ангела; они позвали и друзей-греков, а также герцеговинца.

– Послушайте-ка, что за участь нам готовят! – рассказал он им услышанное.

– Ах, гадюки грязные!... Пусть только вернутся, вон там в темноте их задавлю! – вспыхнул Делиянис; он был предостаточно и силен, и озлоблен – сделал бы так, не рассуждая о последствиях.

– Погоди! Вижу, что у Доктора что-то еще на уме, – усмирил его однорукий капитан Левенто; его тоже знали как человека буйного, но сейчас в угрозе Делияниса, похоже, и он разглядел последствия, которые могут стоить жизни многим.

– Да – вот, что я думаю, – после некоторого колебания кивнул Григорий. – Они упоминали не только то, что коридор идет мимо темницы, но и что несколько лет назад пришлось налаживать промежуточную стену.

– Только вот, бога ради, откуда нам знать, с нашим ли как раз подземельем он граничит?!... – угадал его мысль Ангел.

– Постойте! Тут слово за мной! – И капитан Левенто стал что-то рассчитывать; он смотрел в сторону мрачноватого света дебоя с выступом среднего бастиона, потом снова повернулся к непроглядному мраку коридора. – Ну да, так! – отрезал он. – Именем Иисуса Христа, да! Мне не впервой: капитан Левенто и на свету, и в темноте всегда определял направление... Там ведь это Бурдж-эль-Хадид, а он к востоку, верно? А коридор идет на северо-запад, прямо к Цитадели, значит темница остается к юго-западу от него. Наше подземелье в самой северной ее части, а это значит...

– Это значит, что прямо к нему и прилегает.

– Доктор, друг мой! Из твоих уст да богу в уши, друг!... – потрясенным голосом сказал Ангел. – Значит, пробиваем: там впереди я видел два железных шила, если удастся стянуть и молотков... Наши люди уже набрали целую связку напильников! – объявил он дополнительно тем, кто не знал.

Все складывалось, да еще и так хорошо, что на миг это даже удивило и испугало их. Но только не Делияниса.

– Да так это! – крикнул он. – Есть же и присказка: коль везет – так везет. Сегодня ночью стену начнем пробивать!...

4

Еще на пароходе, где археолог Оливье Бертен сам представился Валерии, он сразу стал ей симпатичен. Если за ее смешанное происхождение – англо-ирландско-французское – живущая уже десятилетия на Востоке миссис Грейсон нарекла новую знакомую «странствующей Европой», приписывая ей достоинства, присущие, по ее словам, западной женщине, то сама Валерия открыла в Оливье Бертене достоинства западного мужчины: предприимчивость, исполнительность, неутолимая жажда знаний, пиетет к культурным ценностям... При этом ей нравилась корректность и деликатность в его отношениях к ней. Она не раз сравнивала его с Арчи и хотя обнаруживала и общие черты (выросли оба в одном и том же мире), имелись между ними и различия – бросалось в глаза уважение, какое оказывал ей при всяком случае Оливье, его готовность всегда быть с ней, и особенно – галантность, с какой он за ней ухаживал, не навязываясь.

Сама Валерия, стоило ей критично заглянуть в себя с присущим ее среде стремлением к самостоятельности и эмансипации, сознавала, что подчеркнутой недоступностью, демонстрируемой окружающим, она на самом деле прикрывает свой пугливый и уступчивый характер; иногда она даже боялась саму себя, чувствуя, что эта внутренняя уступчивость может занести ее в другую крайность, то бишь, заставит совершить что-то недозволенное, дерзкое, о чем она бы потом сожалела. Да и не вскрыло ли пережитое крушение с разводом незнакомые стороны ее характера, спрашивала она себя.

Они часто встречались с Оливье – почти каждый день – иначе и быть не могло в городе, окруженном стенами, за которыми простиралось море и пустыня. Иногда прогуливались вдоль берега на лодке, в компании Батиста или супругов Нарышкиных; иной раз ездили на верблюдах вдоль акведука, или отправлялись на юг, к холму Ричарда–Львиное сердце – любимому месту этого короля, проведшего со своими крестоносцами в тогдашней Акре целый год; памятно было это место и благодаря молодому генералу Наполеону Бонапарту, так как именно с этого холма он несколько месяцев подряд бесплодно руководил осадой неприступного Сен-Жан-д'Акра... Поднявшись наверх, они весело спорили, английское или французское имя следовало бы дать на карте этой исторической возвышенности.

Еще чаще археолог, увлекаясь, рассказывал о своих новых находках в самой Крепости – ими он рассчитывал обогатить музей, посланником которого был здесь.

И вот внезапно начатая починка крепостной стены предоставила его занятиям возможности, о каких он и не подозревал.

Если для мютесарифа ремонт стал небывалым ущербом его авторитету и потерей денег, а для коменданта означал своеобразную победу и осуществление его идей, то Оливье Бертену он давал шанс на новые и новые открытия. Наняв нескольких рыбаков и пловцов – искусных ныряльщиков, он с раннего утра осматривал искривленные основания крепостной стены. И о каких только далеких временах не говорили ему позеленевшие, изъеденные годами и волнами каменные основания, заложенные египтянами, греками и римлянами, византийцами и рыцарями – и так далее до арабских эмиров и османских монет?!... О, да! Бертен заполнял целые тетрадки чертежами и описаниями, громоздил в нанятый поблизости склад обломки, якоря, амфоры – даже сгнившие глыбы с надписями на всевозможных языках. Под вечер, когда его навещала Валерия и их друзья, гордостью и страстью его было показывать и рассказывать.

– – –

Был четверг, канун мусульманских выходных, и начальники-турки спешили отвести каторжников от стены, чтобы вернуться в свои гаремы к женам и детям. Именно в этот час на пути от Цитадели к северному бастиону Бурж-Курайим показалась компания Валерии – как всегда, в сопровождении вооруженных слуг. Предводительствовал Луазо, а сразу за дамами, с которыми перегруженным парусником покачивался Иллиас Аббут, шагали поглощенные разговором беловолосый доктор Кеннет Грейсон и консул Бренов. Отсутствовавший целую неделю в городе консул вернулся лишь несколько часов назад и теперь с любопытством смотрел, до какой степени продвинулось «большое подновление», как находчиво нарекла ремонт крепостной стены Лорна.

Археолог трепетно ожидал их перед своим маленьким складом с многочисленными находками.

– Здравствуйте! Здравствуйте! – встретил он их издали с сияющим лицом.

Свой рабочий костюм он своевременно сменил, и сейчас, вымытый, причесанный, деликатно пахнущий лавандой, поцеловал по очереди ручку дамам – Лорне Грейсон, Клотильде, Ольге Нарышкиной. («Где этот неуловимый Ипполит? У него выходные бывают?» – спросил он с улыбкой, а та: «Завтра отплывает «Витязь» и он завален, завален работой!...») Руку Валерии он как бы невольно задержал либо сделал так нарочно, и она это оценила. А с господами он обменялся поклонами и рукопожатиями; дольше всех пожимал руку своему соотечественнику Луазо – страсть для обоих: они смотрели друг другу в глаза, говорили и продолжали трясти руку один другому.

– Ну, дамы и господа! Теперь позвольте показать вам свои самые последние находки! – объявил Бертен, когда ритуал рукопожатия завершился и он повел их к нанятому домишке-складу.

Компания шумно последовала за ним, но вообще, никто особого энтузиазма не проявил: они смотрели, спрашивали, похвалили – и на том все кончилось. Они предпочитали морскую ширь и закат; рыбачьи лодки и шаланды тянулись там одна за другой, на горизонте пламенели, словно охваченные пожаром, распростертые паруса двухмачтового корабля.

– Слушай, слушай, какую новость привез наш приятель Бренов! Он только что вернулся из Иерусалима! – не выдержал молчаливого созерцания Луазо.

– Неужели вы были в самом Иерусалиме?... Бог мой, я не знал!

И Оливье Бертену, действительно, надо было верить: все видели, как он поглощен своими исследованиями; да и консул был не из тех, кто предварительно разглашает, куда уезжает.

– Потребовалось сопроводить нескольких наших паломников; завтра они уезжают на «Витязе», – пояснил он теперь кратко.

– И что?... Какое-то событие там, в Иерусалиме?

– Нет... Вы же знаете Луазо... Было и впрямь одно землетрясение, но слабое.

– Как, не рухнула ли наконец Стена плача? – насмешливо бросила Лорна.

– Нет, нет, милая мадам! Некоторые из соседних деревень действительно пострадали, но вы лучше меня знаете, что для Палестины это обычное дело.

– Несколько лет назад и мы тут его пережили! – неожиданно подал голос доктор Грейсон; в отличие от шуточек жены, его голос, сдержанный и кроткий, слышался редко и сейчас все посмотрели на него с любопытством.

– И что? – не понял Оливье. – Что-то случилось?

– О, нет – просто вспомнил...

Почувствовав смущение соотечественника, Валерия поспешила направить разговор в другую сторону, да и обнаружила на высотке, откуда спускалась тропинка к Бурж-Курайиму, силуэты болгарской парочки. Они были недалеко от кедра, но не сели на скамейку, а стояли прямо. Стояли и смотрели в бинокль – ее удивило, что бинокль в руках девушки направлен не на море, а влево и вниз к крепостной стене, где вереницей тянулись каторжники, тащившие каждый свою цепь.

– Консул, – приблизилась она к Бренову, который тоже только что обнаружил молодых людей, – позавчера, возвращаясь с Клотильдой от Нарышкиных, мы встретили их обоих у вашего дома – они искали вас; спросили даже, не знаем ли, когда вы вернетесь.

– Ну, да, разумеется, я их пригласил, но как уже сказал, пришлось уехать... Поистине сожалею – мне хотелось с ними поговорить.

– Странные немного, особенно она! – вызывающе бросила Клотильда, услышав его ответ.

– Кло, Кло, не завидуй, Кло! – оборвал ее муж. – Молодая женщина просто очаровательна!...

– Ой, какая у ней кожа... Какие глаза!... – сразу присоединился на свой слащавый восточный манер толстый Иллиас Аббут. – Я ведь сдал им жилье и встречаю каждый день...

– А я нахожу ее необщительной... Не может поддержать толкового разговора.

Лорна, как всегда, была готова осуждать, но на этот раз консул ее прервал:

– Вы же видите, что она в трауре? Это объяснимо!

Словно в опровержение упреков, молодая пара убрала бинокль и направилась к ним. Шли они медленно, все еще глядя в сторону растянувшейся колонны узников; возможно, таким образом прикрывали намерение присоединиться к компании, поджидавшей их с нескрываемым любопытством. Кристина опять была в плетеной шляпке и темном траурном костюме. Притом она пришла в сильное волнение, только что увидев в веренице Григория – ей хотелось плакать, всхлипывать, но вместо этого она перекладывала из руки в руку сложенный зонтик и шагала к компании, даже обгоняя брата, потому что обнаружила наконец разыскиваемого уже неделю русского консула. Оба – и Паскаль, и она – поприветствовали всех первыми, и вопреки словам о ее необщительности, она сама быстро заговорила с дамами о мягком вечере после жаркого дня и что море в этот час красивее всего. Ее разговорчивость всех удивила, улыбка, хотя и какая-то неспокойная, открыла изящный ряд жемчужных зубов. «Да она совсем еще девочка!... А какое очарование, какая прелесть!...» – шепнул жене Луазо – эти слова болезненно напомнили ей о собственной молодости.

А Паскаль старался быть другим – он ведь обещал Кристине быть любезным. И именно потому, что старая Лорна Грейсон казалась ему противней всех, он ей первой предложил бинокль; потом и остальные по очереди наблюдали приближающийся корабль с распростертыми парусами. Видны были моряки на палубе, один сигналил кому-то в Крепости красными флажками.

Так, вдоль стены они отправились к бастиону Бурж-эль-Хадид; здесь прибрежный бульвар Факхура был сильно разбит, и они, обходя разбросанные каменные глыбы, пробирались по песчаным тропинкам. Это представляло неудобство для дам, но соленый морской ветерок был столь приятен, а равномерный плеск волн так увлекал, что, погрузившись в разговоры, они продолжали путь.

Паскаль, нарочно отставший с консулом, приступил к обдуманному за целую неделю разговору.

– Мсье, – сказал он, пытаясь овладеть голосом, потому что сознавал риск, какому подвергает и себя, и Кристину. – Вы, мсье, выразили желание узнать у меня некоторые подробности о событиях в Царьграде...

– Простите, дорогой мой, мне пришлось уехать. Мадам Хедли сказала, что вы меня искали.

– Мадам Хедли! А, да... Именно от нее мы и узнали...

– В таком случае договоримся на завтра – если вам удобно, разумеется! Утром я провожаю корабль и... скажем, после обеда, перед прогулкой. Как раз и по вашим болгарским вопросам хотелось бы узнать поопределенней; за последнее время в некоторых европейских газетах появились озадачивающие сообщения...

Сняв шляпу, Паскаль стал возбужденно поправлять пальцами русую прядь волос.

– Вы, вероятно, имеете в виду международную комиссию по расследованию?

– Именно. Я читал, что и моя страна в ней представлена.

– Все еще расследуют, мсье. А результат... Вы верите, что у таких расследований вообще может быть какой-то результат?!...

Голос юноши удивил консула; он медленно повернул голову и посмотрел на него.

– В том, что заинтересовались Великие державы?... И что извлекают на свет божий эти ужасы?...

– Ужасы – о, да, ужасы!... Некоторые из выживших привезены в здешние подземелья, мсье – вы их расспросите, а не меня... Да и идеи мои... сильно отличаются...

– Ваши идеи? Я предполагал, что все болгары... Ну, наверно, есть и противники...

– Вы неправильно меня поняли. Я не могу быть против, но я за другую революцию, мсье – за настоящую революцию, всеобщую, всеохватывающую!

– В смысле?... А!... В сущности, да, вы упоминали, что учитесь в Париже... – Жилки на лбу Константина Иваныча надулись, редкие брови сильно сдвинулись. – Как там называют себя преобразователи мира – анархисты, социалисты?!... У нас избрали себе имя «народники»! – попытался он обернуть все в шутку, но увидев мрачные огоньки в глазах юноши, почувствовал, что задел его, и замолчал.

– Мсье! – сказал Паскаль, избегая смотреть на него. – Наш разговор ушел в сторону, да ему и вообще не следовало бы относиться ко мне... Речь зашла о болгарах, которых гноят внизу, в подземельях Крепости... Ну, скажу напрямик, хотя, возможно, рискую: у моей Кристины там тоже есть один страдалец! Ее близкий... Очень близкий.

– Кристины?

Юноша взглядом показал на двоюродную сестру, шагавшую впереди с дамами.

– А, у вашей супруги!... Кто-то из привезенных после восстания?

– Несколькими месяцами ранее. Человек, на котором вообще нет никакой вины, и брошен он туда лишь из-за их вечной несправедливости!

– Вечной несправедливости, – повторил, словно под впечатлением от этих слов, Константин Иваныч. – В общем-то, надо было догадаться и раньше... Вы здесь ради него, так ведь? Никакой вы не торговец, я полагаю?...

Столько вопросов одновременно, и все прямые, все приводят в замешательство. Не слишком ли Паскаль пренебрег своей предосторожностью?!

Консул продолжал:

– Вы обращаетесь ко мне за содействием – так ли вас надо понимать?

– У нас здесь нет других знакомых. Кристина настояла... дескать, только вы нас поймете... Сам бы я не... я не верю, никому не верю!...

– Да, да... благодарю за откровенность. Возможно, у вас есть основания, но доверие вашей милой супруги меня трогает. Ну, давайте без обиняков: чего именно вы от меня ожидаете?

Чего они действительно от него ожидают? Они даже не подумали, чем именно сможет он им помочь.

– Послушайте, молодой мой друг мсье Дабижа, – догадался о его замешательстве Константин Иваныч. – Мы говорим о побеге, так ведь? Или хотя бы об облегчении судьбы вашего близкого... Как видите, я не спрашиваю, за что он осужден, доверяюсь вашим словам. Но дела гораздо, гораздо сложнее, дорогой мой! Во-первых, это Сен-Жан-д'Акр – отсюда мало кому удавалось сбежать, сами видите: остров, крепостные стены, море, пустыня... И подземелья – о, вы, может, и не подозреваете, что представляют из себя эти подземелья!... Во-вторых, непосредственная помощь от меня почти невозможна или даже нежелательна. Говоря по правде, она вас затруднит. Ведь я же русский консул... консул державы, которую сильнее всего ненавидят и в чем только непрестанно не подозревают...

– Скажите прямо: вы не желаете вмешиваться, так?

– Хорошо, говорю прямо: мне не надо вмешиваться.

– В таком случае сожалею, сожалею, что вообще...

– Сожалейте, что вообще нетерпеливы! – строго и с холодной насмешкой перебил Бренов. – Я говорю вам, как в действительности обстоят дела, а вы... вы даже не соблаговолите меня выслушать!... Если бы вы не упомянули о доверии ко мне со стороны вашей милой супруги, то я, ей-богу, просто прекратил бы этот разговор! Но как бы то ни было. Теперь постарайтесь рассудить: что можно сделать и что нужно сделать!

Уже пристыженный, Паскаль кивнул, а консул, бросив взгляд: не идет ли кто близко сзади, – с неожиданной энергией продолжил:

– Кто действительно в состоянии вам помочь – так это мсье Иллиас Аббут, ваш хозяин и мой приятель. Он близок к мютесарифу, а у мютесарифа имеется слабость к деньгам... Вот так-то. За приличную сумму, мне кажется, Кяни согласился бы вытащить вашего страдальца из подземелья и найти ему какое-нибудь занятие у себя в Цитадели. Удовлетворяет ли вас это для начала?

Это, конечно, было не то, к чему стремился Паскаль, но все же хоть какой-то modus vivendi¹ – он крыл в себе отдаленную возможность побега. Юноша вдруг просиял.

г---------------------------------------------------

¹modus vivendi – (лат.) образ жизни

L___________________________________________________

– Мсье! – сказал он, едва сдерживая голос. – Мсье!

– Не спешите. Ничего еще не исполнено. Я лишь высказал одну из возможностей.

– Необходимые деньги... есть, да! Только бы сумма оказалась сносной.

– О деньгах – позднее; Иллиас Аббут – истинный купец, торговаться умеет. Да и мютесариф в последнее время сильно стеснен, так что шансы увеличиваются. Но предоставьте это мне. И самое главное – молчание... Молчание, милый мой, это первый закон для живущих в Крепости.

Они обменялись рукопожатием, по-новому посмотрели в глаза друг другу. Улыбаясь, Бренов не преминул сказать:

– В конце концов, вы первый анархист, с каким я познакомился!... Позвольте, можно ли спросить: а ваша милая жена исповедует те же идеи?

Паскаль весело рассмеялся и неопределенно махнул рукой – и как раз вовремя, потому что они приближались к южному бастиону Бурж-эс-Санджак; там собралась целая ватага офицеров, и тем, кто отделился от них и быстрыми шагами направился навстречу дамам, был комендант Селим Февзи. Компания еще издали поприветствовала его дружескими возгласами.

5

Верный своему слову, консул Бренов тем же вечером поговорил со своим приятелем Иллиасом Аббутом о просьбе молодого болгарина, но как опытный и осторожный дипломат, сделал это незаметно и умело. Он сказал, что во время прогулок мадам Дабижа неожиданно узнала среди каторжников у крепостной стены своего дальнего родственника (о ком у них, впрочем, говорилось, что он здесь), который, как она клялась, несправедливо осужден на вечное заточение. «Как? Родственник красивой молодой госпожи!... Христианин, несправедливо осужденный на оковы?! – Иллиас произнес эти слова, словно впервые слышал, что в мире существует несправедливость. – А почему она не обратилась прямо ко мне? Разве и я не верю в бога нашего Иисуса Христа... К тому же я хозяин их дома, не говоря уж о том, консул, какое рекомендательное письмо привез мне ее муж...» «Юношеская неуклюжесть, Иллиас, и откуда она могла знать, что только ты и есть человек, имеющий влияние на нашего многоуважаемого мютесарифа?!...» Оба посмотрели друг на друга и даже перемигнулись. Покачивая круглым лощеным лицом, купец сказал: «Ну, ты знаешь, что' он за фрукт, но я попробую, попробую. Христианскую душу спасаем, в конце концов; да и поскольку невинен. Но это будет стоить денег, денег. У Кяни лишь кошель золота черный вход отворяет...» «Без кошеля нельзя, знаю, да ты человек торговый – смотри, чтоб кошель был из тех, что потоньше... И еще кое-что, Иллиас – дозволь мне дать один совет: не говори другому своему квартиросъемщику – коменданту; у них с мютесарифом нашла коса на камень, да и, хоть тебе он кажется благовоспитанным, Селим Февзи явно из младотурков – а к ним не знаешь, с какого боку подступиться. Опасны они!»

Таков был их разговор, а поздно тем же вечером, когда Паскаль и Кристина уже собирались лечь спать, в маленькую дачу постучался Иллиас Аббут – ему не терпелось узнать имя каторжника и действительно ли имеется в наличии кошель с лирами, которые он предложит своему приятелю его превосходительству мютесарифу Кяни-паше.

– – –

А внизу, в подземелье тюрьмы, доктор Григорий Соколарский и не подозревал, какие сложные переговоры ведутся об облегчении его судьбы.

С тех пор как его соотечественники нашли в складе дебоя всевозможные инструменты, а сам он услышал разговор техников о коридоре, ведущем внутрь Крепости, мимо склепа, во всем его существе разгорался какой-то бурный и непрерывный подъем. В сущности, это было у него в природе: нужно было лишь решиться, чтобы что-то начать.

К тому же в последнее время – наверное, чтобы работа шла побыстрее – Селим Февзи приказал вообще не надевать на них цепи, что по сути облегчало возможность побега.

И так, методично, с присущей ему настойчивостью, Григорий обдумывал всякую возможность и всякую вероятность – потому что предельно ясно было, что они идут на риск. За крепостными стенами начиналась пустыня – каждому придется спасаться в ней, кто как сможет. Но это его уже не останавливало. В самом деле, лишь месяц назад подобное начинание показалось бы ему безумным. Однако с тех пор многое переменилось, больше всего – внутри него самого; поднимались неудержимые волны и увлекали за собой. Терпения нет, мы не должны терпеть, повторял он про себя; разгромленное, потопленное в крови восстание, вместо того чтобы окончательно разбить ему дух, как-то незаметно превратило отчаянное примирение в отчаянную решимость.

Поначалу – так как фактически инициатором предстоящего побега был доктор Соколарский – он особенно тщательно подбирал людей. Доверялся лишь своим соотечественникам, друзьям капитана Левенто и Радивое. Однако затем гуманность подтолкнула его посвятить в начинание и своих товарищей-армян, а также арабов, которых лечил; взял бы даже диких курдов, видя их страдания, да они были все так же погружены в свои болезни. Не доверял он лишь османам; это был вопрос принципа – так его восприняли и друзья: даже здесь, в подземелье, турки продолжали чувствовать себя хозяевами всех «райя». Люди для них были не из одного и того же теста.

Так началась работа, каждому Григорий предписал определенное участие – они кричали, пели, боролись или дрались для вида, чтобы отвлечь стражу и непосвященных, пока несколько подобранных людей разбивали и ломали принесенными из дебоя стальными шилами и молотками стену самой северной берлоги, предполагая, что она выведет в подземный коридор. Часами напролет, ночь за ночью. Натыкались на скалу, спрашивали себя, не ошибся ли с направлением капитан Левенто, и это их обескураживало. Но на другую ночь начинали сызнова – и с еще бо'льшим остервенением.

А с продлением времени увеличивалась и опасность того, что их обнаружит стража или заметят турки-дерибеи; боялись даже, не выдал бы их кто-нибудь вроде Иуды-Крысти, чтобы заслужить похвалу.

Специально к нему, к Крысте (поскольку знали, что он за фрукт) прикрепили Божила: проговоришься, запугал его косоглазый, в тот же миг забью в спину напильник!...

Ненадежным им казался и Бешеный Христо – легко воспламенялся и не следил за языком. Прикрепили сторожей и к нему – даже двух: очкастого учителя Руси и молчуна Анто – они тенью ходили за ним по пятам.

А в берлоге-туннеле продолжали размахивать молотками, и отчаяние чередовалось с надеждой, пока на шестую ночь железный лом, которым по очереди долбили и рушили стену Делиянис и косматый Марин, вдруг не провалился; в расширенную дыру хлынула застоялая вонючая влага и гниль; Дончо-Жердяй, самый тонкий из всех, протиснулся, осмотрел со светильником, где они оказались, и крикнул, что добрались до подземного коридора – то бишь, первой цели. Предстояли еще другие цели, но они уже казались достижимыми. Неизвестность была лишь в конце.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

У каждой из живущих в Крепости народностей с их враждебными одна другой религиями и сектами имелись свои праздники – рамазан¹, коч-байрам², сюннет-байрам³, великие посты, христианская Пасха, еврейская Пасха и всяческие дни святых и мучеников – и праздновали их в храмах или дома, среди близких и друзей. Но существовал в городе и один общий праздник для всех; своеобразный, лишь здешний, акренский, со странным названием «Мизерикордия»⁴ – День святого милосердия; происхождение его, как показывало название, уходило корнями далеко – в века крестоносцев-рыцарей – и хотя на языке отдельных народов наименование это давно произносилось в измененном и труднопонятном виде, празднование самого праздника проходило одинаково для всех – то есть, с щедрыми подаяниями и милостыней беднякам, а также со взаимными угощениями, с весельем и шумными шествиями от одних ворот Крепости к другим. В прошлые времена Мизерикордия начиналась с раннего утра, однако с годами победили комфорт и леность, и теперь все предпочитали предвечерние часы, когда уже уставало изливать свой жар южное солнце. Так празднество Святого милосердия (милосердия, столь необычного для порядков Востока) оставалось одним из редких, если не единственным поводом для мужчин и женщин смешиваться вместе на улице, размахивая разноцветными фонариками, выпивши или опьянев от даров жизни. И это в городе, натерпевшемся за прошедшие века и войн, и осад, и междоусобиц, и религиозных истреблений, в подземельях которого гноились сотни узников со всех концов империи.

г---------------------------------------------------

¹рамазан – весенний священный месяц поста в исламе

²коч-байрам (или «курбан-байрам») – летний исламский праздник жертвоприношения

³сюннет-байрам – праздник обрезания в Турции

⁴от лат. «misericordia» – милосердие, сострадание

L___________________________________________________

– – –

Когда утром того же дня в подземелье не нахлынула охрана и по сводам не раскатилось эхо обычной ругани: отправляться, мол, надо поскорее да работа ждет, – это слегка озадачило каторжников. Что такое происходит? И именно сегодня (спрашивали друг друга посвященные в подготовленный побег) – как раз когда отверстия в стене умножены и умело замаскированы в ожидании подходящего часа? Уж не заметили ли власти, не подкарауливает ли их теперь в дебое стража, чтоб изловить по-одному?...

Сплошные вопросы, а ответа никто не находил. Часы же шли, а с ними нарастала тревога полусотни, а то и больше, заговорщиков. Лишь перед самым полуднем (во мраке время угадывалось единственно по перемещению струек трепещущего света из трещин наверху) толстая ржавая решетка внезапно заскрипела, отворилась, затем оттуда, к изумлению Григория, стражники один за другим стали вносить корзины с белым, теплым хлебом, бочонки с брынзой и маслинами, круги сыра, сушеную рыбу, целые связки колбасы разных сортов, и наконец корзинки с финиками и огненно-желтыми апельсинами. Сущий мираж в этой пустыне голода. Однако, самыми нереальными показались заключенным фляги с вином и ракией – штук двадцать числом. Среди онемевшего, оцепеневшего сумрака подземелья стражники, посмеиваясь, громоздили все это неподалеку от отхожей ямы, а затем появился и Горбатый – начальник тюрьмы – иной раз предвестник побоищ и унижений, теперь же до неузнаваемости веселый, принаряженный новой, алой феской, и в форме. Потирая руки, он пролаял:

– Это вам, негодяи! Нате, жрите, такова воля всевышнего... Сегодня, да через год!...

– Так значит наступил День?... День!... Праздник!... Братья, как мы не догадались... – раскричались те, кто помнил прошлые годы.

– Какой праздник?... Какой День?! – недоумевали новички.

Только времени на объяснения не было. Со всех сторон набросились к сваленной в кучу еде и флягам. И толкались, и отбирали, и рвали... Каждому хотелось ухватить побольше. Несколько человек подрались. Двое шлепнулись в яму с испражнениями, но никто не подал им руки. Да, будь это стая взбесившихся от голода собак, и те не ожесточились бы так одна против другой. Дерибеи достали спрятанные ножи. С вином и ракией смешалась кровь.

– Пусть их, пусть, – потирал руки и сиял Горбатый. – Пусть пожрут один другого, пусть перебьют – вот потеха-то!...

И он увел своих за решетку, а сам продолжал наслаждаться оттуда зрелищем.

– Что это вообще за праздник? Откуда эта манна небесная?! – спросил Григорий, успевший добраться до нескольких подков колбасы и куска брынзы и недоумевавший, во что это завернуть.

Ангел, жуя, рассказал, что это и впрямь какой-то чисто акренский обычай – отдельные религиозные общины соревновались в щедрости, отмечая «Святое милосердие», – и так бывает каждый год.

– Слыхал, и деньги нам посылали! – сказал он. – Да только до подземелий деньги ни разу не добирались. Как бы то ни было, и на том спасибо – хоть на день-другой людьми себя почувствуем... Но что это там? Опять дерутся!... Теперь вот курды с арнаутами, разумеется...

Вообще, отполовиненные уже фляги распаляли повсюду побоища, и среди дикарских песен, эхом разносившихся по каменным сводам, все чаще слышались пронзительные визги. Где-то вспыхнуло пламя – похоже, пролили ракию на разожженную жаровню.

– Знаешь, что мне пришло в голову? – внезапно сказал Григорий. – А ведь это «милосердие» пришлось как нельзя кстати! Колбаса, брынза, сыр, финики... Хлеб!... На побег, да! Если еще и фляги водой наполним...

– Если до того времени всё не сожрут наши, разумеется... Или?... Ты хочешь сказать... а, Доктор?!

– Именно – сегодня же вечером! Раз весь город празднует, то будь уверен, что и стража у Городских ворот перепилась... Только не по темноте, разумеется, потому что фонарей у нас нет... Если, выйдя, разделиться на три группы – одни на север, другие на юг, третьи по главной дороге: незаметно приближаемся, собираемся у портала разом...

– План чудесен, мы говорили... Но ты глянь вон на наших – пьют; пока час наступит, никто сам на ногах не удержится! Как ты их заставишь бросить?!

Брови Григория мрачно сдвинулись.

– Кто не хочет, пусть не бежит!... Итак, чтобы не решать в одиночку, сходим разыщем Радивое и капитана Левенто.

Они пошли назад, и мучительно было видеть на каждом шагу пьяные сцены. Тошка и Марин, обнявшись, пели и плакали. Анто же обхватил голову руками. Размахивая пустой флягой, бледный и потный Бешеный Христо кричал во весь голос:

– Ежели решат каждый день нам еду носить, так зачем сбегать... Лучше всего тут сидеть!...

2

По обычаю, в тот же день под вечер жены консулов и остальных видных иностранцев Крепости нанесли визит в мютесарифский гарем.

Гарем находился в северо-западной части Цитадели и включал в себя огражденный неприступными стенами сад: под его сенью притаились украшенные ползучими розами беседки; мерцало озерко, чьи воды обновлялись из ответвления построенного столетия назад акведука. Этот гаремский сад в какой-то мере напоминал сад Иллиаса Аббута – различие состояло лишь в том, что купец с гордостью показывал свой каждому прохожему, тогда как мютесарифский был скрыт и недоступен. Таинственность-то и распалила любопытство Валерии, побудила ее присоединиться к традиционному визиту дам, тем более что предводительствовала компанией, служа и переводчицей, Лорна Грейсон.

Так что ожидания молодой англичанки были велики: экзотика, неизведанные страсти, дурманящие благоухания, повсюду кушетки и диваны, глаза, сладостно мечтательные от кохюла; еще она воображала песни, сопровождаемые нежным журчанием саза, позвякиваньем бубнов. Обо всем этом она читала в «Путешествиях» Ламартина и живо себе представляла.

На пороге их встретила мать мютесарифа – сморщенная старушка лет Лорны, но не такая, как она, о нет, а совершенно сломленная и смирившаяся, какая-то безликая, вопреки расшитому золотом покрывалу и тяжелому ожерелью из пятилировых монет на шее; за ней выстроились его жены – четыре числом: самая пожилая, казначейка, уже простилась с красотой и была лишь кожа да кости; другие две – низкие, налитые и закругленные, совершенно по восточному вкусу; последняя – кючюк-ханым¹, перетянутая в талии, как оса, с дерзким и сладострастным выражением. Платье на каждой было различным по цвету, но из одной и той же материи, на младших – с глубоким декольте, откуда выступала смуглая плоть; шаровары – широкие и блестящие, по оголенным шеям и рукам поблескивали золотые переплетающиеся орнаменты. Жадный до чужого Кяни явно был щедр к женам.

г---------------------------------------------------

¹кючюк-ханым – (тур.) молодая (младшая) госпожа (обращение к молодым замужним женщинам)

L___________________________________________________

Промелькнули в затененном гареме и несколько наложниц, танцовщицы, появился опухший евнух – привел стайку разодетых детей, показал гостьям и увел; потом по очереди прошли черные рабыни, расставили по низким столикам подносы с вареньем и кофе, с шербетами, и переполненные вазы фруктов. Все выглядело так, как описывали путешественники, разнесшие славу Востока, но было и чересчур здешним, то бишь элементарным; и если что-то все еще могло удивить Валерию, так это то, что любопытство гаремских жен многократно превосходило ее собственное. Они напоминали детей, всё у гостей казалось им привлекательным и желанным – и они этого не скрывали.

Едва завязался разговор, как они уже расспрашивали об интимных вещах, без стыда доверяя свои семейные тайны, кто как любит, когда и до каких пор, и как это делают европейские жены и мужья – одно только это их и интересовало; даже ревность свою одна к другой извлекли наружу, и свою зависть: у каждой гостьи есть свой собственный муж, а у них лишь один общий, хозяин, который к тому же уже стареет... Говорили и о других мужчинах – тех, кого видели лишь сквозь решетку клетки – офицерах, солдатах, даже слугах и рабах, промелькнувших во дворе. У кого какие усы, какая борода и как молодцевато, настырно выступает. «Такой бы попался!» – хохотала самая младшая, кючюк-ханым, а повлажневшие от кохюла глаза остальных похотливо блестели. Удивительно, что говорили они это при матери Кяни, и она тоже хохотала... Да, таков их мир, единственный – другого выбора у них нет.

Дольше всех не сходил с уст комендант Селим Февзи. Знали о нем всё: посчастливилось его любовнице гречанке, да и служанке Иллиаса Аббута, навещавшей его по ночам, повезло, повторяли они и при этом дерзко поглядывали на Валерию. Не было сомнения, что ее присутствие в городе тоже связывали с именем бея.

Солнце уже угасало, когда пресытившиеся гостьи наконец покидали гарем. В большом переднем дворе Цитадели их дожидались мужья.

– Что-то загостились – так долго!... – встретил их Луазо, до этого увлеченно говоривший с доктором Грейсоном и Оливье, – и не потому что тревожился за Клотильду, но по природе был нетерпелив, да и праздник быстро подходил к концу.

– Вы спасибо скажите, что вообще не остались в гареме! – ухмыльнулась Лорна и тут же перебросила свой огонь на Кяни, стоявшего в сторонке с Иллиасом Аббутом. – Вообще-то, паша, хотелось твоим женам выйти вместе с нами, но такой вот ты – под замком их держишь! Сегодня же праздник Милосердия, паша, что же и ты не милостив, весь город на прогулке...

– Хватит с них гаремского сада, – бесцеремонно сказал Кяни. – И фонтан у них есть, и скамейки... Ну что, тут останемся или пойдем?... Зия, все готово?

Адъютант ответил, что столы в Саду давно накрыты, содержатель несколько раз уже отправлял человека узнать, почему задерживаются, и еще не дослушав, мютесариф пошел туда, а вслед за ним потянулись дамы и господа. Оставшись один, Иллиас сразу же отыскал консула Бренова. Завершал колонну предварительно выпивший Луазо, оживленно разговаривая с Ипполитом Нарышкиным и его женой.

– Можно ли спросить о впечатлениях? – незаметно примкнул к Валерии Селим Февзи.

Она чуть вздрогнула и невольно покраснела, вспомнив намеки гаремских жен.

– Впечатлениях?!...

– Вам же было любопытно!

– Любопытство и любознательность, да. Но их уже нет.

– Разочаровались, быть может?

– Да те женщины там просто жаждут свободы, Селим-бей! И разве отличаются они от запертых внизу в подземельях?!...

– Тут уж вы преувеличили, признайте хотя бы.

– В буквальном смысле слова – да, но я говорю... Если когда-то решусь написать путевые заметки, как сделали столько моих соотечественниц, то и правда есть что рассказать!...

Повернув к ней смуглое лицо, он смотрел на нее прищуренными глазами, и она опять вспомнила, о чем говорили женщины в гареме. Да, привлекательный мужчина, смущает ее, хотя в то же время она все сильней испытывала и неприязнь к нему, особенно за ту упорную бесцеремонность, с какой он уже не один месяц подряд показывал, что желает ее. Словно подслушав ее мысли, он намекнул, не отводя взгляда:

– Вы забываете, что у всякой страны свои различные мерки, милая Валерия-ханым. Да и впечатления ваши поверхностны – аллах, вы ничего не видели изнутри... Пока не переживете что-то лично – вы ведь меня понимаете? – Восток так и останется для вас неизведанным!... Впрочем, мы уже тронулись... чего-то достигли... – подмигнул он.

– Вы имеете в виду какую-нибудь такую золотую клетку? – усмехнулась она натянуто; она колебалась: показать, что его слова обижают ее или что она принимает все в шутку?

– Можно и без клетки, – подмигнул он еще раз. – Просто будем принимать жизнь, как она есть... Что было писано, должно статься, говорим мы.

– Если было писано, бей! – засмеялась она; кокетство победило. – Но знает ли кто заранее: было писано или нет?!...

– – –

– У меня для вас хорошие новости! – сказал, приближаясь, консул Бренов, обнаружив среди шумной толпы перед Садом Эль-Тамбури Паскаля и Кристину.

Молодая пара еще с утра обходила крепостные стены в надежде высмотреть где-нибудь Доктора, но время проходило, а не видно было ни одного узника. Что-то случилось, говорили они все озабоченней, напоминая друг другу о слышанных разговорах про жестокость тюремщиков и о том, что если бы какой-то узник попытался бежать, то это неминуемо сказалось бы на мнительном мютесарифе, то есть усложнило бы миссию Иллиаса Аббута хоть как-то облегчить судьбу их близкого. Лишь позднее, когда они поняли смысл здешнего праздника, дела до некоторой степени прояснились, и теперь они прохаживались по улицам у Сада Эль-Тамбури, где, по словам Моисея, могли встретить его хозяина.

И вот купец появился, но не один, а с консулом Бреновым и знатью города, и не он, а как раз консул отделился от шумной компании и, отойдя с ними в сторонку до пестро раскрашенного забора Сада, сказал: «У меня для вас хорошие новости!...»

– Хорошие?... – опередив брата, воскликнула девушка; все ее существо трепетало в ожидании. – Господин консул, хорошие?!...

– Да, да, милая, он согласился... Я ведь вам говорил: Иллиас Аббут истинный талант. Убедил мютесарифа взять вашего страдальца на какую-нибудь работу в Цитадели. За двести лир золотом, разумеется.

– Двести?! – Сумма была большой, но Паскаль наперед знал, что без денег в Османской империи ничего не добиться.

– Нет! Нет! Уступил, уменьшил на сто!... Это уже терпимо, надеюсь... С тех пор, как он перестал продавать труд каторжников, его, похоже, прижала нужда, и Иллиасу удалось уменьшить на сто!... Это у них, левантийцев, в крови – не только умеют, но и любят торговаться!

– Завтра же передам мсье Аббуту сумму...

– Я рад, рад, милые мои!... – Бренов с участием пожал худенькую, трепещущую ладонь Кристины, затем потряс руку Паскалю. – И я вас понимаю, догадываюсь о более отдаленной цели, но будьте осторожны! Кяни-паша словно буйвол – как бы не взбесился... А сейчас не пройдете ли с нами в Сад? Сегодня праздник «Мизерикордия» – день Святого милосердия... В сущности, вам он незнаком, но не считая крепостных стен, за которыми мы все живем, он единственный объединяет здесь такое разнородное население Крепости, – добавил Константин Иваныч, не прикрывая горечи своей иронии.

– Нет, благодарим вас, благодарим, господин консул. Нам предостаточно доброй вести, – отклонил приглашение Паскаль.

– Благодарим бога, что милосердие и над нами простерло руки, – тихо прибавила Кристина; большие черные глаза потонули в слезах.

– Хорошо бы, – кивнул взволнованно Бренов и с какой-то внезапной нежностью коснулся ее худенького плеча. – Не спрашиваю, кто он и кем конкретно вам приходится этот горемыка – рад, что дела хотя бы в какой-то степени улаживаются... И еще раз говорю: будьте осторожны!...

Он отошел от них и они увидели, как он смешался с толпой, а потом исчез в широко распахнутых воротах Сада. Кристина уже не сдерживала слез.

– Господи!... – всхлипывала она, когда они бесцельно тронулись в путь. – Миленький мой Паско, – она схватила его под руку, потому что встречная толпа угрожала их разделить. – Если спасем, только тебе буду обязана – вечно, вечно буду тебе благодарна!...

Его ласкали и волновали ее слова – в то же время где-то глубоко в душе и ранили; он шагал с ней в ногу, крепко прижимая ее, и рисовал ей близкие дали, казавшиеся ему уже осязаемо реальными: как завтра же купит на пристани лодку, чтоб была под рукой, и как договорится с гребцами при необходимости отвезти их до лежащей напротив Хайфы.

– Билеты на пароход купим здесь, но сесть лучше всего в Хайфе... если пароход там останавливается!... Чтобы не производить впечатления! – сказал он. – Стоит нам только оказаться втроем на корабле, нас ждет Марсель, нас ждет Париж!... – добавил он, все так же глубоко убежденный – что легко получалось при его пламенном характере.

– О да!... Втроем... втроем!... И прощай, рабство, навсегда прощай!... – выкрикнула она, воодушевленная его замыслами.

Они вышли на площадь перед Крытым базаром, неузнаваемым в этот предвечерний час из-за разноцветных фонарей и факелов, развешанных по окружающим лавкам. У еле журчащего посредине фонтана – напоминания о далеких веках – пламенели костры. Виднелись повсюду и распряженные двуколки, и разлегшиеся верблюды, и терпеливые ослы – все разукрашенные, – а между ними сновали мужчины и женщины. Оживление тут было невообразимым, клубами разносился запах жареной баранины и рыбы. Мух, мух – как и собак – было не счесть. Повсюду преграждали путь балаганщики, фокусники, глотатели огня, гадатели, а больше всего – нищие. Перед самыми воротами Крытого базара – широко раскрытыми, несмотря на праздничный день и поздний час, – играл гарнизонный оркестр: разрывали простор зурны¹, от соседних фасадов эхом отражался грохот барабанов. Дальше, там, где находились постоялые дворы и водохранилища, да и под огромным каменным, местами устрашающе нависшим акведуком, до самой крепостной стены и по разгороженным дворам алели праздничные офицерские фески и поношенные фески солдат из артиллерийского отделения; все там плясали кёчек, чванились, боролись. Безликие феллахи, пришедшие из окружающих оазисов, по случаю привели своих закутанных жен и шумную детвору, глазели, жевали, играли и сами. Многие, с заткнутым за широкий кожаный пояс оружием, показывали удаль, другие стреляли по повешенным на крепостную стену мишеням. Крики, вопли и здесь; и веселое оживление, которое на следующий же день вновь превратится в подозрительность, в религиозную нетерпимость и хозяйское чванство.

г---------------------------------------------------

¹зурна – духовой музыкальный инструмент, распространенный в Азии

L___________________________________________________

– Ну, возвращаемся! – сказал Паскаль, когда они дошли до конца улочки, ведущей к Городским воротам, широко растворенным сейчас в пустыню и, возможно поэтому охранявшимся повышенным числом стражников.

– Почему ты так торопишься, Паско?... В первый раз мне чуть отпустило сердце... Да и видишь же – весь город на улицах...

– Нет у меня веры этим; как стемнеет – и повзбесятся. Ты что, забыла чавушей у тюрьмы?!

Она кивнула: разве такое забывается, да и упоминание о тюрьме отрезвило ее радость. Они отправились обратно, но не тем же путем, а стали обходить Крытый базар с тыльной стороны, где бок о бок торчали наблюдательные башни, минареты и громады выщербленных старинных строений. И здесь толпы, и здесь пьяные песни, кёчек, состязания, однако мысли их не отрывались от раскрытых в пустыню Городских ворот.

– Про лодку решили – завтра куплю, – говорил Паскаль. – Только не надо пренебрегать и возможностью похитить его по суше. Он ведь будет не в цепях, а мы ему привезли, во что переодеться, паспорт у него будет!... Если господин Бренов обеспечит нам один фаэтон... Ты что смеешься?...

Она игриво сжала ему локоть.

– Ты же его боялся!...

– Кого?

– Его, консула!

– Ну да, когда понял, что он консул царя...

– Но русского царя, брат мой, не какого-нибудь, а русского!...

– Хватит! Не думай, что ради одного фаэтона я откажусь от своих идей, – сказал он, притворно насупившись. – Просто нам повезло, что попался такой человек, как он.

– А еще кое-что признаешь? Кто тебя надоумил? Кто настоял?

– Ты, ты! Хватит, а то загордилась; признаю, что и сюда пришли опять же по твоему настоянию! – крикнул юноша; он был счастлив видеть, как радостно пламенеют печалившиеся уже несколько месяцев глаза той, кому он обрек себя служить.

3

Часов в подземелье ни у кого не было, время отмеряли по смене охранников или по яркости струек света, выстреливавших из высоких трещин, однако ни на тот, ни на другой показатель полагаться было нельзя; стоило страже упиться у костра наверху в зале со слесарной мастерской или какому-нибудь облачку закрыть небо – и всё спутывалось. Иной раз это значения не имело, дни и ночи протекали одинаково безнадежно, теперь же ожидавшие побега люди с нетерпением гадали о времени.

На счастье, их так и оставили без цепей; а для подземного коридора они приготовили себе пропитанный оливковым маслом факел и, как они уже знали, свет в глубине черного желоба безошибочно подсказывал дебой. Другое дело – побег по смутно знакомым (и то лишь некоторым из них) переулкам Крепости. Нельзя было ни поторопиться, ни запоздать: поспешат – их обнаружат солдаты с крепостной стены, еще пока они будут вылезать на поверхность; опоздают – в темноте без фонарей не найдут Городских ворот – надежду на спасение.

Обсуждая с товарищами план побега, Григорий старался предусмотреть все, хотя и хорошо знал, что неизвестность кроет в себе и бесчисленные коварства. Самым важным было не допустить своеволия и хаоса, а то выйдет так, что каждый думает лишь о себе. Рассудительный по природе, дальновидный и целеустремленный, в последнее время он стал и властным. Как-то незаметно он почувствовал себя предводителем начинания, в какое месяц-два назад не только не верил по-настоящему, но иронизировал бы как над бесплодным и безумным... И как это случилось? Откуда в нем такая перемена? Оттого что теперь он сам будет во главе? Да и для него самого в побеге ли уже лишь дело, или, как у товарищей, побег имел бы какую-то более отдаленную цель? Не время сейчас было думать, но, сам того не желая, он часто думал об этом.

Последнее решение было: посвященным (число их постоянно росло) собраться сперва в дебое и только тогда одновременно вылезти наверх на прибрежную дорогу. Оттуда они разделятся не на три, а на две большие группы – одна под предводительством капитана Левенто вдоль крепостной стены и глубокого рва должна обойти Цитадель с севера, вторая, покрупнее, под предводительством Григория, бросится на восток по прямому, но и более трудному пути между мечетью Джеззара и Крытым базаром. Целью было налететь на Городские ворота с обеих сторон. Они надеялись застать стражу врасплох, но были готовы и обезоружить ее – возьмут молотки и стальные шила, а также напильники со специально заостренными концами. А на спину или за пояс – остатки даров Милосердия, а также фляги, заранее наполненные невкусной противной водой, которая на этот раз, к их счастью, пахла то вином, то ракией.

Да, стоит только откинуть засов тяжелых половинок Ворот – и путь открыт. А после этого пусть поскорее падет ночь – их поведет луна: каменная пустыня, заросшая кое-где опаленными кустами и искривленными, одичавшими смоковницами, волнистые, поросшие травой дюны, пересохшие русла речек и овраги, а особенно морщинистая, разорванная горная цепь с ее бесчисленными каньонами и пещерами, – о, да, все они как-нибудь да послужат укрытием от преследователей!... Говорили, разумеется, и о караванах, которые не исключено встретить днем, о деревеньках, какие могли попасться по дороге; здешние феллахи, говорят, добродушны – не одного уже укрыли. Но не было сомнения, что стражники еще утром в первую очередь будут искать их там.

И так, мучительно медленно текло время и для трезвых, ждавших терпеливо, и для напившихся, силившихся не уснуть из страха отстать от товарищей. Разговаривали, делились, кто куда намеревается пойти и куда надеется дойти, но все это было фантазией и мечтами, за гранью какой-то страшной и неуловимой неизвестности.

Не переставали и прислушиваться, с глазами, устремленными к решетке двери, потому что не покидал страх: не пронюхали ли, или не выдал ли кто. «Где Крыстя-Иуда?» – спрашивали время от времени; «Сторожу!...» – слышали из мрака голос Божила, готового в любой миг проколоть того своим напильником. Жердяй-Дончо, один из герцеговинцев и еще один, киприот, мужчина злой и страшный – хотя говорили, что это архидьякон, – непрестанно сновали у двери, чтобы своевременно предупредить.

Были и такие, как Делиянис и недавно прибывший Матей-Кузнец – они настаивали на том, чтобы нарочно заманить стражников в подземелье и отобрать у них ружья. Вооружимся – никто не сможет выйти нам навстречу, разгоряченно увещевали они разнородную толпу; и самым удивительным было, что произносили свои угрозы по-турецки – на единственном языке, при помощи которого могли друг друга понять, а долго подавляемое унижение клокотало и поднималось в них, как лава в кратере вулкана.

– Давайте не будем начинать с кровопролития! – пытался удержать их Григорий. – Да и не разумно это! На их защиту сразу же бросятся турки...

Некоторые прислушивались к его словам, другие – нет. Как будто каждая народность и каждая группа предпочитала своих предводителей. Единственное, что их объединяло – это мысль о предстоящем побеге.

– Чего еще ждем?!... Сумерки уже... Темно станет, айда!... – слышались нетерпеливые голоса; подняв торбы и фляги, всё новые посвященные подкрадывались к темному своду с тремя выдолбленными в стене отверстиями, теперь уже и неприкрытыми.

– Не торопитесь! Ждите знак!... – силился удержать их доктор Соколарский.

– Пусть ночь подойдет! – поддержал его, как всегда, Ангел.

– Да уже и так ночь! Вон – гляньте, посмотрите! – перекричал всех Бешеный Христо.

И действительно: закрытый, возможно, мимолетным облаком, свет от нависшего потолка как-то вдруг побледнел, а лапмады в дальних углах подземелья сгустили мрак.

– Я со своими пошел! – решительно поднялся капитан Левенто. – Пали факел, Зико! – приказал он, перекрестился единственной рукой и отправился к прорытым в стене отверстиям.

Делиянис сразу же последовал за ним, а спустя мгновение оборванный Зико стал размахивать вспыхнувшим факелом.

Теперь уже никто никого удержать не мог. Поднимались мрачные киприоты, преградили дорогу герцеговинцы, и даже арабы, недавно стоявшие в стороне. Несколько дерибеев-турок, привлеченных необычайным оживлением, стали приближаться с целью понять, что происходит.

– А мы?... Крайние, что ли, а? Крайние мы?! – выскочил из мрака Божил, бросив Крыстю, да и незачем было сторожить его дольше. – Он, Доктор, пусть остается... Подхалим турецкий – всегда отступался от нас... – И сверкнул своими косыми глазами, забыв, что именно человек, спасший его когда-то, и является инициатором общего побега, а без него вообще никто никогда не узнал бы про подземный коридор.

– Да светло же, пойми ты, не время еще! – попытался задержать его Ангел, но Божил, обезумев, вырвался у него из рук и с неожиданной для его тщедушного тела силой стал протискиваться в толпе.

Да, не было смысла удерживать дольше, никто уже не хотел его слушать. Марин, Тошка, Савва Кынчов, прибежавший Дончо и недавно приведенные бунтовщики – каждый уже думал только о себе. Да и сам Григорий чувствовал, что волна нетерпеливой решимости поднимается и в нем. Будь что будет, сказал он себе внезапно, сейчас или никогда!... Он схватил узел (острый напильник и фляжка с водой были привязаны на поясе), кивнул Ангелу и ринулся в толпу, также прокладывая себе дорогу сильными мышцами. Кто-то его ударил, он тоже ударял, другой оттолкнул его от достигнутого наконец отверстия – он тоже толкался. Отстал, а надо быть во главе, вдруг осознал он. Словно отголоском долго вынашиваемого плана, он не переставал кричать изо всех сил: «В дебое ждите!... Выйти нужно всем сразу... Одновременно... одновременно!...» Не осталось и помина от всегда владевшего собой, отдавшего себя науке и многообещающего когда-то профессора патологоанатомии – ничего от известного на всю столицу доктора Соколарского, который так умел внушить спокойствие своим пациентам. Расталкивая людей, задыхаясь, ожесточенный, как и они, он кричал, стращал, приказывал. «В дебое!... Одновременно!...» Словно превратился в другого какого-то человека или же во всем его существе снова проснулись инстинкты былого, буйного Григория, тырновца, потомка Соколарцев-бунтовщиков.

4

Никто никого в дебое не ждал. Кто туда добирался, прошлепав в темноте по гнилостной грязи подземного коридора, сразу же спешил к боковым каменным лестницам – наверху был простор и соленая свежесть моря. Но и там человек не задерживался, а кидался изо всех сил бежать по темным улочкам к другому краю города, где находились Городские ворота.

Григорий и несколько примкнувших к нему человек оказались не среди последних, но увидев, что уже никто и знать не хочет об остальных, то бишь, планы еще отсюда переменились, он понял, что медлить – безумие.

– Вы знаете дорогу – говорите, по какой улице пойти! – крикнул он Ангелу и Дончо.

Кроме них троих да, разумеется, Саввочки, к группе примкнули альбинос Руси, учитель, и потерявший дар речи Пелинко, а также армянчик Вартан и араб Аль-Рубия, местный человек, галилеянин (некоторое время назад Доктор лечил его, и с тех пор Аль-Рубия все время старался держаться к нему поближе).

Итак, теперь они ввосьмером, дожидаясь друг дружку, так как внезапно выяснилось, что за поворотом улочка раскопана, входили все глубже в сумрачный город. Из-за искривленных стен их сопровождал собачий лай; мелькали немощные старики; несколько раз путь пересекала оборванная детвора, увлеченная запоздалой игрой.

– Пока, слава богу, везет, – ободряюще прошептал Ангел.

Григорий, запыхавшись, кивнул, однако его смущал какой-то далекий рокот, а потом и от домов послышалась стрельба. Выстрелы? Неужели люди капитана Левенто и Радивое уже добрались окольными путями до Городских ворот?

– Невозможно... Далеко... – вслушивался напряженно и Жердяй.

Саввочка подтвердил:

– Где они еще Ворота-то, о-го-го!...

Выстрелы не повторились, но зато теперь ветер донес барабанный бой и визг зурн.

– Веселятся... Веселится народ! – сказал учитель Руси, смущенно поправляя свои проволочные очечки.

Рядом с ним силился улыбнуться Пелинко.

– Поди хоро там пляшут... – поддакнул он вполголоса.

– Хватит! Возврата нет – идите! – прошипел доктор Соколарский и, подавая пример, так ускорил шаги, что опередил даже Жердяя. – Надо дойти до Ворот одновременно с остальными! – напомнил он, обернувшись, и тогда увидел, что Аль-Рубия тащится в самом хвосте. – Что там с ним?

– Араб вывихнул ногу, Доктор!..

– Только этого нам не хватало!...

Он остановился, дожидаясь; остановились и остальные.

– Давай погляжу: где?

Вывих был под лодыжкой и, наверное, очень болезненный.

– Оставьте меня... идите, сами спасайтесь... – стонал Аль-Рубия; по оливковому, обросшему редкими волосами лицу стекал холодный пот.

– Не ной, а ногу подними... Поддержите его, парни!

Мешая болгарский с арабским, Доктор быстро, чуть ли не бесстрастно распоряжался и, нагнувшись, осторожно ощупал сустав, легко согнул и без предупреждения, изо всех сил дернул. Предвидя крик араба, Ангел закрыл ему рот.

– Теперь двое подхватят его под мышки, пока боль не пройдет... Ты, Дончо, и ты, Вартан – будем по очереди.

– Он легкий, Доктор, как перышко...

Они продолжили путь, но скоро наткнулись на перегородившую узкий переулок разрушенную стену, и пришлось карабкаться по камням – что для Аль-Рубии и двоих поддерживающих его было мучением, но осталось позади и это; дальше путь обещал быть ровным.

Вообще-то, по уверениям Жердяя, им предстояло пересечь безлюдную площадь у какой-то гробницы. Но вышло совсем не так. Здесь праздновали. Кафе напротив было широко открыто; подвешенные фонари и воткнутые факелы освещали веселых горожан; виднелись торчавшие на ходулях артисты, украшенные перьями фокусники и глотатели огня.

– Назад!... Скорей... Другим путем надо!... – отскочил Григорий, с первого взгляда оценив опасность.

Увидел ли их кто-то? Догадался, кто такие?... Некогда было даже выяснять.

Словно подгоняемые кем-то, они бросились назад, а потом по боковому переулку свернули на юг – только одно и знали: что идут уже на юг, а это не их направление. Но и оттуда шел грохот, и оттуда крики.

– Что происходит, Ангел? Что это?

– Праздник...

– Если бы пошли, как другие... вдоль северной стены надо было...

– Хватит, Дончо! – оборвал Григорий. – Где у тебя раньше язык был?!

И учитель Руси бормотал что-то под нос, но в чью защиту, непонятно. А потом, когда добрались до каких-то руин, перед ними снова стал вопрос: куда?

– Пусть Жердяй скажет, он-то уж знает! – выпалил Ангел.

– Ну?...

– Так на восток... На северо-восток... Если держаться минарета Джеззара...

– И я эти места знаю, – не отставал от других Саввочка, – тут где-то, кажется, то, что Конвентом называют, а от него начинаются постоялые дворы... Доберемся до дворов, потом наверх, по большой улице...

В другой раз на его слова никто бы не обратил внимания, но сейчас они показались убедительными. Только вот где находится этот самый Конвент и где упомянутые постоялые дворы? Выйдут ли на них?

Опять бросились – уже на восток и даже на северо-восток, насколько позволяли определить кривые улицы. Оставшись без солнца, небо совсем угасло. В тени смутно различимых ворот иногда высовывались закрытые покрывалом головы и испуганно отдергивались. Мусор и кучи засохших испражнений делали переулки труднопроходимыми; улегшиеся в пыли бездомные собаки встречали и провожали их лаем.

Пересекли дворик армянской церквушки – перед ней на скамейке сидели увлеченные разговором старики; пересекли и какое-то квартальное кладбище с покосившимися каменными крестами и торчащими в небо кипарисами. А следующий переулок резко заворачивал; он показался им тупиковым и напугал. Опять заблудились? Со страхом продолжили они путь по нему, но открылась широкая улица. Она продолжалась наверх вдоль каменного здания, верхний этаж – с узкими, как бойницы, окошками – и только его завидев, и Ангел, и Жердяй Дончо, и Саввочка, и даже Доктор (проходивший здесь один-единственный раз, когда их высадили с парохода) сразу его узнали.

– Так это же тот постоялый двор! Эль-Фаранджи-хан!... Сейчас прямо вверх, братья!...

Их охватило странное облегчение, словно отсюда путь дальше открыт, но лишь мгновением позже они поняли, что ошибались... И эта небольшая площадь кишела народом; били в барабан, кричали, некоторые танцевали у разожженного костра, над головами торчало несколько  задранных кверху ружей. Ближе всего было видно два из чудны'х городских фаэтонов.

– Совсем влипли... – простонал учитель Руси.

Но приведший их сюда Саввочка не признавал себя виновным.

– Бросимся внезапно, а? Бегом!... – И взгляд его перескакивал с одного товарища на другого.

– Что еще-то нам остается, – поддержал вполголоса Жердяй.

Вартан мерил взглядом окружающие стены; араб, нагнув голову, молчал.

– Нет! Бросимся – сразу заметят, – отрезал Григорий, потому что товарищи, вообще-то, ждали, что' решит он. – Пойдем медленно, словно и мы празднуем... Ангел, сейчас ты берешь заботу об Аль-Рубии – Пелинко и Саввочка тебе помогут.

Они вышли из переулка и зашагали вдоль постоялого двора, как можно ближе к высокой стене. Хотя день все еще боролся с вечером, но таким образом, как они шли, плотно окружив волочившего ногу товарища, у них были все шансы пройти в тени мимо увлеченной толпы незаметно – только в этот момент откуда-то из-за домов долетел громкий выстрел пушки и заставил всех вслушаться. В честь праздника?... Прокатился второй выстрел и третий – не было сомнения: из крепостных орудий у Городских ворот. А в этом городе всякий знал, что' это означает.

– Нас обнаружили!... Они поняли...

Кто это сказал? Кто простонал первым?! Страх и ужас были написаны на лицах всех восьмерых. А перед постоялым двором уже ревели:

– Каторжники сбежали!...

Потом увидели, как они бросились вверх по улице.

– Вон они!... Держите!... Это они... они!...

Ружья расплющили свой свинец о стены. Ни в кого не попало, и, вырвавшись вперед, узники продолжали бежать, преследуемые бросившейся вслед толпой.

– Скорей! Только не растеряться... – кричал Григорий. – Пусти, пусти, Савва! Аль-Рубия, держись за меня!...

Новый пушечный гром ударил их своим эхом в каменном желобе; стреляли, наверно, уже и с ближней крепостной стены справа. А за спиной не прекращались крики преследователей.

– Не отставайте!... Быстрее, приближаемся, братья, еще немного! – неузнаваемым голосом вопил Ангел.

Но к чему приближались, куда думали добраться – никто из них не знал. Или, может быть, рассчитывали на окольные переулки? Увы! С обеих сторон чередой шли стена за стеной – потом они увидели огромный выступающий купол. Конвент, да, Конвент рыцарей-крестоносцев, который они искали, а он оказался не перед разыскиваемыми постоялыми дворами, а после них.

Но всё это теперь уже не имело значения.

Запыхавшись, они спотыкались, особенно те, кто тащил араба.

– Учитель, смени Ангела... Смени его, смени, говорю! – кричал Григорий. Руси, наверно, не слышал, он бежал в замешательстве и беспамятстве, потеряв свои очечки; вместо него бросился исполнить приказ Жердяй-Дончо.

– Еще немного... еще немного... Вон там поворот! Поворот нас укроет...

Верили ли ему? Верил ли себе он сам – ведь крики преследователей становились все более угрожающими?

Слева они увидели ворота, стали толкать их в надежде перебежать через двор. На засове. Дальше! Бегите!... В тени клевал носом тощий осел – он даже не дрогнул, когда они протопали мимо. И снова их надеждой стал следующий поворот, они изо всех сил стремились к нему, но там опять показалось каменное здание, опять постоялый двор – эш-Шиварда, самый крупный в Крепости, бывший монастырь сестер-францисканок, обезобразивших себя в свое время, чтобы избежать надругательств со стороны нахлынувших в Крепость страшных мамелюков¹. Перед его каменной колоннадой тоже стояла толпа – ожидала их по подсказке пушечных выстрелов, криков и ружейной пальбы преследователей.

г---------------------------------------------------

¹мамелюки – военное сословие в средневековом Египте

L___________________________________________________

Невольно вся восьмерка застыла на месте.

– Кончено, братья, всё!... – прошептал учитель Руси; белесое лицо альбиноса во мраке уже почти сливалось со вставшими дыбом белыми волосами. – На этот раз не дамся им, не дамся!... – добавил он неузнаваемым голосом, доставая из кармана острое шило – единственное свое оружие.

И другие потянулись за своим примитивным оружием, а полные ужаса взгляды лихорадочно метались от одного края потемневшей улицы к другому, откуда медленно, наслаждаясь, приближались обе стаи преследователей.

– Поймать нужно живыми!... – послышался крик из стаи Хан-эль-Фаранжа. – Таков приказ, люди: бейте, но властям они нужны живыми!

Возможно, многим это не понравилось, но приказ был не сегодняшним: они нужны мютесарифу живыми – он сам решит, каким будет наказание.

– Эй, мерзавцы, сдавайтесь!... – рявкнул опять голос – какого-то начальника, наверно: приказывать умел.

И из другой стаи много голосов:

– Сдавайтесь!... Сдавайтесь!...

Восьмерка беспомощно переглядывалась. Пусть даже и добились успеха их товарищи у Городских ворот – для них же здесь все пропало.

– Биться будем!... Лучше умрем, как наши четники... Как восставшие... Нет, нет, бессмысленно, братья, надежда наша – в жизни...

Даже непонятно было, кто какие слова произнес. Каждый решал сам за себя, причем ни у кого из них выхода не было.

5*

г---------------------------------------------------

*в болгарском оригинале почему-то нарушена нумерация подглав: эта обозначена номером 7, а следующая (6) – номером 8

L___________________________________________________

Первый пушечный выстрел не произвел впечатления на празднующих в Саду Эль-Тамбури. Хитрец Луазо только что встал сказать речь, а она, разумеется, льстила мютесарифу: с тех пор, как управляет Кяни, благополучие и порядок, мол, царят в Крепости – да и на востоке до самого Тиверийского озера и реки Иордан, то бишь повсюду, куда только простирается его власть.

– Забыл море на западе, Луазо! Море с большими и малыми рыбами – наш паша и теми командует!...

Если бы шутка исходила не от Лорны, Кяни тут же, наверно, нахмурил бы свои лохматые брови (в последнее время его раздражала любая двусмысленность о власти), теперь же, однако, по его бородатому лицу разлилась широкая улыбка.

– Аллах в помощь твоему доктору Грейсону-эфенди, мадама, – сказал он. – Я-то со своими четырьмя женами легко управляюсь; крикну «цыц!» – ни одна рта раскрыть не смеет, но как только терпит тебя столько лет у себя в гареме хеким-эфенди – вот этого в толк не возьму!

Он говорил то по-турецки, то по-французски, и пока смеялись, пока кричали от одного края заваленного лакомствами стола к другому: «Паранджу ей надень, доктор Грейсон!... В чадру спрячь!...», – донесся второй пушечный выстрел, а сразу следом – и третий.

Тогда все повскакали.

– Нет! Это не в честь праздника, ваше превосходительство! – мгновенно оставил компанию молодой англичанки Селим и скорыми шагами оказался подле мютесарифа. – Я вообще не давал распоряжения о салютах и тому подобном!...

Кто-то из близстоящих бросил: «Перепились, может», – но паша не слышал или не понял – так и не посмотрел на говорившего.

– Значит, опять сбегают! – Обычная подозрительность внезапно вывела его на цель. – Они и в прошлый раз застолье мне испортили! – взревел он. – Знаю, чего они заслуживают, ого-го! Где глаза у твоей стражи, бей-эфенди? Недотепы, одни недотепы!...

С каждым мигом гнев его рос: он ругал, бранил и беглецов, и стражу – даже не знающие турецкого языка угадывали это по выражению его лица.

А между тем, послышались и ружейные выстрелы, даже залпы.

Вслушиваясь, мужчины компании определяли направление. Иллиас Аббут взволнованным голосом сказал:

– Кажется, от Городских ворот... А! Теперь же от северного рва!

– А мне кажется, что стреляют от больших постоялых дворов! – озабоченно прибавил Луазо; он думал о своей школе и доме – те находились поблизости.

– Только бы пираты не нагрянули, Жак!... Батист ведь рассказывал, что есть пираты... – внезапно встревожилась и его жена.

Никто не засмеялся. Продолжали слушать выстрелы.

– Ты чего еще ждешь?! – снова крикнул Кяни – теперь коменданту. – Ступай, и чтоб всех переловил! Кто сопротивляется – на месте: не мне тебя учить!... Пойманных приведи в Цитадель, там с ними я поговорю!...

– Слушаюсь, ваше превосходительство!...

– И вы идите с ним, – прибавил все так же гневно Кяни остальным офицерам, окружившим его в ожидании приказа. – Зия, ты пойдешь со мной.

Не успели еще офицеры выскочить из Сада, как мютесариф тоже пошел к выходу, но прежде чем дойти, остановился и развернулся, расставив ноги, со вбитой между широких плеч головой и с быстро-быстро моргающими глазками.

– Ну что, консулы, месье! Видели, что за фрукты, а?!... Негодяи!... А ваши газеты, а? Заступаются за них!... – Никогда не слыхали, чтобы он так долго говорил по-французски; в каждом его слове таились гром и ярость. – Не хватает им бунтов в империи нашей османской... Нет! И тут!... Ого!... Теперь им небо с овчинку покажется – всем!...

И он угрожающе засмеялся, плюнул и лишь тогда вышел в сопровождении неотлучного адъютанта; его кривой ятаган бряцал по неровным плитам.

В другой раз насмешник Луазо либо дерзкая, находчивая Грейсон, возможно, съязвили бы, что узники Сен-Жан-д'Акра и так неба почти не видят, но крики толпы и ружейная стрельба продолжали доноситься волнами, перемахивая через редкий забор Сада эль-Тамбури – сейчас было не до шуток, даже язвительных; умолкшая компания прежде веселившихся беспечных дам и господ – иностранцев для Крепости, вопреки проведенным в ней месяцам и годам – напряженно гадала, что' там делается и что' теперь будет.

6

Охота шла всю ночь.

Глашатаи бегали по переулкам, били в барабаны, дули в трубы, кричали и призывали всех местных жителей вернуться по домам; укроют какого-нибудь беглеца – будут считаться соучастниками и врагами государства. Пришедших на праздник феллахов-мусульман собрали во дворах караван-сараев, в огороженных высокими стенами мечетях, в имаретах¹ и медресе. О христианах всевозможных народностей следовало позаботиться их религиозным пастырям – они будут нести за них личную ответственность.

г---------------------------------------------------

¹имарет – благотворительное учреждение в мусульманских странах, обычно открываемое при мечетях на подаяния прихожан; в них получают бесплатное пропитание не имеющие средств учащиеся, паломники, нищие, бездомные.

L___________________________________________________

Так, еще до полуночи шумные празднующие толпы утекли отовсюду, обезлюдели площади, улицы, переулки; ватагами или россыпью стали ходить вдоль и поперек вооруженные до зубов стражники, намного многочисленней было войско артиллерийского полка и батальона стрелков. Задерживали, обыскивали – не было уголка, куда бы не заглянули.

В сущности, большинство беглецов поймали еще до того, как миралай Селим Февзи взялся за невиданное по своему усердию прочесыванье города. Но самый первый, самый проворный десяток беглецов, обошедших Цитадель с севера и вдоль рва, застал беспечную в тот час стражу Городских ворот врасплох, смог протиснуться через глубокий каменный портал и по опущенному мостику убежать из Крепости. С ними оказались Делиянис, а также Бешеный Христо – на деле не такой уж и дурак, как выходило теперь! С запозданием опомнившись, охрана тотчас захлопнула тяжелые половинки Ворот, закрыла на засов – тогда-то и началась битва с другими подходящими каторжниками. Пуля оторвала часть уха Божилу, штык-тесак¹ разодрал пиджак; рубаха однорукого капитана Левенто была вся в крови. «Ворота!... Ворота!...» – кричали одичавшие несчастливцы. Прибежали и люди Радивое, и фессалийцы, и несколько феллахов, потерявших по дороге покрывала. Каждый стремился достичь железной двери, отворить. И колотье, стрельба – раненые, убитые. А с другой стороны ворот, не успев вовремя перейти мостик надо рвом – потому что стрелки из выступавшего наружу бастиона уже были начеку и засыпа'ли его свинцом – в нише толстой стены притаились уцелелевший от резни в Батаке молчун Анто и двое других, обросших, как и он, и истощенных, – кривоногий киприот и кудрявый армянин. Отстали на секунды от убежавших в пустыню и теперь не знали, что' предпринять; поглядывали друг на друга в отчаянии, даже безумии, пока внезапно киприот не махнул рукой – будь что будет, – бросился к мостику, и товарищи инстинктивно последовали за ним. Сущими осами впились в тела пули с бастиона: двое сползли на пыльные кедровые бревна, Анто наклонился и полетел в глубокий ров. Внизу была трясина – воды моря скудно просачивались сюда – с окровавленным, полным ужаса лицом и мучительно распростертыми руками он потонул в ней – нечеловеческий крик замер последним.

г---------------------------------------------------

¹штык-тесак – тип крупного длинного штыка

L___________________________________________________

Еще одного из герцеговинцев Радивое убили с внутренней стороны Ворот, а самого его ранили, но плотно сомкнувшиеся охранники продолжали бить и стрелять.

Так замыслы беглецов выбраться из Крепости завязли перед захлопнутыми Воротами, как застревает в горле кость. Повсюду охотились за ними, словно за дикими животными: стреляли, били кулаками, палками, пинали и прыгали по ним, а потом крепко связанных ожесточенные толпы потащили к темнице. Но комендант Селим Февзи уже установил свой порядок, и пойманных надо было передать его подчиненным.

Именно тогда приступили и к прочесыванью всего города. До самого утра. А когда отвели схваченных во двор Цитадели, счет стал ясен. Сбежавших было семьдесят три – включая дерибеев-турок и нескольких курдов, с опозданием понявших, что' происходит, и тоже выбравшихся через дебой; одиннадцать затерялись в пустыне – за ними вслед послали конную погоню; восемь убито, восемь тяжело ранено, ни одного без крови и синяков от побоев.

– Так, – выступил перед ними в своей любимой бычьей позе Кяни-паша и стал маленькими глазами свирепо обводить нестройный ряд окровавленных мужчин – некоторые из них уже рухнули на плиты двора. – Это и есть ваша благодарность, разбойники из разбойников... Таковы вы и есть, разумеется.

Он явно имел в виду, что еще в родных местах власти их пожалели, отправив в заточение, а не на виселицу, и те, кто его слышал и знал язык, именно это и уяснили, но пережитая ночь до того их раздавила, что они слушали безучастно. Да и похоже было, что мютесариф готовится произнести долгую речь. Внезапно однако, как часто бывало у Кяни, его осенило новое решение; словно замахнувшись огромной булавой, он вдруг обрушил:

– Петля вам всем.

На миг за его словами последовало гробовое молчание, а затем по нестройному ряду прошел ропот.

– Эй, неужто аллаха нет у тебя?... Ты что, неверный, а? – послышался отдельно крик одного из каторжников-турок.

Много голосов прорвалось.

– Милости! Милости!

А другие:

– Ответишь, зверь такой!... Да обрушится на тебя небо!...

– Всем!... – перекричал их Кяни. – В назидание!... Бунт мне тут будут подымать. Ого! Со мной такое не пройдет... Эфенди, чего ждете, эфенди, давайте! – обернулся он к стоявшей позади группке онемевших офицеров. – Миралай Селим Февзи, ты – комендант, на тебя возлагаю исполнение!

– На меня?

– Лично на тебя!... Сейчас же. У Ворот, на площадях, перед мечетями, по всем улицам...

Побледнев, вытянувшись, пристально уставившись в одичавшее лицо мютесарифа, бей одеревенело сделал несколько шагов к нему.

– Я не могу исполнить такой приказ, – сказал он; эти слова он произнес решительно, но тихо – их должны были слышать офицеры, но не каторжники и вплотную стоявшие за ними охранники.

– Не хочешь?!

– Не могу. Это противоречит моей должности.

Кяни словно наступили на ногу или плеснули в лицо кипятком. Он покраснел, сжал кулаки.

– Ты соображаешь, что это я тебе приказываю?!...

– А кто будет работать на стройке, осмелюсь спросить.

– Ишь ты, о них ли запереживал?

– О крепостной стене. Через месяц приедут инспектора!

– Другие мерзавцы будут работать и за этих тут.

– Завтра могут сбежать и другие. Наша обязанность – бдить.

– Ты опять, что ли, старую песню завел?!

– Приказ Высокой порты категорически вменяет нам в долг соблюдать закон. Вот что я знаю. У каждого каторжника есть свой приговор – мы не имеем права заменять его виселицей.

– Да я кто, мютесариф или нет? Это у меня-то нет права?...

– В Крепости четверо консулов и они будут докладывать своим правительствам! Как раз сейчас?... В такой решительный момент!? Вы вспомните, что пишут газеты о наших отношениях с Московским царством – а мы им дадим еще аргументов?!

– Гм... – прорычал Кяни и стал переминаться с ноги на ногу. – Гм...

– Вы забываете также, что некоторые из беглецов – турки, – воспользовался его смущением Селим. – И привезены из столицы, за политику. А если у них там есть близкие среди новых правителей и завтра их затребуют, то отвечать будете лично вы. Вот, я повторяю перед всеми офицерами: лично вы.

Последний аргумент окончательно поколебал мютесарифа. Опять (как уже столько раз прежде) на него нахлынуло подозрение, что Селим Февзи назначен к нему не случайно. Как знать – может, он с каждым пароходом доносы на меня шлет, сказал он себе; это его напугало. И хочет теперь свалить ответственность за недостроенную стену на меня – да, после того, как сам же и настаивал ее снести и строить заново!...

– Хорошо, и что? Чего еще? Один раз им уже простил... – прорычал он, избегая смотреть на Селима.

– Надо соблюдать закон, ваше превосходительство.

– Ой, шайтан! То бишь – без наказания останутся.

– Наказание – ваше право, но оно исключает виселицы.

– Ага!... – В глазах мютесарифа вспыхнула хитрая, сатанинская улыбка. – Ну, раз так... Хорошо, я их накажу, по твоей рекомендации – на всю жизнь останутся тебе благодарны... Эй, вы там, чавуши? – крикнул он. – Отделите турок – верните в подземелье. Всех остальных – в поддонную пещеру. В ад самой черной дыры – до тех пор, пока я не скажу!...

– – –

Ад, да! Но не дантовский. Григорий когда-то читал эту великую поэму в переводе на французский – в памяти отпечатались нагоняющие страх образы, изваянные совершенными стихами: безнадежно застывшие души, моральные аллегории, вечные символы возмездия и очищения... В сравнении с дантовским, ад Сен-Жан-д'Акра был неимоверно прост, без воображения и величия, по-дикарски примитивен. Он ни о чем не предупреждал и не назидал; у тех, кого туда швырнули, не было иного выбора, кроме одного: выдержать или умереть.

Начинаясь с бокового двора Цитадели, пещера длинным рукавом спускалась на сотни метров под морское дно. Еще с первых шагов узника встречал черный мрак, а потом лишь там и сям на поворотах дымили лампады, призрачно угадывая своим скудным полумраком островерхие сталагмиты и нависшие сталактиты. Отблески лизали и свод каменного туннеля. Над туннелем гудит, гремит море, всякий миг готово обрушиться. Отовсюду просачивается вода, наполняет коварные, неразличимые во тьме озерца. И водные ящерицы, и змеи, и всякие ползучие слизняки. Всё в плесени и водорослях. Скудный воздух тяготит от влаги, голоса глохнут. А взгляды инстинктивно поднимаются кверху. Не даст ли впрямь трещину эта хрупкая промежуточная скорлупа, не обрушится ли море и не утопит ли их всех в один миг? Да, с тех пор как их затолкали в поддонную пещеру, их сознанием все время владел этот ужас.

Даже если выживем, невозможно сохранить здесь рассудок, повторял про себя Григорий, боясь сумасшествия больше самой смерти.

При поимке его били, один разодрал ногтями шею, другой запрыгнул в подкованных сапогах на грудь, могли быть и сломаны ребра, потому что он с трудом переводил дух, но сейчас все его существо было устремлено кверху, в грохот; он предчувствовал приближающуюся волну, скрежет по шероховатому дну, гром, когда она разбивалась в основании крепостной стены. Хватит ли человеческих сил? Выдержат ли нервы – и его, и всех, чье присутствие он ощущал, не видя?!...

– Ой, братья милые... Господи... Не могу, не могу больше... – узнавал он голоса соотечественников.

Здесь были Ангел, Дончо, Саввочка, Тошка, Марин, Божил, а также прибывшие позже Матей-Кузнец и Пелинко – все, кроме убежавшего Христо и Анто, о котором никто ничего не знал.

Потеряли и еще одного – несчастного альбиноса, учителя Руси: беспомощный без очков, он тоже доплелся сюда, но еще при входе в пещеру грохот моря расшатал и без того расстроенные нервы; он раскричался, задергался, вырвался из рук товарищей, побежал – коварное озеро поглотило его своими черными водами... Вырвался – да, раз и навсегда вырвался, думал о нем Григорий, вспоминая, как они оказались между подступавших, ощетинившихся преследователей, слышал его дрожащий крик: не дамся!... А не завидна ли уже его участь, спросил он себя.

– Здесь мы сгнием... все... Тут останутся наши кости, братья...

Вся пещера корчилась с теми же самыми отчаянными, мученическими словами. На греческом и сербском, на арабском, на армянском и курдском. Только языком хозяев уже никто не говорил – хозяев здесь не было.

Может быть, чтобы ободрить самого себя, да и товарищей тоже, Ангел сказал:

– Хоть бы знать, до каких пор нас тут продержат – всё как-нибудь да выдюжим...

– До каких пор?! – выкрикнул Божил. – Ты что не слышал его? Пока не скажет! – он силился быть таким же дерзким, преисполненным своими бессмысленными и бесплодными уже угрозами, а потом добавил другим, незнакомым голосом: – С жизнью нашей играет этот тиран, братья; жизнь наша в его власти, но смерть – в нашей.

Его ли были последние слова?... У Григория снова возник соблазн назвать его болтуном и фантазером, но внезапно с мучительной силой он почувствовал простую истину: рано или поздно все заканчивается, заканчивается – да, заканчивается. Вопрос лишь в том – для чего это было; он осознал свои рамки и то, что каждый достигает их по своей дорожке. Дорожка Григория также привела его в общую могилу властей; иллюзия наша жизнь, думал он, сон и пробуждение.

Часть третья

КАТАРСИС

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Бывали попытки бегства и прежде – чаще всего безуспешные, и обычно их сопровождали назидательные виселицы, однако сейчас побег был не только многочисленным, но и совпадал с праздником Святого Милосердия, так что весь город стал невольным участником охоты на беглецов. Поэтому в последующие дни по разным кафе, в Саду эль-Тамбури, на Больших постоялых дворах и в Крытом базаре – особенно после службы в церквях и мечетях – горожане с остервенением или озабоченностью продолжали обсуждать судьбу сбежавших в пустыню, а также пойманных и брошенных в ад поддонной пещеры. Эта пещера до недавнего времени была известна немногим, теперь же о ней расспрашивали все, рисуя в воображении призрачные ужасы и мучения.

На другой же день после поимки каторжников консулы пожелали встречи с мютесарифом, но тот категорически отказался их принять. Не принял и на следующий день – хотел, возможно, продемонстрировать свою недосягаемость (говорили, что закрылся в гареме и вообще никого не принимает). Но едва настал третий день, как он сам послал за ними, приглашая в Цитадель. Зачем? С чего вдруг новое настроение?... В сущности, удивились не бог весть как сильно: на Востоке находятся, – да и переменчивость Кяни была им известна.

И вот, дождавшись все же, пока перегорит зной сентябрьского солнца, четверо консулов отправились группой, воспользовавшись фаэтонами Хан-эль-Фаранжа. Перед этим, однако, русскому консулу Бренову пришлось пообещать своему приятелю Луазо, что по возвращении он сразу же зайдет к нему домой, где его будет ожидать вся их компания. Понятным было их нетерпение узнать, чем вызвана внезапная перемена у мютесарифа и что вообще происходит; Валерия Хедли дала ему отдельное поручение: узнать, не было ли среди беглецов «ее знакомого каторжника», удалось ли ему выбраться в пустыню и жив ли он еще.

– – –

– Что я могу вам сказать ... Пошли справиться и вмешаться, насколько нам покажется возможным, а вышло совсем иначе! – произнес ожидаемый с таким нетерпением Константин Иваныч, отодвинул в тень предложенный Клотильдой стул и, сняв цилиндр, сел.

Хотя он был привычен к местной жаре, да и день уже подходил к концу, на лбу у него выступили капельки пота; он вынул носовой платок и старательно их промакнул.

– Ну, рассказывай – видишь же, что ждем! – не выдержал Луазо.

Консул наклонился и переложил цилиндр в другую руку. Можно было предположить, что он нарочно усиливает любопытство компании, но это было не так – его удерживала какая-то мысль.

– Я полагаю, вам известно, что у каждого из нас – четверых представителей Великих сил – весьма различное отношение к тому, что происходит в Крепости, дамы и господа! – продолжил он таким образом, какого слушатели не ожидали и каким явно остались недовольны.

Лорна и Луазо заговорили наперебой:

– Интересы, да, знаем!... Политика... Давай напрямую!...

– Интересы и политика – о, да, для этого мы здесь. Но существует и гуманность, дорогие друзья, и иногда она объединяет – как, например, в этом случае.... Итак, мы намеревались каким-нибудь образом заступиться перед Кяни за судьбу узников, а тот нас опередил ... удивил!

– Скажите же наконец! – не выдержал и Оливье.

По губам Константина Иваныча разлилась холодная усмешка.

– Хитрец сразу же, без напоминания, засыпал нас цифрами, мсье! Беглецов было семьдесят три – и перечислил сколько греков, болгар, герцеговинцев, сколько армян, арабов и турок – да, подчеркнул турков; с десяток исчезли в пустыне, но их, мол, схватят, убитых восемь ...

– Восемь?

– Сказал «восемь», Ипполит, а было ли их восемь...

– А упомянул, кем по национальности были сбежавшие и убитые? – спросила, удивив компанию, молчавшая до сих пор Валерия.

– Я потом узнал у Селима, – встретился с ней взглядом Бренов. – Большинство греки, было и двое болгар – один, сбежавший – многолетний каторжник, а убитый – совсем недавний. Нет, они не из столицы, – подчеркнул он последние слова; она поняла и кивнула.

– А что со схваченными?... Что с ними? – спешили узнать Бертен и Нарышкин.

– Сказал, что заслуживают виселицы, но он, Кяни, помиловал их в честь Праздника Милосердия. Бросил в поддонную пещеру.

– Подтверждается! ... Не скрыл, да? – разволновались слушатели. – Только что это с пашой? – недоумевали они. – С чего вдруг такая откровенность?...

– Там они отдохнут, сказал, и наберутся сил, а то, мол, работа их ждет. Сказал и трясся от смеха – можете себе представить ...

– Подлец! – выругалась Лорна. – Слыхала я про эту поддонную пещеру – от немногих, кто выжил, слышала...

Бренов кивнул: да, и он много лет назад встречал выживших. Вслух он произнес:

– В данном случае это ненадолго, заверил он. Да и, по его словам, их может досрочно извлечь оттуда предстоящее событие.

– Событие??... Вот еще...

– Именно ради упомянутого события он нас и пригласил и, сияя, сообщил о нем.

– Консул, ты словно нарочно мотаешь нам нервы? – снова подала голос Валерия.

– Нет, просто следую порядку, в каком и нам были преподнесены новости, мадам. Итак, предстоит невиданное празднество ...

– О! ... Опять!? – разволновались и возмутились слушатели.

– Начиная с пятницы – целых три дня.

– Что ты говоришь, Константин Иваныч? – поднялся Нарышкин. – После всех этих ужасов!...

Подозрительная Лорна произнесла:

– Наверно, в честь того, что беглецов схватил!... Гм ... Считала его лишь сребролюбцем, а он и до славы жаден ...

– Нет, совсем другое ... Только что через Бейрут получен приказ: самым торжественным образом отпраздновать восшествие и день рождения их нового султана! Они совпадают, как нам пояснили. Можете себе представить, какая настанет дандания. Употребляю их слово «дандания»¹, потому что на французском нет подходящего, полнее бы выразившего то, что предстоит, дамы и господа!

г---------------------------------------------------

¹дандания – (искаж. тур.) шум, грохот, тарарам

L___________________________________________________

2

Консул Бренов со своим соотечественником Нарышкиным проводили старую Лорну до английской больницы; ворота во двор были, как никогда, широко распахнуты, а в проеме они увидели костлявого, беловолосого доктора Грейсона – словно тот простоял там все время в ожидании или же его в последний момент предупредили слуги, что показалась его супруга. Он был в докторском халате белее его волос, в очках, сползших на самый кончик длинного заостренного носа, и со знакомой всем приветливой и немного смущенной улыбкой.

– Я начинаю думать, что как только ваша дама выходит, вы становитесь тут и поджидаете, доктор! – приветственно махнул ему рукой еще издали Ипполит Нарышкин.

– Так ведь в последнее время – вы же знаете, что в последнее время творится... – начал оправдываться Грейсон.

– Ха, – простонала старушка. – Я-то им зачем?... Да и что они уже могут сделать мне?! ... – многозначительно прибавила она с равными долями притворного кокетства и отчаяния.

– А эта золотая цепочка, мадам! ... И браслет! – предупредил ее с самым невинным выражением Ипполит; он знал, что с ней сходит все.

Она замахнулась тростью.

– Ах, ты! ... Ты!... – крикнула она. – Никакого уважения уже у вас, молодых! ...

Они бы, может, еще пошутили (жара прошла, и освежающий вечерний ветерок предрасполагал к разговору), но со двора тяжелыми шагами приблизилась старшая медсестра; всё в ней было мужественным: фигура, покрой лица, крупные ноги, – а больше всего голос, каким она сказала:

– И новому плохо, доктор. Температура поднимается ... бредит ...

– А испражнения?

– Как и у другого.

– Иду, сестра Марджори ... Господа, хотелось вас пригласить, но со вчерашнего дня нам доставляют пациентов с какими-то тревожными симптомами ... посмотрим, чем это окажется ...

– А доктор Макколи разве еще не вернулся? – стрельнула вопросом жена.

– Наверное, пришлось остаться и на сегодня, милая.

– Пришлось! ... Знаю я, что ему пришлось! ... Нет, не надо было его отпускать – я тебя предупреждала... А теперь – на кого только тебе рассчитывать? На пьяницу Леви!

– Доктор Леви хороший врач, милая.

– Хороший, когда трезвый и не бредит своим царем Давидом! ...

Это был уже семейный разговор; приятели поспешили распрощаться и продолжили путь.

– Бедняга! – смеялся Нарышкин. – А как подумаю, что она полвека держит его в узде ...

– Старая дама лишь прикидывается тираном, Ипполит! Без нее доктор беспомощен, но и она не знала бы, что делать, оставшись одна. Недоумеваю, как они однажды будут обходиться друг без друга ...

Произнеся это, он незаметно замедлил шаг, пронзенный собственным одиночеством: с тех пор как он потерял когда-то в эпидемии холеры жену и сына, ничто по-настоящему не могло его рассеять; он существовал, да – как бы плавал по поверхности, однако полноты жизни уже не было и не будет.

– Все собирался тебя спросить: вы заметили той ночью землетрясение? – заставил он себя превозмочь завладевшую им боль.

– Землетрясение? Здесь, в Сен-Жан-д'Акре?!... Приснилось, милый мой! Я действительно спал, как убитый, но Ольга бы сразу подскочила ...

– Это был не сон, Ипполит! Эти вандальские убийства людей, единственная вина которых в том, что они жаждут свободы, так меня расстроили, что не знаю, сомкнул ли в ту ночь глаза... Да и я ведь рассказывал тебе по возвращении из Иерусалима – и там его пережил. Но здесь было просто как дрожь, словно какая-то волна ... и забыл бы о нем, да сегодня случилось разговаривать с людьми, пришедшими из глубины Галилеи. Говорят, в Магдале вышло из берегов озеро и залило лавчонки у пристани.

– Палестина в зоне землетрясений, милый мой, природные стихии – ничто не зависит от нас. Скажи спасибо, что Сен-Жан-д'Акр построен на камне. Из камня и на камне. Ну, хватает, конечно, и саманных¹ домов, но все же выдержал века.

г---------------------------------------------------

¹саман – необожженный кирпич

L___________________________________________________

Ипполит Серафимович неожиданно махнул рукой и буйно рассмеялся.

– Что на тебя нашло? – озадаченно посмотрел на него Бренов.

– Вспомнилась другая стихия: трехдневные торжества Кяни по случаю их новейшего султана!...

– Черт побери! – остановился консул. – Ишь ты, эта-то стихия действительно нам угрожает! ... – И хотя редкие бесцветные брови все еще хмурились, он заставил себя улыбнуться. – Посмотрим, что' он опять выдумает. За столько лет я понял одно: наглость у него непревзойденная.

Они дошли до здания, где помещалось пароходное агентство, соседняя дверь-близнец вела в дом Нарышкина. Сказали друг другу «До завтра!», пожали руки – Константин Иваныч также попросил передать привет Ольге и близняшкам, потом продолжил путь по боковой, потемневшей улице к консульству. Нет, его в доме не ждал никто.

И зачем было привозить тогда семью в этот проклятый богом город? Сам искал обрушившуюся на него судьбу?

Он снова увидел ту страшную безнадежность в глазах умирающей жены, взгляд, каким они расстались навсегда. Напрасными оказались усилия доктора Грейсона и доктора Леви, которые от бессонницы сами стали похожи на покойников. Напрасно он призывал в те часы небо. А на следующую ночь отошел и Сережа, сыночек; сейчас ему было бы десять лет ... Есть ли бог и откуда эта жестокость – столько раз спрашивал он себя, и повторил снова. То ли наказывает нас за неисповеданные грехи, то ли испытывает, прежде чем призвать и нас, или все это какая-то слепая и бездушная сила? ... Вместо ответа – молчание и неизвестность, да. Разнолико человеческое страдание, – сказал он себе, вспомнив и о каторжниках, чья судьба волновала последние дни весь город, – оно неизмеримо, никто не знает, когда налетит. Он все время останавливался на этом выводе – лишь тот мог принести ему примирение с жизнью. Вот и теперь, пока он говорил себе это, шаги его, как всегда в таком случае, снова ускорились. А недалеко за поворотом находился его дом; сумерки сгущались и ему показалось, что в тени высоких ворот притаились люди. Он, вздрогнув, остановился. Кто это? Кто такие? Его подкарауливают? ... Он пожалел, что отправился без слуги, да и оружия с собой не было.

Увидев его, те сразу вышли навстречу. Мужчина и женщина, одетые по-европейски. Они быстро приблизились и он узнал их: молодая семья Дабижа.

– Почему вы стоите тут? Напугали! – Он и впрямь напугался, хотя делал вид, что шутит. – Надо было войти!

– Мы входили, но слуга упомянул, что вы могли зайти к Нарышкиным, и мы как раз шли справиться о вас там! – ответил Паскаль.

– Простите, это я такая нетерпеливая, господин консул! – Бренов едва ли бы узнал трепещущий голос Кристины, если б не видел перед собой ее тревожного лица в полумраке. – Бога ради, вы что-нибудь узнали о нем? – Набухшие в глазах слезы вдруг прорвались. – Убит?...

Он сочувственно схватил ее за руку.

– Успокойтесь, милая, успокойтесь! ... Нет! Узника по фамилии, какую вы назвали Иллиасу Аббуту, нет, клянусь вам. Убежавший болгарин провел на каторге много лет, а другой, убитый, о котором вы, я вижу, слышали, прибыл лишь месяц назад! Из привезенных тем же пароходом, на каком приплыли и вы...

– А про поддонную пещеру верно?... – перебил Паскаль.

– Да, это правда, если среди них вообще был и ваш близкий, но я знаю от самого мютесарифа, что скоро их оттуда переведут.

В темноте он увидел, что девушка покачнулась, и ему стало больно за нее.

– Смелей, милочка! ... – сказал он. – Держитесь, дорогие мои, держитесь, как и он наверняка там держится ... Завтра ... или послезавтра спрошу мсье Аббута – наверняка он узнает подробности.

Она кивнула, а по щекам не переставали блестеть слезы.

– Лишь бы паша от обещания не отказался, – озабоченно сказал Паскаль.

– От обещания?

– Ну ... насчет Цитадели.

– А, да!... Но пусть сперва их вытянут из того ада. Потом ... потом Иллиас Аббут знает, как ... Но почему мы всё продолжаем стоять тут? Пойдемте в дом, что-нибудь да найдется на ужин!

– Нет, нам надо идти, мсье – скоро стемнеет, – схватил под руку двоюродную сестру Паскаль.

Кристина сказала:

– От сердца и души благодарю вас, господин консул... И от его имени... особенно от его.

– Погодите, я отправлю слугу вас проводить.

– Нет, не нужно! – отрезал Паскаль – на этот раз со своей обычной дерзостью, да еще и внезапным остервенением. – У меня револьвер: пусть только кто попробует!...

Они вдвоем тронулись вверх по улочке и скоро их скрыл мрак, а вслушивавшийся в удаляющиеся шаги Бренов спрашивал себя, кем им собственно приходится узник доктор Соколарский (фамилию они ему по необходимости сообщили) – родственником, причем ее?! Потому что он чувствовал, что идет все собственно от Кристины – и Паскаль так говорил. Не дочь ли она ему? Или сестра?

Вообще, каторжником интересовалась и Валерия Хедли, но ее озабоченность началась лишь со случайности, переросшей в сочувствие, тогда как молодые болгары приехали в Крепость с определенной целью, неумело замаскированной торговыми письмами и рекомендациями. Странное совпадение, действительно! На мгновение у Константина Иваныча даже появилось искушение посвятить обеих женщин в их общее стремление помочь узнику, но он чувствовал, что их разделяет какая-то тайна и что как одной, так и другой хотелось бы сохранить ее при себе. Нет, будучи по природе деликатным, он сказал себе, что не имеет права вмешиваться – и нащупав ручку звонка у ворот, настойчиво задергал условленным манером. Внезапно (это у него случалось часто) ему сильно захотелось уже оказаться в комнате, среди книг с родной, русской речью, и чтобы со стены глядели на него портретики двух самых любимых им существ – поэтому он задергал звонок еще нетерпеливей.

3

За день до объявленного всенародного празднества глашатаи известили жителей Акры (и случалось такое впервые), что наказанных поддонной пещерой каторжников вернули в их старое подземелье. Добавлено было, что все они живы и спустя три дня, которые полагалось отпраздновать и им – в честь нового султана, – их сразу выведут, чтобы продолжать укрепление крепостной стены.

Да, это было накануне. Удивившая многих весть не только обрадовала, но и успокоила совесть: эти ужасы разразились, так сказать, у них на глазах, и тот факт, что они ничем не помогли несчастным, заставлял их чувствовать себя чуть ли не соучастниками властей.

И вот город снова увешан разноцветными фонарями, гирляндами и лампадами, но на этот раз многочисленнее всех были красные знамена с полумесяцем. Другой приказ обязывал хозяев воткнуть в свои ворота цветы и ветки мирта. Только прежде был еще один приказ, еще строже – о дарениях деньгами и натурой. Денежные дарения были определены для всех граждан в звонкой монете, а не в банкнотах, и следовало принести их казначею в Цитадель; натуральные – в еде и питье – отправляли в храм, к которому причислял себя даритель и где отдельно для каждой религиозной общины предстояло устроить торжественные угощения. Денежное и натуральное дарительство относилось и к временно пребывающим в городе купцам и всяким другим подданным империи, но не к консулам и нескольким европейцам – таким как семья Грейсонов, семья Жака Луазо, – не к Валерии Хедли и Оливье Бертену, а также не к Нарышкиным и молодой семье Дабижа, которую, по напоминанию Иллиаса Аббута, Комендант тоже соблаговолил внести в список. Все они были приглашены на торжественный обед в Большой зал Цитадели, но прежде пришлось вытерпеть парад здешнего гарнизона и пришедших для этой цели из окрестных городков арабских подразделений.

Вопреки нестерпимой жаре, парад состоялся в переднем дворе Цитадели (чтобы могли посмотреть из окон и гаремские жены), где были своевременно снесены промежуточные стены, отделявшие большие дворы арсенала и артиллерийской казармы, так что пространство удвоилось, однако пришедших оказалось так много, что большинство осталось снаружи, на улицах у мечети Джеззара и Городского хамама¹. Для вельмож Акры, однако, а в первую очередь для приглашенных иностранцев и их жен (присутствие которых было так необычно для здешних нравов, что непрестанно притягивало бесчисленные взгляды) имелось специальное место с навесом и зеленью. Никто не помнил иного раза, чтобы в Сен-Жан-д'Акре случалось такое официальное и торжественное собрание мусульман и иноверцев в одном месте; вообще, поступки мютесарифа за последние дни изумляли многих из тех, кто считал, что знает его. Только не коменданта; тот не сомневался, что в глубине побуждений таится панический страх, и Кяни всеми способами спешит подстраховаться от неизвестности политики, которую, возможно, поведут их новейшие правители в столице.

г---------------------------------------------------

¹хамам – турецкая баня

L___________________________________________________

Выйдя на украшенный знаменами подиум, расставив ноги, вздернув свою короткошеюю голову, мютесариф вдохновенно начал речь, и его страшный голос эхом разносился между стенами ... Что собрало их в этот памятный день? Кого чествуют? Кто единственный заслуживает преклонения и славы?!... Он, его императорское величество Абдул-Хамид-хан, новый султан, падишах и халиф, Тень Божья в этой необъятной стране! Ему поклоняются до земли, ему принадлежит их жизнь ... Кяни не преминул упомянуть и его мудрых советников – новых визирей Высокой порты. А потом, неожиданно обернувшись к консулам и по очереди вперяя взгляд в каждого по отдельности, объявил, что османцы знают (и всегда знали), кого называть другом, а кого – врагом. Узкий в плечах, слегка сгорбленный и необщительный английский консул и консул Бренов (они давно жили на Востоке и понимали его язык) кивнули с полуулыбкой – каждый взял себе причитавшуюся долю; австриец и француз, как положено, тоже улыбнулись, хотя ничего и не поняли.

– Всевышний высоко над нами и видит всё! – неожиданно и как-то наспех закончил Кяни – в сущности, он и не знал, что' еще сказать: – Его воля поставила на Османский трон нашего нового властелина, нашего повелителя, ведет его и будет вести сейчас и в будущем, потому что так было писано, так писано! ...

Вот что представляла из себя его речь, всем она доставила шумное удовольствие, ее проводили возгласами и восхвалениями. Даже и те, кто был за стенами, хотя до них доходили лишь отрывочные крики и слова.

А потом начался парад. Под командованием миралая Селима Февзи, под грохот барабанов, с развевающимися знаменами мимо подиума затопали войсковые подразделения и, встречая каждое по отдельности взмахом ятагана, Кяни приветствовал: «Падишахымыз чок яша!»¹ ... «Чок яша!² ...» – отвечали растянувшиеся ряды. И этот крик всё отдавался и отдавался эхом по огороженному двору, пока тощий главный имам мечети Джеззара не выступил рядом с пашой и не распростер длинные черные руки. «Аллах экбэр!³ ...» – перекричал он всех. «Аллах экбэр!» – подхватили теперь солдаты, а с ними и толпа.

г---------------------------------------------------

¹(тур.) Великая слава падишаху! (прим. автора)

²(тур.) Великая слава! (прим. автора)

³(тур.) Аллах велик! (прим. автора)

L___________________________________________________

Наверху, с плоской крыши Цитадели, эхом прокатился пушечный гром, ему ответил другой с ближайшего бастиона, а потом и с бастионов подальше. Грохотало отовсюду, спешили отсалютовать восшествие новейшего султана.

– – –

Не успели еще смолкнуть пушечные выстрелы, а тяжелая дверь Цитадели уже широко распахнулась.

В предвкушении пышного угощения, приглашенные с шумом нахлынули в вестибюль, подрагивавший от света канделябров. Дорогу показывала мраморная лестница, и гости, обгоняя друг друга, стали подниматься.

Окна Большого зала наверху (видевшего за прошедшие столетия и рыцарей, и друзов, и всяких завоевателей, вплоть до почитаемого всеми в городе Джеззара – последнего его перестроителя) были узкими – сущими амбразурами – сквозь них с трудом проникало солнце, но по этому торжественному случаю и здесь бесчисленные свисающие канделябры заливали обильным светом и самые дальние углы. Под ними был расположен огромный стол в форме продолговатого треугольника, на нем блестела серебряная посуда, графины шербета для мусульман и бутылки европейских вин для гостей-иноверцев. В дальнем конце виднелись музыканты – с зурнами и кларнетами, с тамбуринами¹ и сазами², с бубнами, с большими и маленькими даулами.³ Огромные веера, которые тянули черные рабы, приводили в движение воздух. Как никогда чистые и опрятные, ждали у боковых дверей слуги, чтобы внести подносы со все еще скворчащим шиш-кебабом, с жареными цыплятами и засахаренными индюшачьими окороками, с фазанами, на которых торчало одно-другое перо – для аппетита и восхищения. И целые горы плова, белого и шафранового, густо напичканного грецкими орехами и изюмом. А прежде них и другие блюда – всевозможные рыбы, устрицы, раки – потому что Сен-Жан-д'Акр был все-таки прибрежным городом, всегда гордившимся плодами своего моря, как он гордился и сочными плодами своих маленьких садиков – апельсинами, фигами, гранатами, виноградом, – черед которым, вместе с кофе, придет под конец.

г---------------------------------------------------

¹тамбурин – вид мандолины (прим. автора)

²саз – струнный инструмент (прим. автора)

³даул – барабан (прим. автора)

L___________________________________________________

– Вот так! Видите, что' вас ожидает; располагайтесь – всё для вас! – широким жестом, весь расплывшись в улыбке, пригласил гостей Кяни; но так как они колебались, кому где сесть, он стал во главе стола и продолжил распоряжаться: консулы и остальные иноверцы – слева (ближе всех английский консул, русский – дальше всех); справа от себя посадил главного имама, реиса¹, судью и лишь потом коменданта Селима Февзи, своего адъютанта и остальных офицеров. Да, все было предрешено, хотя и выглядело спонтанным. А по его понятиям, таким образом и еще раз подчеркивалось, что ничто в Крепости по-настоящему не переменилось и пока наверху он, ничто не переменится.

г---------------------------------------------------

¹реис – (тур.) градоначальник (прим. автора)

L___________________________________________________

Его распоряжения исполнялись лишь отчасти. Семьи Луазо и Нарышкиных действительно сели справа, но по своему выбору – там, где им понравилось; к ним сразу присоединились Валерия и Оливье, а потом, оставив незаметно своих коллег, туда пересел и консул Бренов.

Еще внизу во дворе на всех произвело впечатление отсутствие старой Лорны и ее мужа, не было ее и в зале; и теперь, когда их уже не ожидали, а появилась лишь она одна, да еще и с таким большим опозданием, друзья повскакали навстречу.

– Что происходит? ... Где ваш уважаемый супруг? ... Где доктор Грейсон? – спрашивали ее наперебой.

Вечный шутник Луазо придал особый вес своим словам, сказав:

– Пропустили, милая! ... Пропустили речь мютесарифа. Она была неповторима!

– На тебя рассчитывала – что запомнишь слово в слово, Луазо! – поддалась на искушение и вошла в его тон старушка, но потом на лицо ей снова вернулась озабоченность, с какой она пришла. – Доктор Грейсон сожалеет ... В последний момент принесли еще одного больного с теми же самыми симптомами, о каких я вам рассказывала. Четвертый за три дня! ...

– Извините, что вмешиваюсь, мадам, – сказал начавший обходить стол Селим Февзи, услышав последние слова. – Четвертый с теми же симптомами? Какими симптомами?

Она неохотно перечислила: высокая температура, расстройство, тошнота, дрожь какая-то.

– Ой! Да это же самая обыкновенная средиземноморская лихорадка! – вмешался Луазо.

– Доктор Грейсон все еще не хочет дать болезни окончательное название, но у него есть свои опасения – о, да!

– О чем-то подобном докладывали и наши врачи из Гарнизонной больницы, – произнес Селим.

– А! И там тоже? Сообщу доктору Грейсону.

– По мнению его превосходительства мютесарифа, в конце лета обычное дело, чтобы появлялись такие особенные случаи в Крепости, мадам ...

– А, ну да! В вашей-то больнице особенные случаи – явление обычное, это мне известно, но доктор Грейсон озадачен, так что уж извините его... Как и то, что я здесь! ... – добавила она, подмигивая, хотя глаза ее оставались все так же невеселы.

– Значит, можем взять бокалы, дамы и господа! – объявил Луазо и первым поднял свой. – За твое здоровье, Валерия – ты под впечатлением, я вижу.

Валерия Хедли действительно была впечатлена. Парад во дворе, речь мютесарифа, которую ей переводил Константин Иваныч, пышный стол здесь и свисающие канделябры, черные рабы, размахивающие огромными веерами, как и странные инструменты, наполнявшие зал монотонной слащавой мелодией – всё ей напоминало какой-то огромный театр, в который силой обстоятельств были незаметно вовлечены и она, и ее подруги. И может быть, потому что за прошедшую неделю она испытывала страх и отвращение к этому городу и вообще к Востоку, теперь, как реакция, ею все сильнее овладевали новые ощущения. Даже больные, о которых шла речь, не произвели на нее никакого впечатления. О, да, будет что рассказать когда-нибудь по возвращении в Лондон; память у ней превратилась в склад, куда ненасытно нагромождались все новые и новые переживания.

Музыканты в глубине подхватили новую мелодию – слащавую и монотонную, как и предыдущая; нетерпеливый Иллиас Аббут с трудом протягивал бокал к Лорне Грейсон, крича: «За ваше здоровье! ... За здоровье опоздавших!», – когда поднялся Кяни: явно предстояла новая речь.

И как раз в это время кое-что случилось – в первый миг никто не понял, что это такое – вдоль зала пробежала какая-то дрожь, какое-то сотрясение. Свет канделябров наверху зашатался.

– Землетрясение!...

Так и осталось непонятным, кто это выкрикнул. Люди повскакали, лихорадочно оглядываясь и не зная, что предпринять.

– Садитесь... Мелочи ... – махнул рукой Кяни – он был одним из немногих сохранивших хладнокровие, либо же все еще находился под властью мыслей о своей речи.

– Прошло! – Селим Февзи протянул руку, чтобы прикоснуться к пальцам Валерии, желая придать ей отваги, но она инстинктивно отпрянула.

– Вы, по-моему, упоминали, что в Иерусалиме было...? – прошептала она, обернувшись к Бренову.

Потрясенный и прислушивающийся, как все, к неведомым подземным силам, Константин Иваныч кивнул; он мог добавить что-то и о городках у Тиверийского озера, но это означало еще сильней ее напугать, да и голос Ольги Сергеевны рядом с ними простонал: «Дети, Ипполит... Пойдем!...»

К тому же и Оливье Бертен с присущей ему авторитетностью сказал:

– Эпицентр далеко от нас – наверно, опять где-то там, на востоке ...

Похоже было, что он знаком с теорией и, возможно, хотел пояснить, что' и как происходит, но не успел договорить и последнего слова, как их подбросил головокружительный удар снизу; глухой грохот и тряска раскачали уже не только канделябры, с которых полились огненные струи, но и треугольный стол с серебряной посудой, и уже совершенно изумленных, ошарашенных людей. Что-то прогрохотало на верхнем этаже, штукатурка с потолка отслоилась, оголились балки, со змеиным шипением трескались во всю длину стены, украшенные старинным оружием и шелковыми коврами. Никто уже ни на что не смотрел, ничего не видел. Крики, толчея, драки у широкого прежде выходного портала, сразу же забитого людьми. Обезумевшие мужчины и женщины стремились лишь к лестнице, инстинктивно прикрывая себе головы ладонями, словно могли спастись от сыпавшейся теперь крупными кусками сухой известки, от балок и камней, которые с треском обрушивались сзади на пышные лакомства вспыхнувшего торжественного стола.

4

За несколько минут до землетрясения внизу, в большом подземелье темницы, стражники как раз внесли корзины с опротивевшим всем песчаным хлебом. Сегодня, однако, принесли и бадьи с пшенной кашей, а также по пять-шесть маслинок на человека, раздавали также и финики, но те явно были червивые, и искушению их взять поддались не многие. Это изобилие, разумеется, не походило на недавнее – по случаю Дня Милосердия, о котором каторжники предпочитали больше не вспоминать, – но снова выдался праздник, причем, по здешним меркам, несравнимо крупнее. Горбатый еще от двери объявил: «Есть приказ вам всем радоваться и хвалить своего нового властелина. Если бы не его светлое восшествие, вы бы все еще в поддонной пещере оставались, мерзавцы и бунтовщики такие!...» – добавил он.

Одно упоминание о том аде потрясало Григория.

Выжил – это, без сомнения, было первым, самым важным, но нервы продолжали трепетать; ему постоянно чудился издали гул моря, во сне и наяву – все тот же грохот. В нем что-то сломалось, утонуло или улетело куда-то; иногда он часами смотрел в одну точку, не сводя глаз. Или исследовал сам себя: не потерял ли и он разума, как некоторые из вернувшихся вместе с ним? ... Думал он и о навсегда оставшихся в пещере. Животность там разыгралась настолько, что при туманном свете лампад, во мраке, завязывались такие беспричинные и свирепые драки, что Григорий до сих пор содрогался при мысли о человеческом безумии. Каждый против каждого. Ногтями, зубами. Страдания свои делили или ужас?

Сейчас уцелевшие лежали на рогожах, затихнув в повсеместной апатии. Даже накопившаяся ненависть друг к другу не могла расшевелить их отчаяния.

– Эй, негодяи! ... Чего там растянулись, как рыбы передохшие, вставайте! – толкали ногой то одного, то другого вошедшие стражники. – Этим-то в рот, что ли, кашу вываливать придется... Давайте миски-то!...

Даже Горбатый казался удивленным, а он видывал всякие чудеса.

– Вы и в султанский день побоев хотите, что ли? – завизжал он. – А!... И побоев хлебнете, и каши – силком. Таков приказ!

Они не сомневались в его угрозе, но все равно не пошевелились.

– Эй, позовите остальных!... Дайте палок!... – снова завопил Горбатый.

Только повсеместная апатия словно перекинулась и на стражников.

– Давай потом, ага – сперва разольем... Палки в длинном коридоре остались ...

– Но, скотины!... А вы знаете, что мне и вас тут хочется закрыть ... – накинулся он теперь на своих.

И как раз в этот миг началось землетрясение: сперва то самое содрогание – оно пронизало всех в подземелье. Потом и страшный удар снизу вверх, растрескались, покосились вековые стены, со свесившихся сводов полетели камни.

В ужасе, словно понеслось взбесившееся стадо, каторжники и стража побежали к выходу; а там крики, беспамятная толчея, побоище, а камни продолжали обрушиваться на опоздавших, откуда-то снизу все снова и снова слышался гул, и все подземелье тряслось.

Не было уже иной мысли, кроме как добраться до коридора, до винтовой лестницы. Каждый толкал черную толпу перед собой, протискивался, бил, давил – лишь бы сделать шаг вперед и наверх. Лишь бы ему.

Когда Григорий наконец увидел свет высокого жерла и когда озверевшая толпа выбросила его на площадку перед тюрьмой, он мгновенно грохнулся на булыжники мостовой. Чьи-то ногти снова разодрали ему шею – на этот раз еще и до самого плеча, – раздавленная ранее грудная клетка мучительно болела, он еле переводил дух. Но он выжил – его полностью охватило сознание этого: я жив, я жив, повторял он про себя. Сзади портал темницы извергал все новых несчастных и каждый первым делом метал безумный взгляд к пустому небу.

Думал ли кто о побеге при столь неожиданно предоставившейся возможности?... Он невольно поискал взглядом Божила, увидел – растянулся и тот, закрыл свои косые глаза, лишь пальцы рук конвульсивно сжимались в кулаки. Сам Григорий тоже не мог пошевелиться.

Но то, что он обнаружил за изогнутой стеной и что его изумило, была Цитадель – та самая каменная и надменная Цитадель, которую все они отождествляли с прочностью и непоколебимостью вековечной Крепости: теперь она тряслась; квадратной башни с пушками на плоской крыше не было; все правое крыло откололось, рушилось; из выбитых окон верхнего этажа центрального корпуса выбивались клубы пламени, повсюду стелился черный дым.

И одновременно с подземным гулом раздавался какой-то грохот. Возможно, это рвались снаряды в другом конце Крепости, потому что небо там пламенело.

5

Сразу же после речи мютесарифа – из которой Паскаль и Кристина ожидали узнать, по возможности, что-нибудь и об участи заключенных, а тот их не упомянул вовсе – они покинули двор и отправились домой. Поблизости и на улице, шедшей вдоль внешних стен мечети Джеззара, толпа была густой, но когда они стали ее обходить и дошли до Сада Эль-Тамбури, стало ясно, что дальше оживление не распространялось. Внутри самого Сада виднелись лишь наряженные слуги Абу-Кязима, да и те дремали в ожидании клиентов.

– Войдем, – предложил Паскаль. – Лишь бы не смотреть на противные рожи.

– Давай вернемся домой, Паско – Саада, наверно, приготовила что-нибудь к обеду, – отклонила его приглашение Кристина.

Под широкополой соломенной шляпкой – оливково-зеленой с оранжевой лентой – на которую она в последнее время сменила траурную, ее похудевшее лицо выглядело еще бледнее, большие черные глаза потеряли блеск.

– Хотел тебя немного развеять.

– Нет, нет. Предпочитаю остаться только вдвоем.

Он сразу же согласился и скоро они вернулись в нанятый ими домик. Черная Саада, сготовив неизменную уху и баранину с оливками, терпеливо ждала. Помогая себе руками и улыбаясь, она пыталась сказать на своем языке, что их кто-то искал, спрашивал о них; они поняли лишь, что армянин.

– Наверное, бай Оник, – сказал Паско: другого армянина они не знали, а купцу Онику Папазяну юноша намекнул, что хочет купить одну из его лодок на пристани.

– Только бы не заподозрил, для какой цели она тебе нужна!... – встревожилась Кристина за обедом, когда двоюродный брат рассказывал, где рассчитывает укрыть лодку до того часа, как она понадобится.

– Заподозрит, не заподозрит – его интересуют деньги!... Худо будет, если мютесариф протянет со своим обещанием.

– Ты ведь прежде о чем-то говорил с господином Аббутом?

– Окончательного результата, говорит, нет. Терпение, говорит.

– Отец, да простит его бог, тоже все повторял: спасение в терпении ...

Внезапно она задумалась, унесенная воспоминаниями назад в то время; черные брови сомкнулись в основании точеного мраморного лба. Паскаль протянул через стол руку и молчаливо стиснул ее тонкие пальцы.

– О, Паско, Паско! – охнула она, вернувшись из минувших счастливых дней.

– Не бойся! – сказал он, но глаза повлажнели и у него. – Я же ведь тебе обещал. Ты знаешь, что я не пожалею сил ...

Он так и не закончил. Через приоткрытое окошко маленькой кухни ворвался пушечный гром.

– Что это? ...

Со стороны Цитадели стал доноситься рев толпы. А потом послышался гром и других пушечных выстрелов – с близкого расстояния, издалека: для них это были словно зловещие колокола, перекрикивающие друг друга и рокочущие, как неведомый оркестр, раскиданный по всем краям Крепости; выделялся из него лишь грохот барабанов.

– Салюты новому султану! – процедил сквозь зубы юноша. – Хорошо, что не остались там!

Она кивнула, но спустя всего мгновение резко поднялась; в ее глазах пламенела решительность.

– Идем! – сказала она. – Нельзя терять ни минуты.

Он посмотрел на нее пораженно.

– Ты с ума сошла!... Уж не хочешь ли и бокалы поднять за тирана?!

– К армянину, Паско! Пока не отказал с лодкой – купи ее, сейчас же ее купи!... Ты мне обещал!...

– – –

Как и большинство жителей Акры, Оник Папазян праздновал. Они нашли его во дворе церкви Святого Андрея, где вокруг длинной софры¹ собралась армянская община, и, едва их завидев, улыбающийся и подвыпивший торговец гостеприимно потянул их сесть с ними. Зная, что сестре не до празднований, Паскаль извинился и, отойдя в сторонку между кипарисов и каменных крестов, прямо заявил, что хочет купить лодку сейчас же. «Верно, утром и я к вам заходил, по пути было, но дело ведь не настолько срочное,» – заувиливал торговец. «Нет, – отрезал Паскаль, – ваша милость настаивала на тридцати лирах... Я согласен – вот они! ...» Он сунул ему в руку деньги. «Да как же... Надо ведь дать вам черным по белому, что лодка ваша...» – опешил торговец. «Мы ведь доверяем друг другу, мсье Оник ... Только повторюсь: я не хочу, чтобы стало известно о том, что я ее купил. Когда придет нужда, попрошу вас предоставить мне двух из ваших гребцов, а сейчас благодарю!»... «Ну, раз так, то доверие за доверие, мсье Паскаль!...» – затряс ему руку армянин – может быть, хотел сказать, что догадывается, зачем ему лодка, но юноша мгновенно схватил под руку Кристину и проворно повел с церковного двора.

г---------------------------------------------------

¹софра – (тур.) низкий круглый стол

L___________________________________________________

Она просияла и, как только они оказались на маленькой площади перед церковью, словно в награду предложила:

– А сейчас пойдем на нашу скамейку, а?! ...

– В такую-то жару?!

– Да где сейчас не жарко!... – Она раскрыла зонтик; не жарко было дома, но ей там не сиделось. – Скамейка под кедром, и с моря дует... Вот, положила в сумку бинокль!

– Уж не вытащила ли мой револьвер?

– Нет, здесь!...

Скамейка, о которой они говорили, была та самая, откуда еще неделю назад они наблюдали за выходом каторжников из дебоя и могли проследить в бинокль их путь до самого склепа-тюрьмы.

Вдоль крепостной стены они дошли до возвышенности и расположились в тени кедра, а так как глядеть непрестанно на властвующую надо всем городом Цитадель с близлежащей мечетью было противно, то они повернулись к ним спиной и устремили взгляды к морю, притаившемуся в этот час, словно мертвец. Стоял конец сентября, днем солнце все так же неумолимо пекло и обросший сухой травой холм потрескался от засухи, но ночи в последнее время были холодными и все чаще морской ветер делался на заре кусачим и свирепым.

– Господи, вырваться бы однажды из этой печи! – сказала Кристина. – Представляю, Паско, Париж, парки... как ты мне рассказывал... Да и я столько читала ...

Добравшись снова до своей любимой темы, оба сразу перенеслись в далекий мир грез, в предвечернее оживление парижских бульваров...

– Поначалу, конечно, нам будет трудно, – сказала она. – Надо нанять квартиры в одном и том же доме или хотя бы близко одна от другой!

– Не забывай, что жених твой будет нуждаться и в кабинете для пациентов, Тина... Хорошо, что догадались взять его диплом...

– О, такой врач, как он!... Профессор!... Я знаю, что он переписывался со многими тамошними профессорами. Уверена, что вначале ему помогут ...

Не успела еще Кристина договорить, как ее голос что-то пошатнуло; она вся покачнулась, а рядом с ней и Паскаль. Скамейка увлекла их назад, проскрипела и ободрала ствол кедра.

– Но что это?... Что это было?!... – спрашивали они друг друга в изумлении, поднимаясь.

Она вся трепетала.

– Наверно, землетрясение. Господин Бренов ведь рассказывал про Иерусалим ...

– Посмотри! Взгляни на море!... – крикнул Паскаль.

Застывшее и неподвижное еще минуту назад, море теперь вдруг ожило. Белые гребни поднимались еще издали, приближаясь беспрепятственно один за другим, все пенистей и крупнее, пока не раздалась канонада волн, и с каждым ударом вековые крепостные стены трепетали.

– Нет, не сильное было, – овладев собой, стал успокаивать Паскаль. – Наверно, где-то далеко в море.

– Испугалась, признаю'сь, – улыбнулась Кристина, а глаза ее продолжали следить за гремящими белыми гривами.

– В прошлом году я читал, что в Калабрии...

Что' он прочел о Калабрии, так и осталось неизвестным. Страшный подземный гром отшвырнул обоих в разные стороны. Скамейка отскочила, ветви старого кедра размахались, как простреленные крылья. С обрыва вниз к прибрежной дороге загромыхали груды камней. Но что их поразило – это бастион Бурж-Курайим – он вдруг рухнул как подрубленный; водруженное знамя с полумесяцем, ощетинившиеся орудия, солдаты – весь огромный, каменный массив обрушился, исчез на той стороне, в одичавшем море, яростные волны которого с бешеной мощью разбивались о крепостную стену, перескакивали и ломали ей зубцы.

– Господи! – прошептала Кристина, неуверенно поднимаясь. – Сон мы видим, Паско?... Что происходит, Паско?!...

– Смотри! Смотри!!

Его крик заставил ее обернуться к городу.

– На Цитадель погляди!...

Наверху, на ее плоской крыше не было квадратной башенки; толстые стены одного крыла рушились – треск слышался даже здесь. Островерхий минарет мечети Джеззара, стоявшей напротив, сломался пополам, и в ее горделивом куполе зияла черная дыра. А с той стороны, где, как они знали, находился бывший Конвент рыцарей (теперь – склад боеприпасов), уже трещали взрывы и вся высь там пламенела.

– Господи! ... – снова прошептала Кристина. – А люди-то... люди...

– Пусть вся их Крепость идет к чертям! – злорадно и торжествующе крикнул Паскаль, словно началась всеобщая революция, о которой в последнее время он вспоминал все реже.

Новый гул, новый подземный удар раскачал мир вокруг них.

– Пусть! Пусть! – продолжал неистово кричать он, но радость его была какой-то противной и неестественной.

– Перестань!... Прошу тебя, перестань! – схватила она его.

Он перестал, но не из-за ее крика, а потому что внезапно уставился на что-то.

– Та вода там...? – прошептал он озадаченно.

– Какая вода? Где?

– По эту сторону казармы. Словно гейзер ... – И он поднял бинокль, чтобы разглядеть получше. – Да, да, подлинный гейзер ... Ведь говорили, что оттуда вход в поддонную пещеру... Треснула, и из-за давления... Теперь вдруг исчез... Хорошо, что узников вовремя перевели.

– Узников...

Кристина хотела сказать еще что-то, но голос больше не шел из горла.

– Что? ... Что с тобой, Тина?

– Да ведь мы ... Забыли его!... – простонала она наконец. – Его перевели, но перевели в подземелье... Там... Господи, что же делается там?! ...

И бросилась, словно сумасшедшая, вниз по холму, а Паскаль, мгновенно уразумев ее ужас, сразу же последовал за ней.

6

Первое, что увидел Селим Февзи, после того как обезумевшая толпа выбросила его во двор мютесарифского дворца, был сломанный минарет мечети напротив и зияющая дыра в ее куполе. Но затем оглушительное оседание каменной постройки за спиной вывело его из оцепенения и он всем корпусом развернулся: рушилась сама Цитадель – и не только башня сверху на крыше, но все восточное крыло накренилось, и груды камней сыпались на навесы арсенала – туда, куда недавно по его приказу была отвезена на ремонт половина заржавевших крепостных орудий. Аллах, прошептал он про себя, глубоко смущенный и напуганный; суеверный в своей мусульманской душе, он видел в этом разрушении знамение. Наказываешь ли ты нас, аллах, или предупреждаешь?!...

Хотя и осыпанный штукатуркой, сам Селим отделался лишь сильным ушибом в спину – камень, разбивший череп реису, похоже, отскочил к нему, и от левого плеча вниз сильно болела лопатка. Не задела его и свалившаяся сразу после этого балка – она задавила начальника артиллерийского отделения и здешнего купца Ауба Саупа; никто не нагнулся их вытащить, через них перескакивали, и даже добродетельная супруга английского консула, при выходе из церкви всегда раздававшая милостыню нищим, прошла по этой балке, поддерживаемая мужем, который что-то кричал окружающим. Видел он на лестнице и Луазо: тот снова размахивал тростью, словно мог кого-то напугать, когда все вокруг рушится; а жена его, которую вел за руку русский Бренов, словно внезапно ослепла. Лишь Валерия Хедли – единственная, кто его интересовал – не попадала в поле зрения, и сейчас, уже во дворе, Селим стал искать ее среди спасшихся.

Не обнаружил. Но зато догадался, что' означает грохот далеких снарядов. Склад! Неужели правда склад?! ... Он уставился на вспыхнувшие вдали языки пламени: оттуда, значит, услышанный на лестнице гром! Этого надо было ожидать; он представил себе соседние дома, старинные постоялые дворы, поблизости стоит мечеть, а неподалеку крепостная стена, за которой пристань! ...

Селим лихорадочно расчесал пальцами узкую бородку и до ломоты стиснул зубы. Аллах, как раз когда все тронулось с места, как он замышлял назло Кяни... Почему?

Он снова зашарил взглядом по двору. Увидел толстого Иллиаса, присевшего на плиты – растрепанного, потного, словно только что из бани, а рядом, на корточках, кириоса Ангелакиса и доктора Севана – лекаря из Гарнизонной больницы; увидел старую Лорну – та что-то рассказывала потерявшему в возне чалму главному имаму. Супруги Нарышкины уже бегом покидали двор, обезумев, наверно, от мысли о своих дочурках. Плелся с ними и кто-то еще, в форме и с саблей, но лицо было в крови и он не смог различить, кто это. В просвете между этими двумя группами, недалеко от смоковницы, он наконец обнаружил молодую англичанку: ее буйные рыжие волосы побелели от штукатурки, один рукав блузки порвался. Как можно было ожидать, с ней находился Оливье Бертен – невредимый и чистый, а всмотревшись получше, Селим обнаружил, что археолог ее поддерживает: она опустилась на одну ногу, а другой еле касалась земли. Там же он увидел Луазо и его жену; а также консула Бренова.

Бей отряхнул с фески и мундира штукатурку, пристегнул затруднявшую его в толчее саблю и направился к ним. Неуверенными и странными были эти двадцать-тридцать шагов после пережитого напряжения – он словно заново учился ходить, в то время как земля у него под ногами спазматически подрагивала.

– Бей! Бей! – стал на пути коренастый адъютант Зия. – Где его превосходительство, бей? Аллах, что стало с его превосходительством?!

– Знать это – твоя обязанность, почему спрашиваешь у меня!

– Ой, аллах! – заломал руки адъютант. – Но теперь-то? ...

Селим прошел мимо; он видел ранее, как побледневший Кяни бежал к гарему, и сейчас представил его среди своих жен – того самого, кто любого мог одним взмахом руки отправить на виселицу.

Встретился ему по дороге и еще один – начальник стрелков: бормотал что-то про солдат и тюрьму, спрашивал у него приказаний, но бей уже приблизился к Валерии и ее друзьям, да и она, повернувшись к нему, лихорадочно кивала. «Потом! Потом!» – отмахнулся он от офицера, оставив того в неведении.

– Все-таки мы выжили! – улыбнувшись, бросил Селим, убежденный, что в этот миг от него ждут именно хладнокровия и шутливости.

– Насколько вижу, все тут, бей! Пока выжили, а дальше посмотрим, – опередил остальных Луазо.

– А вы, мадам? ... Мне кажется ... Нужны носилки?

– О, ничего особенного! – возразила Валерия. – Споткнулась.

– Споткнулась! ... Ее просто-напросто повалили! – взорвался Бертен; его еще никогда не видали настолько возмущенным. – Кто-то из ваших высокопоставленных невеж, Селим-бей! Невежи и трусы!... Вместо того, чтобы подать даме руку...

– Ради бога, Оливье, перестаньте, прошу вас! – Ее веснушчатое лицо горело. – Паника, что вы хотите, каждый думает о себе ... И не лучше ли всего будет не сидеть здесь, а пойти домой! Что стало со школой! А, дядя?

Удивительной была эта ее внезапная озабоченность школой, да и больше подходила Луазо – тот, спохватившись, сразу крикнул:

– Ну да! Ну да!... Школа, дом! Дом, Клотильда!

– О, господи! А Батист? Где же Батист? Только бы ничего не случилось с моим Батистом!... – стала повторять та: похоже, она была не в себе.

Теперь уже ничто не могло задержать семью Луазо. Поддерживая вместе с археологом Валерию, они направились к дворовым воротам; свод у тех рухнул – надо было карабкаться по обрушившейся кладке. К ним присоединились Лорна Грейсон и консул Бренов. Тронулись в путь и австрийский консул со своей женой, и синьор Джузеппе – невредимый, но сильно обеспокоенный по поводу своего кафе-кондитерской на пристани.

Селим проводил их с насмешкой и отправился назад, вглубь двора; он смотрел на вырывающиеся из окон верхнего этажа языки пламени, когда перед ним вновь вырос начальник стрелков.

– Что соблаговолите приказать? – снова повторил офицер, все так же озабоченный.

– О чем?

– О каторжниках, миралай-бей! Повыскакивали, повыходили ... И цепей на них нет... Те, храбрецы мои, их окружили, но только аллах знает, что' может статься, бей! ...

Что приказать? ... Загнать их снова вниз? Но, наверно, была причина выбежать оттуда!... Он представил себе длинные коридоры, лестницы, нависшие каменные своды. А кто будет работать на крепостной стене, если на них обрушится вся темница?

– Караульте! – сказал он, насупив тонкие черные брови. – Позже посмотрим, что делать, а сейчас сторожите и при любой попытке к бегству – стреляйте! ... Усильте и охрану обоих ворот!

Распорядившись, он решил, что исполнил свой долг; он даже не думал об убитых, погребенных под развалинами: сколько их, кто они. Позже, позже, говорил он себе, да и землетрясение продолжается. Пора было уже посмотреть, что стало с домом, где он жил. Он привез книги, которыми дорожил (в основном, французские), а также вещи, ценные для него: сильно захотелось убедиться, что они не пострадали и его дача вообще в порядке.

– – –

Из боковой улочки, перегороженной, как выяснилось, войском из-за каторжников, прибывала толпа еще недавно праздновавших жителей Акры – каждый стремился к своему дому; на лицах читались ужас и отчаяние. Имелись раненые – нескольких человек несли на руках, а одного вели на веревке: он сошел с ума, дергался и визжал. Нескольких Селим знал по имени; те знали его еще лучше, но никто больше никем не интересовался.

Прокладывая себе дорогу к улочке напротив, бей неожиданно наткнулся на молодую пару болгар. Они, наверное, тоже шли в свой домик, хотя и двигались в другую сторону, и ему показалось странным, что они ничуть не спешат. Они шли под руку, напоминая сомнамбул: юноша с непокрытой головой, русый чуб мешался перед глазами; его тоненькая жена покачивалась, еле держась на ногах.

– Не пострадала ли как-то ханым-эфенди? – остановил он их.

Хотел выразить сочувствие, но черными глазами не упустил случая пронзить Кристину. Эта гяурка понравилась ему еще с первого момента, и Селим не раз сравнивал ее с англичанкой; и хотя сейчас совсем было не время для таких мыслей, он снова себе сказал: красивей той, да и моложе намного!...

– Сами справляемся, бей! – сказал в ответ юноша и как-то непочтительно продолжил идти с толпой, повлекши за собой и вцепившуюся ему в руку безмолвную девушку.

Селим тоже продолжил путь, но по боковой улочке, и, перепрыгивая преграждавшие путь зловещие трещины в сухой земле и осматривая рухнувшие стены и превращенные в груды дома, дымившиеся то там, то сям, он внезапно спросил себя: а что, в сущности, делает этот мрачный, необщительный Паскаль-эфенди в Крепости, зачем притащил сюда свою жену и как так случается, что он встречает их во всех уголках города? Торговля? Он слышал, что тот представляет какие-то фирмы и поддерживает связи со здешними оптовиками. Приехал, прекрасно – но ведь давно должен был и уехать? Его окатило смутное подозрение: болгарин – да и с русским консулом уже сколько раз его видел! – но нашел и объяснение их взаимной неприязни – объяснение, польстившее ему. Сказал себе: избегает меня, потому что боится; заметил, наверно, что жена мне понравилась, а у женщин известно, насколько хватает стойкости! ...

Ну и дурак же я, сказал он себе чуть ли не вслух, и снова с былой насмешливостью: до нее ли мне сейчас? Да и после этого землетрясения тот забудет и сделки, и всё остальное – видно же, что будто язык проглотил. Пусть уматывает, пусть убирается отсюда поскорей – жаль, что про жену его поздно вспомнил!... А еще жальче насчет рыжеволосой – наверно, уедет и та!...

Он чуть не ухнул в зиявшую поперек пути трещину, перескочил, прошел и поворот, его сопровождал бешеный лай, мелькнули два-три спугнутых силуэта – оттуда начиналась усадьба Иллиаса Аббута. Стена на всем протяжении обрушилась, но особняк сиял все такой же целый и сказочный, а за пальмами и тамариндами нетронутыми стояли и дачи.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Землетрясение продолжалось с перерывами до вечера и всю ночь, так что мало кто остался спать в уцелевших домах. Причем после ужасов жаркого дня ночь необъяснимо почему выдалась пронизывающе холодной, ветер с моря плакал в переулках и обходил разгороженные дворы – наутро все чихали и шмыгали носом, некоторые даже сильно простыли.

Так неожиданно и как бы сама по себе в Крепости поселилась лихорадка.

Поначалу поглощенные руинами и пожарищами люди не обращали на нее внимания: всеобщей заботой было – не возобновится ли с новой силой землетрясение. Но прошло несколько дней в страхе и ожидании, и после дневного зноя ночной холод принуждал все больше людей забираться под свои уцелевшие кровли – именно тогда и стало ясно, что болезнь со всеми своими разновидностями – инфлюэнца¹, ангина, москитная лихорадка, острый катар и всевозможные другие воспаления, которым как раз и давали общее название «средиземноморская лихорадка» – достигла полной силы. Она поселилась повсюду – болели уже едва ли не все.

г---------------------------------------------------

¹инфлюэнца – (устар.) грипп

L___________________________________________________

Солдаты из казармы стали одно название; богомольцы в уцелевших храмах и мечетях надолго задерживались после службы, прежде чем побрести к своим домам; в неизмеримо тяжелейшем положении находились каторжники: подземелья были все еще необитаемы, узники днем и ночью продолжали толпиться на площадке перед темницей, в панике они сбежали без верхней одежды и подстилок – никто и не подумал им дать другие.

Было и еще кое-что, и в начале на это не обращали внимания.

Из развалин хлынули ящерицы и крысы; рои комаров, синих мух и едва видимых москитов перелетали от раскрывшихся смердящих отхожих ям и сточных канав, от еще непогребенных и разложившихся от жары трупов людей и животных, от лотков и водохранилищ. Эта неудержимая напасть, с жужжанием или бесшумно, непрестанно рыскала в поисках забившихся – днем в тени, ночью за ветром – людей, чья сладко-соленая и теплая кровь, похоже, привлекала их властнее всего.

Не было иного выхода, кроме как терпеть. Так было писано, говорили мусульмане-шииты и сунниты, и даже друзы; католики и православные христиане вздыхали «воля божья», а несколько израильтянских семейств – обломков далекого прошлого – принимали катастрофу как наказание за первородный грех. Ропот приглушался смирением. Лишь европейцы – как находящиеся здесь по службе или поселившиеся годы назад, так и посещавшие город ненадолго, – искали объяснение в науке, но и те не уповали на нее полностью. Именно поэтому и предпочли многие как можно скорей покинуть Крепость. Одним из первых – английский консул с семьей. За ним последовали француз и австриец: их консульские районы охватывали и другие города – незачем было оставаться в опасности. Мог уехать и Константин Иванович Бренов – многие даже удивились, что он не последовал за своими коллегами, но имелись вещи, которые по-настоящему связывали его с Сен-Жан-д'Акром: тут оставались его друзья Нарышкины, Луазо, Валерия, семья Грейсонов; еще существенней для него было то, что здесь находились могилы его жены и мальчонки – ему казалось святотатством бросить их в такой час.

2

Дом Луазо остался нетронут землетрясением, но все в нем болели, даже он, хоть и твердил, что ничего у него нет и что от средиземноморских и океанских лихорадок предохраняет красное вино. В течение нескольких дней ощущала сильную слабость и Валерия, но это совпало по времени с тем, когда растянутое сухожилие ноги принудило ее оставаться в постели – компрессы вылечили ногу, красное вино дяди Жака и хинин, привезенный ею из Лондона, быстро восстановили общее состояние. Клотильде, однако, было скверно. И ей, и Батисту, которого они видели редко, потому что он ушел к своей любовнице – чтобы лечиться взаимно, как, подмигивая, говорил отец. Болел даже черный Банго, только никто не обращал на него внимания.

Но Клотильде действительно было худо. Пережитый ужас расстроил ей нервы; заснет – нападали кошмары – она резко просыпалась, соскакивала с постели, плакала, перекрещивая дом и двор. Потом приходил и неизбежный озноб с низкой температурой и мучительной головной болью. Мигрень? Или какая-то из разновидностей лихорадки?... Ежедневные визиты доктора Грейсона не могли определить; вероятней всего, это было последствием пережитого страха.

Однако, как ни был Луазо озабочен здоровьем жены, теперь, когда он закрыл временно школу, ему не сиделось дома, и он постоянно бежал в ту или иную часть города, уверяя, что там без него не могут.

И вот, в силу необходимости, заботы легли на Валерию. А в доме нашел приют еще один больной: старый учитель Ламадон – человек неженатый, без близких, одинокий; у него и раньше было высокое кровяное давление, но теперь положение совсем ухудшилось. Сестра Марджори из английской больницы несколько раз пускала ему кровь, доктор Леви прописывал успокоительные порошки, но дела лучше не шли. Приходилось Валерии думать и о нем.

Однако в последнее время она все чаще думала и о себе самой. Прежде всего о себе самой.

Есть ли необходимость оставаться и дальше в Сен-Жан-д'Акре, когда многие уехали? И не только потому что и она боялась возможного повторения землетрясения и того, что по переулкам разбрелись воры и убийцы, – но ей здесь уже надоело. Опротивели и разрушения, и нечистота, и болезни. Все, что когда-то она с таким ожиданием называла далеким и таинственным Востоком! ....

Вообще-то, она еще тогда, по приезде, сказала себе: «Это ненадолго!» Вспоминала, как ходила в пароходное агентство спросить расписание кораблей, а также шутку Нарышкина: тот, кто не уедет после первой недели, остается на месяцы и годы. Именно так случилось и с ней – уже полных семь месяцев, как она здесь!

Она чувствовала, да и умом знала, что иногда ей сильно недостает лондонского дома: уютных комнат, прохладного двора, одежек и игрушек покойного ребенка, которые она до сих пор мысленно укладывала в шкафу. Да и многое осязаемо переменилось. Стоило попытаться вспомнить бывшего мужа – перед глазами вставала фотография, а не живое, привлекавшее ее когда-то и опротивевшее после самодовольное лицо. Подробности стерлись. Ну, раз так, не означает ли это, что пепел засыпал прошлое и можно без страха и стыда вернуться к своим?...

К своим, повторяла она про себя, только вот кто это теперь?

Несколько дальних родственников, фарисейски отшатнувшихся от нее во время скандала, теперь стали ей еще более дальними. Да и письма тех, кто уверял ее в преданности, с течением времени делались вялыми, нити непринужденности одна за другой рвались. Найдет ли она опять былое место среди них? Может ли дружба возобновляться снова и снова?

Настоящие близкие и друзья теперь здесь. Веселый дядя и его несносная жена; галантный Оливье Бертен, только и искавший повода засвидетельствовать ей свою влюбленность; неудержимая Лорна и ее кроткий муж; чета Нарышкиных, сдержанный Константин Иванович Бренов. И, разумеется, Селим! Миралай Селим Февзи-бей, комендант, олицетворение экзотики для нее – тот, кто смущал ее раздевающим взглядом и не раз заставлял чувствовать себя и слабой, и дерзкой, и похотливой, и испытывать отвращение к самой себе... Да даже и тот другой, из подземелий, ненавистный коменданту – узник, с которым она обменялась лишь отдельными словами и лишь тайными взглядами – да, странное приключение, по ее фантазии, с одним человеком, осужденным на вечное заточение и оковы... Все они появились после ее крушения, и каждый по-своему придавал ей силу, чтобы окрепнуть... Но они останутся здесь, в Крепости, а она замышляла уехать.

«Lontano, lontano ...»¹, – всплыла на миг в уме с неподходящей ей уже сентиментальностью какая-то забытая песенка. Это она будет далеко, или здешняя жизнь станет далекой от нее? Ты можешь оставить Сен-Жан-д'Акр, дорогая моя одинокая Валерия, говорила она себе, но Сен-Жан-д'Акр не оставит тебя никогда!

г---------------------------------------------------

¹«Далеко, далеко...» (итал.) (прим. автора)

L___________________________________________________

Ее занимали эти и подобные мысли, а в общем-то она уже приняла решение; и почувствовав себя полностью выздоровевшей, пришла к выводу, что незачем откладывать дальше, оделась и приготовилась идти в пароходное агентство; в первую очередь, нужно было узнать у Ипполита Нарышкина, когда пройдет корабль в Марсель и нет ли другого, более подходящего, прямо до Лондона.

Как обычно в это время, дядя куда-то запропастился. Она распорядилась, чтобы служанка была начеку на случай, если проснется заснувшая после очередной ночной бессонницы Клотильда, дала старому Ламадону успокоительного чаю и уже собралась кликнуть Банго, чтобы тот вооружился ружьем и сопровождал ее (кривой нож негра не устрашил бы мародеров), когда увидала, что он ведет по двору Селима Февзи. В последнее время бей едва ли не каждый день заходил к ним.

Она невольно поправила буйные пряди своей рыжей гривы, наспех ощупала перламутровые пуговки блузки и открыла дверь дома ему навстречу.

– Аллах! Радостно видеть вас на ногах! – сказал он оживленно и еще издали, по привычке, впился в нее глазами. – Я возвращался с пристани и решил посмотреть, как вы... Как говорят в армии: к боевым подвигам готовы! ...

– К боевым нет, но к подвигам, возможно... – рассмеялась она.

Да, этот мужчина пробуждал в ней не только смущение, но и какую-то игривую дерзость; причем я уезжаю, уезжаю, сказала она себе, и действительно, почему бы не пококетничать, если все равно уезжает?!

Вслух она произнесла:

– Как раз собиралась туда, откуда идете вы!

– На пристань?!

– Не на саму пристань, а к мсье Нарышкину, в агентство.

Ей одновременно хотелось и сказать, и не говорить о своих намерениях. Но бей все равно ее не понял, потому что, улыбнувшись, она подала ему руку, и он, мусульманин, поцеловал ее, невзирая на то, что откуда-нибудь могли увидеть. При этом многозначительно задержал губы на молочно-белой коже.

– Но не прежде чем вы пригласите меня ненадолго в тень, правда? – поискал он соучастнически ее глаза. – Позволяю себе и выпросить чего-нибудь освежительного.

– Ну, конечно. Пожалуйста ... входите ... Только тихо, прошу вас! – повелительно добавила Валерия, когда черный Банго остался снаружи, а они вдвоем оказались в вестибюле. – Клотильда только что заснула...

Она осторожно закрыла дверь в комнату тети, но он смотрел в другую, открытую – ее спальню, где постель еще хранила формы ее женского тела.

– А Луазо-эфенди ... ваш дядя ... Он разве не дома?

– Вышел ... как обычно. Болеет, но ушел!

Внезапно она догадалась, почему он спрашивает, и буйно разрумянилась – до самых ушей.

– Валери!... – прошептал он, и хотя произнес ее имя лишь губами (этими тонкими, твердыми губами, между которыми посверкивали острые зубы), голос ему не изменил, был низким, но властным. – Валери-ханым! ... – И теперь он уже алчно протянул к ней руки. – Наконец-то мы одни! С каких еще пор жду...

Это была словно какая-то европеизированная восточная пьеса, предварительно разученная и им, и ей – каждый знал свою роль: он сильно ее схватил, а она осталась у него в руках, хотела и пережить объятие, но словно и наблюдала себя со стороны: с необходимой ли страстью совершают они это.

Страсть была, но не было чувства: она отвечала на его поцелуи, на укусы, на рычание, на щекотание острой узкой бородки, которая то и дело, словно жесткая щетка, скребла ей шею. Ощущала и мускулы его живота, и бедра, и его возбуждение. Но когда его рука начала расстегивать перламутровые пуговицы блузы, когда он всем телом стал толкать ее к зияющей двери спальни, Валерию охватил невообразимый ужас, чуть ли не такой же, как при бегстве из Цитадели. «Нет! Нет! ... – старалась она отцепить схватившие грудь пальцы. – Войдут слуги ... Клотильда проснется!...» «Меня не интересует... Ты моя!...» «Оставь меня, с ума, что ли, сошел... Здесь невозможно! ...» Он еще властнее попытался ее удержать, причинил боль, нарочно ломал ее, но Валерия с силой, какой сама у себя не подозревала, вырвалась из клещей, замахнулась и влепила одичавшему от животности смуглому лицу пощечину.

– Ой, шайтан! ... – прошипел он и уставился на нее в изумлении. – Это ты меня?! ... – Но тут же опомнился. – Что на тебя нашло, а? Что за фокусы – то так, то так ... До каких пор?!...

– До тех самых, пока эфенди не поймет, что Валерия Хедли – свободный человек, а не рабыня из его гарема! ... Ты к чему стремишься – чтоб я посмешищем стала?

Она оказалась неимоверно права – он понял это даже в своем бешенстве: как раз в этот миг со двора послышался голос вернувшегося Луазо.

– ... дома ... в тени ... – различались слова. – Хорошо, хорошо сделал ...

У блузки оторвались две пуговицы, и она пыталась закрыть прореху, пока он, кривя губы в улыбке (но сколько ему стоил этот возврат к европейскому лоску) отпрянул в самый дальний затененный край вестибюля.

– Не допускал, что у тебя такая сильная рука, – попытался принять насмешливый вид Селим, потирая ударенную щеку и соучастнически подмигивая.

А она:

– Могу и сильнее!

Они глядели друг на друга, притворялись, что ничего особенного не случилось, и ненавидели друг друга.

– Но ты ведь не отказалась? Делаешь вид, что забыла ... Давно тебя зову ...

– Обойдусь и без таких ощущений... Со следующим пароходом я уезжаю, Селим Февзи, навсегда!

– До следующего парохода времени предостаточно!...

Она неопределенно тряхнула широкими плечами, и он так и не понял, согласие это выражало или отказ, потому что дверь отворилась, и в вестибюль, пыхтя, вторгся Луазо. Он покраснел больше, чем иной раз, вспотел, но его густо-синие глаза на этот раз выглядели какими-то сухими и стеклянными.

– Тихо, тихо, дядя!... – предупредила Валерия; хотелось и отвлечь его внимание. – Клотильда спит!...

Словно не слыша, он бросил трость в угол.

– Пропустил сегодня утром свою дозу красного, и теперь что-то ... ломит, горю ... Словно у меня рецидив?... Да, да... Но почему вы стоите, почему не сядете? Мне так вообще впору лечь.

3

Бей не стал задерживаться в доме Луазо; посоветовал ему в самом деле ложиться в постель и лечиться не только вином, затем ушел, в первый раз не сказав Валерии, что на следующий день снова навестит. Лишь у дворовых ворот, когда они остались одни, процедил сквозь зубы:

– Не забывай, ты мне обещала!...

В голосе прозвучала грубая самоуверенность; она пожала широкими плечами, показывая, что не придает тому значения, и это взбесило его еще больше.

Вообще после землетрясения Селим с каждым новым днем делался как-то суровее даже к самому себе, тогда как для оставшихся в Крепости европейцев необходимо было казаться прежним, то бишь человеком новых идей. Без сомнения, в первую очередь это относилось к Валерии Хедли, но вот теперь именно ей, словно нарочно, он показал сущность здешнего мира. Что она думает, что себе воображает? Женщина! Женщина как все, повторял он мрачно. И должна уяснить, что я больше не позволю себя разыгрывать – тут не ее Лондон, не Париж!... Ни с кем больше не стану церемониться!...

Откуда взялось резко вспыхнувшее ожесточение?

И правда, странно, что лишь сегодня, после ухода из дома Луазо, он в полной мере осознал собственную перемену. Суеверному, ему казалось, что какие-то черные демоны объединились против его усилий упрочить и обновить Крепость на грядущие века. «Но что же – оставить и дать всему пропасть? – сказал он себе. – Крепкая рука нужна здесь, острый взгляд. А от кого, от болтуна Кяни, что ли, их ждать – от его угроз и воплей?!...»

Причем шел он сейчас именно к нему – докладывать о состоянии пристани – и знал, как будет принят: словно это не землетрясение, а он, Селим, разрушил Морские ворота! Дурак... Нет, на этот раз он не смолчит, на этот раз прямо в лицо ему выкрикнет, какой из него мютесариф!...

Он принял про себя решение, по привычке расщепил презрительно губы и в грудь ему нахлынуло какое-то облегчение. Он вышел из руин, шагал маршевым шагом, а взглядом искал впереди пожелтевшее каменное здание Хан-эш-Шаварды. Слава аллаху, что и ее не задело взрывом в Конвенте ... Но что это там, в боковом проулке?... Закутанные в пестрые женские платки пятеро-шестеро арабов тащили огромный кованый сундук. Воры средь бела дня – это было видно по тому, как они озирались. «Эй! – крикнул он. – Стойте!... Не двигайтесь, я вам приказываю!...» Они тут же бросили сундук и побежали, а он, вынув из кобуры револьвер, выстрелил по ним и, видимо, попал в одного – тот что-то провизжал; воры бегом пропали за поворотом.

– – –

Площадь у Крытого базара по его приказанию приобрела более-менее обычный вид, и теперь перед раскрывшими наконец свои ставни лавками вновь стояли ряды лотков с продуктами и овощами; дымились жаровни, воняло рыбой; продавцы воды и шербета сновали между столпившимися в этот час покупателями с закрытыми лицами. И бездомные собаки, разумеется, повсюду. А надо всем – тучи жужжащих мух.

Под охраной солдат с воткнутыми в ружья штыками-тесаками каторжники расчищали главную улицу рядом с Цитаделью и, пока Селим Февзи шагал, остерегаясь, чтобы его не коснулись их грязные, гнилые лохмотья, он всматривался в обросшие лица; ему докладывали, что большинство неспособны на тяжелую работу, то бишь, лихорадка свирепствует в полную силу и у них, а он в деле восстановления крепостных стен именно на них в основном и рассчитывал.

Докладывали ему и о стамбульском «хекиме» – как называл доктора Соколарского Горбатый, – лечившего и раненых, и больных; даже охранники-османцы искали у него помощи, принося прописанные им снадобья. Сейчас Селим нарочно поискал его среди каторжников; не обнаружил, не было его. Ну и ладно, сказал он себе, пусть их лечит там; он осознал, но сразу и прогнал мысль, что впервые их интересы совпадают.

Восточное крыло Цитадели было все еще в тех же развалинах, а черные следы от пожара по всему центральному зданию и западному крылу напомнили ему пережитый ужас, хотя на этот раз Селим отнес его единственно на счет других, словно сам был наблюдателем. Живее всего мелькнуло перед ним перекошенное от ужаса лицо невозмутимого до землетрясения, важничающего и высокомерного английского консула – и как тот пробивался вниз по лестнице, потеряв дар ума и речи; увидел остекленелые водянистые глаза, услыхал пронзительные визги госпожи консульши ... Пусть лучше держатся подальше, сказал он про себя с презрением – и они, и всевозможные другие, никогда не принадлежавшие Крепости. Но теперь он вдруг вспомнил о Валерии: она тоже вознамерилась уехать, и мысли его снова угрожали описать круг; однако он уже находился во дворе, а там, в тени разветвленной смоковницы, увидел свалившихся без разбора мужчин. Каменщики, отправленные накануне наладить акведук.

– Ну что? – крикнул он на ходу. – Пошла вода?!

– Начальники наверху, бей... Начальники знают.

Не разобрать было, чьи это голоса; настолько уморились, что никто не поднялся для приветствия.

Кабинет мютесарифа, или «Баш-одая»¹, как его называли, был среди немногих помещений, не тронутых землетрясением, и едва отворив тяжелую кедровую дверь, Селим Февзи первым делом увидел своего врага: тот сидел за позолоченным письменным столом, тяжело опустив на столешницу локти.

г---------------------------------------------------

¹Баш-одая – (тур.) главная комната, зала

L___________________________________________________

Странно – еще при входе Селим обнаружил в нем перемену. Феска была нахлобучена по самые густые брови, широкая, как метла, борода повлажнела, на выступивших скулах и большом мясистом носу блестели крупные капли нездорового пота; вся поза Кяни подсказывала одновременно возбуждение и болезненную неопрятность.

И этот раскис, злорадно подумал Селим, закрывая дверь и не отрывая взгляда от повернувшегося к нему косматого лица.

– А... ты, что ли? – промычал Кяни, только былого остервенения не было теперь и в голосе. – Как раз подоспел послушать, что мне тут наши путешественники рассказывают...

Напротив него, возле неизменного адъютанта, зорко следившего за желаниями мютесарифа, стояли в ряд покрытые пылью начальники каменщиков: юзбаши Джихат-Баба, больше известный длиннющими усами, чем командирскими достоинствами, и техники Ата-эфенди – перешедший в магометанство поляк – и Джурга, принявший, как и он, ислам, но человек неизвестного происхождения и злого нрава.

– Ну, давайте, расскажите и бею, чего вы там натворили! – поддел их Кяни.

Подталкивая один другого, начальники принялись рассказывать, как они отправились и сколько каменщиков с ними было, что две лестницы тащили, и верблюдов и ослов, нагруженных строительным раствором. А пустыня-то, знаете что такое эта пустыня, повторяли они, страшное дело пустыня! ...

– И что ж вы сделали?

Ну, где увидели, что просачивается вода, везде замазали: и трещины, и упавшие камни, дольше всего задержал их свод у гробницы имама – едва не рухнул, но и его поправили, и теперь все как должно быть, уверяли они наперебой.

– Вы, видно, только до гробницы святого и дошли – так выходит из ваших россказней?! – стрельнул в них испытующим взглядом Селим.

– Ни в коем случае, бей ... Аллах – свидетель, эфенди!... – запротестовали те. – Мы же в селе переночевали ... В самом селе!...

– Как назвается это село?

– Село-то? ... Бах, что ли, говорили, а, юзбаши? – Техник Джурга и сам озадачился.

– Одни кличут Бах, другие – Бахах. Он, надзиратель-то, этот Колджи-ага, что нас водил – это он лучше всех название знает... И там вскарабкались наши-то, бей, по лестнице ... Ничего с ним нет, с акведуком, говорят, старой постройки – значит, крепкой постройки!...

– Только вот вода что-то еле журчит!... – отозвался Кяни; он слушал как будто одним ухом, но теперь сделал усилие и насмешливо растянул губы.

– Значит, переночевали в Бахахе. – Бей сделал вид, что не придал этим словам значения. – А когда отправились из села назад, юзбаши?

– Так ... когда это было-то, эфенди? ... Утром, сегодня утром спозаранку; выгадывали, чтоб жаркое солнце не застало... некоторым ведь нездоровится... совсем нездоровится, и вот только сейчас добрались, бей-эфенди, – страшный путь, страшный... А как нам навстречу и ветер поднялся ... песок в глаза...

Селим молчаливо выждал, пока тот выговорится, и сделал шаг к позолоченному письменному столу.

– Ложь на лжи, – произнес он, прищурив глаза. – Ходили-де, видели, поднимались, спускались ... Под конец и песок им в глаза налетел; теперь нам его в глаза сыплют... Я вас предупредил, ваше превосходительство, – сделал еще один шаг к столу Селим. – Юзбаши Джихат-Баба – бесподобный лодырь, дай ему только в тени полежать да ракии попить.

– Да знаю я, что лодырь, но ходили ведь... И сами эфенди подтвердили!

– Подтвердили, что дошли до села Бахах. Только до Бахаха – переночевали и вернулись. А источники – в Кабри, ваше превосходительство, я там не был, но вы не раз мне это говорили, да и здешних я расспрашивал. Акведук начинается с возвышенностей у Эль-Кабри, а они далеко к северо-востоку от Бахаха. Так отмечено и на карте.

– А!... – Покрасневшие глаза мютесарифа напряженно защурились. – А ведь верно... Когда-то и я туда ходил ...

Внезапно во всем нем что-то оживилось, на миг он снова стал знакомым, страшным.

– Эй, скоты такие! – взревел он. – Вы кого обманываете – меня? Завтра же спозаранку снова отправитесь туда – до самого Эль-Кабри!... Слышишь, бей? Ты их поведешь!

– У меня предостаточно обязанностей здесь, ваше...

– Ты, ты! Важней воды ничего нет! ... Ты лично мне доложишь, в каком состоянии весь акведук, а как вернетесь, я разберусь с этими тремя!

Сил хватило только на это; он вдруг рухнул, распростер огромные руки и грудью лег на столешницу; с головы упала феска, и сверху, посреди мокрых, черных с проседью волос блеснул кружок белого темени.

– Паша!... Что с вами? ... Ваше превосходительство...

Первым выбежал адъютант; пытался его поднять, но сил не хватало и Селиму пришлось подхватить другое плечо. Юзбаши и техники только вертелись вокруг.

– Лихорадка, – отрезал бей. – Пусть слуги перенесут его в селямлык и тотчас же вызовут врачей из Гарнизонной больницы.

4

Каменщики из отправленной налаживать акведук группы объявили на следующий день, что больны. Большинство, наверно, прикидывались, но это были вольнонаемные работники, арабы и армяне – не существовало закона, способного обязать их отправиться снова. А тот, кто заставил бы и без всякого закона, тоже болел.

Так что пришлось коменданту Селиму Февзи искать новых людей, а моментально таких можно было найти лишь среди каторжников.

Людей ему должен был подобрать горбатый начальник тюрьмы, однако возложил это на старшего чавуша, а тому как-то тоже помогло лечение каторжника-хекима, и он сразу же решил его отблагодарить. «Эй, Доктор, – сказал он (так его называли остальные, так обратился к Григорию и чавуш), – хоть ты и гяур, но человек хороший, дай тебе аллах много лет жизни. Прогулка тебе от меня!...» «Прогулка?!» Это звучало насмешкой. «Да понадобились начальству люди... акведук налаживать – вроде там вода не идет... сходи, разомни ноги. Собери там и товарищей своих... Двадцать душ числом чтоб было, сказали ... Лишь бы опять сбежать не попытались, эй – а то я влип! ...»

Первым порывом Григория было сказать, что он ничего не смыслит в ремесле каменщика, но поблизости оказался косматый Марин и крикнул: «Как раз для нас работа, ага! Мы ж по акведукам-то и мастера! ... А Доктор – тот вообще дока!...»

Так началось формирование группы. Первым делом он позвал былых четников Марина и Тошку, Дончо-Жердяя и Саввочку, но, увы, не Ангела – того трясло и он не мог подняться. Крысти-Иуды тоже с ними не было: раздавленная землетрясением нога не поправлялась, гангрена неумолимо ползла кверху, и напрасно Григорий старался хотя бы облегчить ему боли.

Примкнули еще Матей-Кузнец и Пелинко; по правде говоря, оба сильно кашляли, обливались потом, но взмолились: если уж помирать, так хоть за стенами, Доктор; он не смог им отказать.

Из соотечественников не брал лишь Божила, да косоглазый не сильно и набивался. «И попросит, все равно с ним не пойду!» – услыхал Григорий его слова дрожащему Ангелу, а затем Божил прибавил, но так, чтоб донеслось до всех товарищей: «Вот такой он, наш царьградец – и здесь устроился: опять шуры-муры с начальством!...»

Да, от косоглазого можно было ожидать всего, только на этот раз Доктор почувствовал в его злобе некую истину. И почему в этот миг вспомнилась поддонная пещера и слова, произнесенные тогда этим самым Божилом, о смерти – слова, потрясшие Григория, заставившие его осознать истинные границы жизни? Сейчас его что-то смутило. Увидел себя мелочным и мстительным. До каких пор? Почему? Разве не уравняло их давно страдание? ... «И вон тот нам нужен» – сказал он, показав на него взглядом чавушу. «Кто – этот, самый бедовый, что ли?!» – изумился турок. «Без него не сможем, эфенди, – настаивал Григорий. – Он по акведукам первый мастер – просто отнекивается да идти не хочет...» «Ах так? Пойдет, ого-го!... Эй, косоглазый, – крикнул он, – иди и ты с ними!» «Я? – изумился Божил. – Если с Доктором, то никуда не пойду.» «Я тебя спрашиваю, что ли! ... – вскипел чавуш. – А ну давай в ватагу, а то как почну прикладом...»

Понял ли Божил, откуда взялось приказание и почему? Возможно – но не то, что за ним крылось. Ворча, как зверь в клетке, он медленно присоединился к соотечественникам; на Доктора смотреть избегал.

Среди каторжников имелись и еще болгары, о которых слыхали Григорий и его товарищи (сильнее всего им хотелось взять на прогулку давнего заключенного попа Димитра и привезенного после восстания Стояна Заиму¹), но те были из других подземелий, а после землетрясения обитателей тех других подземелий Горбатый предусмотрительно держал поодаль, чтоб охрана была верней.

г---------------------------------------------------

¹видимо, имеется в виду Стоян Заимов – болгарский революционер, после подавления Апрельского восстания 1876 г. приговоренный к пожизненному заключению в крепости Сен-Жан-д'Акра

L___________________________________________________

Доктору было до них не добраться, пришлось пополнить некоторое число иноземцами. Позвал Зико и двух других эпиротов – людей однорукого капитана Левенто; взял араба Аль-Рубию, взял Радивое и другого герцеговинца – крупного и выносливого, как и он, – а также Вартана с несколькими его соотечественниками: выяснилось, что они и впрямь раньше клали камень и строили мосты. Ввиду предстоявшего долгого пути, цепи было приказано не надевать – охранять будут полсотни стрелков, да и конвоем предводительствовал миралай Селим Февзи – обстоятельство, которое само по себе означало весьма много.

И вот ранним утром следующего дня каторжники и охрана уже находились во дворе Цитадели, где их ждали нагруженные инструментами и строительным раствором верблюды. А также две длинных, узких деревянных лестницы. Погонщики верблюдов и охрана завтракали обжаренными на углях пшеничными лепешками – дали и каторжникам. Обиженный юзбаши Джихат-Баба, как и без того уставшие техники, мрачно хлебал свой кофе. Колджи-ага – надзиратель акведука, казалось, единственный был в хорошем настроении – это было объяснимо: не одному хоть возвращаться в места, где у него проходит служба.

Последним появился комендант Селим Февзи. Он был в белой, арабской накидке, арабским был и конь – тоже белый – краснела лишь феска да окружала черным строгое смуглое лицо узкая полоска бороды. С беем прибыл его слуга Джюмбюш-ага, но, как и остальные, пешком.

Все еще обиженный юзбаши был обязан отрапортовать, что конвой готов к выходу, и не слезая с коня, Селим Февзи в нескольких словах сказал во всеуслушание, куда они идут и что эта задача – исключительной важности для города. «Пусть никто не помышляет о бегстве, – предупредил он каторжников; – я дал приказ стрелять при малейшей попытке!...» Это знали все – той же угрозой всегда заканчивал и мютесариф, но впервые они слышали ее от коменданта – его слова, как и внешность, произвели на них сильное впечатление, хотя стоявший в заднем ряду Божил не преминул прошептать кому-то: «Да поднимись только какая буря – пусть стреляют потом, сколько влезет!...»

Отправившись осмотреть людей поближе, комендант неожиданно обнаружил среди каторжников знакомое лицо Доктора и сразу же подъехал на коне.

– Значит, и ты в каменщики записался?! – сказал он насмешливо, не сводя глаз с Григория.

Григорий выдержал его взгляд.

– Здесь мы ничего не делаем по своей воле, – сказал он, готовый ко всяческим унижениям.

– А!... – На мгновение комендант поколебался. – В сущности... Ну, да! Может, и понадобишься – ты врач, а время сейчас болезненное... Дайте ему нести аптечку! – приказал он следовавшему за ним по пятам юзбаши.

А потом прибавил:

– Пошли!...

Минутой позже начальники, каторжники, стражники, перегруженные верблюды и их погонщики нестройной колонной потянулись к Городским воротам – те, словно чудом, остались не тронутыми землетрясением.

5

Чем дальше отходили от города, тем чаще оборачивался Григорий – посмотреть на остававшуюся за спиной каменную громаду.

Отсюда казалось (ведь они двигались как раз вдоль огромного акведука, построенного когда-то предприимчивым Джеззар-пашой поверх останков другого акведука времен рыцарей), что стены и уцелевшие массивные здания Крепости вырастали из самой песчаной земли. Море серело, словно расплавленный свинец. На юге торчал клюв горы Кармель; на севере растянулась изумительно-зеленая низменность коварного болота – когда-то пресноводного озера, а теперь – рассадника комаров и москитов, чьим набегам не могли воспрепятствовать высокие стены Сен-Жан-д'Акра. А сверху – купол уже остекленевшего неба, с огромным солнцем, повисшим посредине.

Земли впереди были подлинной местной пустыней, с выродившимися смоковницами и колючими кустами, принявшими цвет песка. Виднелись иногда и бедуинские шатры, окружившие, возможно, какой-нибудь полупересохший колодец. Горы с высеченными ущельями и слюдянистые скалы были далеко, и кидая взгляд в их сторону, Григорий думал о сбежавшем Христо из Шипки, которого всё сумасшедшим называли. Думал и о Делиянисе, и об остальных – от них не было ни слуху, ни духу.

Значит, сбежать все же можно!

Об этом как раз шушукались и шагавшие сзади Божил с Дончо-Жердяем. Да наверное, и остальные каторжники: глаза всех непрестанно шарили по сторонам; и за притворным старанием, за готовностью карабкаться по акведуку, чистить сверху водный желоб и латать, где надо и где не надо, проглядывало все то же необычайное возбуждение, сопровождавшее их с тех пор, как они вышли из стен Крепости.

– Случая удобней нам не выпадет, братишка! – услыхал он Жердяя. – Ты думаешь, зачем нас всех Доктор собрал... Эге! ... И тот – лисица еще та! ...

– Меня взял чавуш, а не он! – огрызнулся Божил.

– Ты давай не прикидывайся, будто не понимаешь... Плохо только, Ангела с нами нет!...

Эти слова отпирали и в душе Григория маленькую надежду. А не выпал ли им сейчас и правда шанс?! ... Если снова сговориться да обезоружить ночью стражу? ... Но достаточно было пересчитать протянувшихся с обеих сторон стрелков, чтобы стала очевидной бессмысленность такого начинания. Пусть даже сбежит в пустыню половина каторжников – другие и без приказа будут еще в тот же миг перебиты. При том, что приказ будет, приказ уже был... И Григорий перевел взгляд на едущего неподалеку Селима Февзи-бея. Под алой феской лоснилась высоко подбритая шея, и по каждому шагу крепкого аравийского коня чувствовалось, что наездник напряжен и начеку... Он его знает, о, да, чересчур хорошо знает еще с училища: презрительный, надменный, стремящийся к первенству; позднее, очевидно, провалился в своих младотурецких амбициях и потому, наверно, сейчас вдвойне жаждет заслужить снова манящих верхов. Милости от такого не жди – тем более к бывшему доктору Соколарскому – олицетворению его провалившихся идей! Какая впрямь фатальность для всех нас, а больше всего для меня, думал Григорий, не сводя глаз с врага. А потом вспомнил, что и шагающий сзади Божил тоже ему враг и вообще вся жизнь у него запуталась, стала безнадежной и бессмысленной.

В сущности, надо ли все еще называть их врагами? И надо ли уравнивать? Комендант располагал такой властью над несчастными из подземелий, что для него Доктор, наверно, давно не представляет собой ничего, кроме какого-то там презренного гяура, объекта произвола. Но Божил? Да ведь именно с Божилом и остальными Григорий уже месяцы подряд разделяет унижения этого неизмеримого самодурства? ... Тогда где сходство и не существует ли единственно различия?!

Остановка конвоя прервала его мысли.

– Снова карабкаться, – произнес Жердяй.

Божил сказал:

– И пусть. Как раз осмотримся сверху, куда ведут сухие овраги!

Поставили лестницу, но подняться приказали Марину и одному из эпиротов. Наверху в этом секторе русло было занесено песком – вообще, похоже было, что акведук не чистили годами. Пришлось подняться еще двум – выбросили осадок, обмазали раскрывшиеся трещины раствором, который поднимали бадьями Радивое и едва переводящий дух Пелинко. Скоро все было исправлено и конвой продолжил путь. Только вот вода в желобе продолжала течь все так же еле-еле.

– – –

Село Бахах состояло приблизительно из пятидесяти глиняных, похожих на ульи домишек – лишь мечеть посредине была угловатой, с минаретом, но без балкончика на нем. И все же тут жили люди – и не только потому что поблизости протекал акведук, но и потому что пласты в лощинке так собрались складками, что сюда одним своим краем просачивалось далекое пресноводное болото. Здесь росли финиковые пальмы, а самыми многочисленными, как всегда, были неприхотливые смоковницы; местные жители добывали себе на пропитание их плодами, молоком и шерстью коз и верблюдов, щипавших обгоревшие кустарники в окрестностях оазиса.

Накануне бахахские феллахи уже отдали свою дань: кормили, поили людей юзбаши, – и теперь, увидев, что он идет с ватагой еще многочисленней, никто ему не обрадовался. Нету, хозяин, бедняки мы, видите какая у нас доля, закланялись они; вышло все село во главе с ходжой. Но тут появился Селим Февзи, оглядел всех свысока, услышал их мольбы, а затем неуверенно, но на их языке, изучаемом когда-то в Галата-сарае, произнес слова, которых в этом краю ни разу не слыхали от людей власти: «Пищу мы несем свою, хотим только воды – а то, что вы дали накануне, будет вам оплачено тотчас же!» И обернувшись к Джихат-Бабе, добавил по-турецки: «Я сказал: тотчас же, юзбаши-эфенди! С этой целью вы своевременно взяли деньги у казначея, не так ли?»

Местные арабы языка не понимали, но стоявший поблизости Григорий и несколько других услыхали, и это оказало на них сильное впечатление.

Изнуренные после дороги мужчины сразу растянулись в тенях оазиса – стражники рядом с каторжниками – и вряд ли кто в такой зной помышлял о побеге, да и со всего села собралась детвора посмотреть на них. Феллахи принесли меха с водой – увы, из акведука, то бишь теплой и щелочной; принесли и корзины с финиками и фигами, зрелыми-недозрелыми, никто не придирался. Но когда пришло время трогаться, не все смогли подняться: кого хватил солнечный удар, другие поранили ноги (Григорий намазал их мазью, найденной в аптечке), хуже всего было тем, кого вдруг залихорадило; одних под охраной оставили в селе – заберут на обратном пути, остальным было приказано идти дальше.

Итак, снова в путь.

А на прозрачном небе ни облачка, солнце расплывается, и все та же жара, все та же потрескавшаяся, обжигающая ноги земля, хотя иногда из боковых ущелий каменистых холмов, в которые они уже начали входить, внезапно пронизывал их затаившийся с ночи холод.

Опять пришлось останавливаться, чтобы карабкаться, чистить и латать – даже чаще прежнего, потому что сюда люди юзбаши вообще не доходили. Иногда из-за неровной местности лестницы не доставали до каменного моста акведука, приходилось, поднявшись в той части, что пониже, проходить сто-двести шагов, шлепая по узкому желобу. От одного вида у людей ставали дыбом волосы – и как раз при таком переходе поскользнулся, споткнулся Аль-Рубия – ноги повисли над бездной. Мучительно медленно подобрал их узник в желоб, мучительно медленно выпрямился. Те, кто смотрел снизу, затаили дыхание.

Продолжили путь. Дорога стала еще круче; по ближним скалам пробегали или замирали от любопытства пепельно-серые ящерицы. Каторжники бросали в них камни, спорили: ядовитые или нет, – сравнивали с ящерицами из подземелья, к которым привыкли, или с мягкотелыми из поддонной пещеры, до сих пор внушавшими ужас. А потом один из военных, онбаши, притащил убитую змею. Разбил ей голову прикладом ружья и все сгурьбились посмотреть: длинное пестрое тело вытянулось, лишь хвост время от времени подрагивал. И снова разгорелся спор: ядовитая – не ядовитая? Попробовали вовлечь в спор и коменданта, но тот даже не похвалил смельчака; черные брови нахмурились и какая-то своя мысль тревожила его.

– А помните змею, которой Христо-Бешеный нашего господина Моисея испугал? – возник среди своих Саввочка; чувствуя себя невзрачным, он любил напоминать и удивлять.

– Христо-то как раз и не был дураком, это мы дураки, что вместо того, чтобы решиться, чушь только несем! – рассерженно задергал товарищей Жердяй.

Проходя мимо Доктора, Божил сказал – нарочно, чтоб тот услышал:

– Есть и трусливые ... Про себя я решил!

А если попробую я и даже его опережу, внезапно поддался искушению Григорий, хотя и сознавал, что в случае успеха за его побег заплатят опоздавшие... Только в таком случае за что он упрекает Божила? И упрекает ли еще вообще? Считает ли себя отличным от него и всех остальных?... Странная мысль – странная, да. Он и удивлялся ей, и уже не удивлялся.

С ухода из оазиса прошло всего несколько часов, когда стошнило грека Зико. Фиги, финики – все вышло наружу. И меня что-то мутит, успокоил его Марин. Но спустя несколько минут рвота у Зико повторилась еще и еще раз, мучительно, хотя желудок явно был уже пуст. Теперь объяснение стали искать в щелочной воде. Тоненький, дряхлый Пелинко сказал: «Я ее только попробую – и тошнит; где она, наша студеная, горная вода, братья – только вспомнишь о ней!...»

Но опытный глаз доктора Соколарского видел дела иначе: вместо побледнения, у Зико по скулам смуглого лица пробился терпкий, малиновый румянец; он увидел, что тот дышит тяжело, с одышкой, и что все как бы прислушивается – в ожидании, что желудок снова вывернет.

– С каких пор у тебя так? – спросил он, взяв его за руку. – Голова болит?

– Устал я, Доктор, хочется лечь и не вставать.

– Брось, все мы устали... Дай-ка посмотрю глаза! – Глазные яблоки были напряжены и помутнели, зрачки смотрели в одну точку. – Открой рот.

На языке обнаружил налеты.

– Ты ел что-то, кроме фруктов?

– Да то, что и всем дали. Хлеб ... кашу ...

Опять какая-нибудь разновидность средиземноморской лихорадки, думал Григорий. А вообще, можно ли уже сказать, что' назвать лихорадкой?... Сам он перенес ее еще в первые дни, ощущая голову словно в тисках, будто она вот-вот лопнет, – но, быть может, частое соприкосновение с больными приучило организм быстро справляться с собственными недомоганиями. К тому же, в Царьграде он уже несколько раз попадал в очаги холерных и тифозных эпидемий.

Измеряя пульс – мягкий, едва уловимый и замедленный – он вспомнил об оставшемся в Крепости сирийце Джадже – соотечественники называли его «папа Джаджа» – у того признаки были такие же, но еще и с сильным расстройством желудка, да и температура сегодня утром показалась еще выше, чем ночью. Какой диагноз поставить Зико, когда нет даже градусника? И как лечить, если в выданной ему аптечке нет ни хинина, ни слабительной английской соли. Лишь толченый уголь да какие-то порошки, какие-то жевательные корешки, а также два пузырька с мутной жидкостью, на которые приклеена надпись: «От всего».

Про папу Джаджу Григорий подозревал, что тот заразился от курдов, хотя не знал их болезней и от чего они, вообще, один за другим умирают. Может, Зико подхватил от сирийца?

Он не спросил – не хотел пугать; только настоятельно допытывался, есть ли расстройство желудка.

– Да нет ... так, чтоб прямо мочи не было, нет! Но живот сильно крутит, кириос Доктор!...

– Выше голову, Зико, – улыбнулся он. – Сейчас возьми вон тот толченый уголь и выпей этот порошок...

Порошок был не из аптечки, а из его собственных запасов, но что касалось слабости, то он не мог сказать: остановись, приляг где-нибудь в тени ... Лишь поручил товарищам поддерживать его и, хотя один из охранников звал его по поводу ног, а другой получил солнечный удар, взгляд его неизменно следил за греком – его все чаще рвало, потом он увидел, как тот снова сидит на корточках у дороги, и болезнь уже во всяком отношении стала похожа на болезнь сирийца.

6

Удлинившиеся тени возвышенностей вокруг уже начали синеть, когда в скалах напротив открылись глазу каменные дома, похожие на бастионы Сен-Жан-д'Акра. Не хватало лишь пушек.

– Это что, Эль-Кабри?... Уже деревня?!... – раздалось по колонне, но голоса не были радостными, несмотря на то что здесь путешествие должно было закончиться.

Даже Селим Февзи, проехавший все это время верхом, казался неприятно удивленным.

– Да не там наверху, бей... не там, где дома... Вот туточки, пониже источник – чуть выше ложбины! – улыбнулся проводник, надзиратель акведука, показывая на ущелье слева, опять каменистое и рассеченное, но виднелась там и зелень, и снизившиеся аркады как бы сразу скрывались в ней. – Есть тропа!... Только она отсюда, бей! Сбоку! – размахивал широкими рукавами проводник; он знал, что слушают его все, и важничал, забыв угрозу коменданта наказать его за ненадлежащий уход за акведуком.

Местность не предоставляла удобств для побега, но стоило посмотреть в сторону Божила – и Доктор видел, как косые глаза лихорадочно обшаривают каменную цепь, ища расселину на ту сторону, к пустыне. А не возможен ли все же побег? Разве не истощены все до крайнего предела и будет ли по-настоящему бдить ночью стража?

Не знаю – хоть я его и сильней, однако не решился бы, не хватило бы сил, – но он маленький, жилистый, его, наверно, поддержит злоба, с неожиданным сочувствием к врагу думал Григорий. И снова сказал себе: да какой он мне уже враг, раз удел нам один и тот же?!

Между тем ущелье, в которое они входили, расширилось, оформилась поляна и даже показался настоящий оливковый лес, сбоку густо зеленела трава. Не было сомнения, что источник близко – и скоро они его обнаружили.

Метрах в двадцати над долиной зияла горловина пещеры; на ее выступавшей вперед площадке виднелась груда камней, откуда-то оттуда журчали тонкие струйки – сползали, сверкая, вниз по отвесной скале, собираясь в расширяющийся озерком акведук, – но если эти тонкие струйки кого-то изумили, то не кого иного, как шумного до сего момента Колджи-агу – надзирателя, приведшего их сюда.

– Ой, аллах! – простонал он. – А с водой-то что же стало?... Иной раз ведь... целый водопад вытекал! ... Какой-то злой дух – его рук дело, какой-то злой дух ...

– Хватит! Есть дорога к пещере? – перебил Селим Февзи; даже под отражениями заката его смуглое лицо сильно побледнело.

– Тропа есть!... Вон там она, тропа-то, в обход идет... Если прикажешь, бей ...

– Приказываю, – соскочил с коня Селим. – Вы двое со мной! – махнул он рукой техникам идти за ним, и те, хотя едва стояли на ногах, безропотно пошли следом. – Баш-чавуш¹ пусть приведет мне наверх половину каторжников с охранниками... – прошипел он попутно юзбаши. – Пусть возьмут кирки, лопаты, молоты... Ты глаз не спускай с остальных!

г---------------------------------------------------

¹баш-чавуш – (тур.) начальник чавушей (старшина, старший сержант)

L___________________________________________________

Опять обиженный его пренебрежением, но теперь и довольный, что не придется карабкаться наверх, юзбаши показал на первый десяток из колонны (среди них оказались Доктор и Божил), а баш-чавуш взял вдвое больше стражи, и все отправились наверх – Селим по пятам за Колджи-агой.

Пещера в сущности оказалась неглубокой, больше походила на скальный навес с террасой, заваленной теперь грудами камней – свидетельство, что и тут свирепствовало землетрясение – и, возможно, как раз они-то и перегораживали воду.

– Сейчас же начинайте! – крикнул комендант, которому не терпелось понять: в этом причина или нет. – Расчищайте, ломайте ... И вы ... ружья в сторону, хватайтесь и вы! – приказал он охранникам, которые, задыхаясь, сразу стали искать куда сесть; но потом, видимо, опомнился и добавил: – Двоим остаться при оружии!

И вот они перекидывали камень за камнем, катили вниз или отталкивали в сторону, но теплой, щелочной воды от этого не прибывало; раскрылся весь источник, пробивались, булькая из трещин в скальном дне, струйки, но оставались все так же немощны и слабы.

– А бывало так когда-нибудь и раньше? – простонал осипшим от возбуждения голосом Селим.

– Клянусь бородой Пророка, бей, по-другому было, по-другому! – залился слезами испуганный Колджи-ага. – Да ведь раньше-то она... только глянешь на воду-то... бу-бу-бу... Ключом бьет!... И, однако, теплей была, – обмакнул он руку. – Нет, по теплоте такая же, только вот где эта вода... Потерялась... Ой, шайтан! Какой-то дух, какой-то злой дух ...

– Хватит! – оборвал его бей. – Что скажете вы, эфенди? Каким будет ваше заключение?

Смущенные, словно в чем-то провинились, техники мямлили, что причиной тому может быть землетрясение – они слышали о подобных случаях: вероятно, где-то в горах оползают пласты – но потом вода прокладывала себе путь и все становилось на свои места.

– И спустя какое время это происходит, по вашему мнению?

Спрашивал он насмешливо, а сам знал, что ответа быть не может, да если и вернется вода, вряд ли он уже будет в Крепости.

– Нет смысла. Спускаемся.

– – –

Мютесариф – что теперь уже мютесариф, если Крепость под угрозой, а поскольку я комендант, то за город по-настоящему несу ответственность тоже я, рассуждал со смесью исступления и озабоченности обогнавший остальных Селим Февзи, оказавшись в лощинке. Да, завтра же издам строжайший приказ экономить воду в водохранилищах, а на баню вообще замок повешу, пригрозил он, но как раз в это время его ошеломил какой-то крик. Крик, да. И не столько болезненный – хотя слышалась и боль, – а скорее крик изумления и ужаса.

Он озадаченно обернулся. Каторжники и охранники, уже спустившиеся к подножью скал, сбились в кучу; один, тревожно размахивая руками, спешил к нему. Поляк Ата-эфенди. Он пошел навстречу.

– Что происходит? Что случилось? – спросил он по-французски.

– Скорпион, миралай-эфенди! Вот такой скорпион! – И поляк растянул целую пядь. – Раздавили ... Воткнул жало в ногу ...

Только до скорпионов ему сейчас! Вода останавливается – вот что страшно; а тому глазами не надо было хлопать! ... И Селим хотел продолжать путь, если бы какой-то подбежавший стражник не упомянул хекима.

Хекима – то бишь, доктора Соколарского... Это известие мгновенно вывело его из безразличия... Он, значит. Лучше б это была змея, сказал он насмешливо про себя, но знал, что жало скорпиона не безобидно, и злорадно приблизился к толпе.

Голос Колджи-аги угасил его злорадство.

– За час умрет! – кричал он. – Самое большее – час!... А может, и часа не пройдет ...

– От скорпиона? Разве не отечет просто? ...

– Черный был, бей! ... Мне ли не знать; такие – самые ядовитые – ядовитей гадюки...

Миралай с силой растолкал сгурьбившихся мужчин. Он сам не понимал, чего именно хочет: убедиться своими глазами или посмотреть, как корчится в предсмертных муках тот, кто был когда-то первым учеником Галата-сарая? И увидел – только увидел другого: этот другой лежал на каменистой тропе – тоже каторжник: маленький, с косыми глазами – тот, кого судили тогда вместе с Григорием – ведь именно он и дал против него фатальные показания.

А теперь Доктор наклонился и разрывает ему штанину до колена. Зачем? Что он может сделать, если жало осталось внутри, а скорпион действительно черный, как уверял всезнающий Колджи-ага?

Все смотрели в безмолвии – Селим, неожиданно для себя, обратился в одного из них – смотрели и не могли поверить глазам... Укусив ужаленное место, Доктор стал сосать изо всей силы ногу – сосал и плевал, и опять сосал, опять плевал – так что даже раздулись на висках жилки. В опускавшихся сумерках по лбу у него стекали крупные капли пота.

– Это безумие... безумие! – еле слышно прошептал оказавшийся рядом с Селимом омусульманенный поляк. – Если во рту есть хоть малейшая ранка ... Представляете себе ... одна лишь царапина.

Селиму не было нужды представлять – слишком ясно было. Схватив у ближнего стражника нож, Доктор пощупал острие, одновременно говоря что-то соотечественникам; мгновением позже те схватили лежащего на тропе мужчину: один крепко держал оголенную ногу, другие прижимали к земле его плечи – и при последних отблесках заката доктор Соколарский быстро, почти незаметно сделал ножом два разреза вдоль и поперек мускула. Боль, наверно, была страшная, потому что прижатый к земле каторжник взревел и товарищи еле удерживали его. Во все стороны забила кровь, протекла и к лодыжке, а кто-то уже совал в руки Доктору кусок замызганной ткани, оторванный, возможно, от своей рубашки; только тот не взял, сказал что-то на своем языке, потом произнес и по-турецки, потому что окружившие его люди ждали, затаив дыхание:

– Перевязка позже, сейчас пусть течет... Так лучше будет обжечь рану.

И в этот момент встретился глазами с Селимом. На мгновение он поколебался, прежде чем попросить:

– С вашего позволения, немного пороха, бей-эфенди; его жизнь все еще в опасности.

– Дайте, – кивнул бей. И добавил слова, которых, вероятно, сам от себя не ожидал: – А о своей жизни ты не подумал? Если яд проник...

Холодная, едва заметная улыбка пробежала по губам доктора Соколарского, но он находился в тени, и Селим Февзи едва ли ее увидел.

– Так нас учили, бей, – врачебный долг.

– И здесь? – Селим хотел сказать: и когда ты осужден?

– Здесь больше, чем где бы то ни было еще.

– – –

А ведь еще с процесса в Стамбуле доктор Григорий Соколарский поклялся, что никогда больше не будет врачом Божилу – тому самому Божилу, которому с такими усилиями вернул жизнь, а тот в благодарность зашвырнул его в ад Сен-Жан-д'Акра.

Когда-то в далекую, наполнявшую его юношеским идеализмом пору Галата-сарая, где привезенные из Европы профессора насаждали в учениках любовь к медицине, Григорий ненасытно повторял самому себе заветную клятву Гиппократа: служить другим и всегда помогать, в любом положении, без личных чувств и предпочтений. Да, нравственный закон его профессии – идеал, на который он себя обрек и который по-настоящему подходил его сосредоточенному и взыскательному характеру. Он неизменно следовал ему: раньше его побуждала и амбиция к преуспеянию; теперь – потому что его со всех сторон окружали страдания, и врач в нем днем и ночью проявлял всю свою сущность. Только не к Божилу.

Не к Божилу, хотя он сознавал, что две его клятвы – врачебная и мстительная – вздыбились одна против другой, спрашивали: доколе?... Он лечил соотечественников, товарищей по страданию, и даже охранников – эти тупые и безжалостные орудия власти, – лишь к страданиям Божила оставался слеп. Или не слеп, нет! Напротив, зорко бдил. Говорил себе злорадно: опять его били ... голова окровавлена ... пробили ухо... пусть! Пусть поймет, какое зло он мне причинил: сам пусть поправляется – как собака, лижет себе раны!...

И Божил давно это понял; поправлялся сам, но не упускал случая сказать презрительно: «Вот вам и Доктор! ...» Но именно эти бросаемые слова изо дня в день все сильнее смущали Григория и ставили в последнее время перед его совестью вопрос о вине совсем в ином свете.

Кто, в сущности, по-настоящему виноват: Божил и остальные находящиеся тут – они, вышедшие на неравный бой со многовековым поработителем, страдавшие и продолжающие страдать ни за что ни про что, – или он, живший только для себя, ради собственной амбиции, стремящийся выбраться отсюда и сейчас опять же лишь ради самого себя?!... Кто?! ... Все было запутанно, смущало его все сильней, заставляло задуматься, даже стыдиться, а оттого и ненависть к Божилу уже не была прежней. Да и ненавидел ли он уже?!...

В таком внутреннем противоречии его застало происшествие со скорпионом.

Разумеется, незнакомый с различной силой яда скорпионов всевозможных раскрасок, доктор Соколарский наперед знал элементарное: все они ядовиты; он изучал это на токсикологии, да и в своей практике не раз сталкивался с подобными случаями. Только в те подобные случаи он действовал, как того требовала его наука – педантично-хладнокровно, а сейчас что-то во всем его существе – какая-то неприсущая ему неразумная решительность – выкрикнуло: необходимо рискнуть – либо он умрет!...

Рискнул бы он ради кого другого – ради Дончо, ради Марина, даже ради Ангела? Он не знал, не подумал. Но слишком долго и чересчур пристрастно наказывал он, всегда объективный, своего врага – и теперь не мог не действовать всеми средствами. Всё теперь решали секунды, секунды; место, где было жало, все сильнее лиловело, опухало, отекало... Нет, на колебание времени не оставалось. Он остервенело его укусил, стал сосать – сосал и плевал, и опять сосал и плевал, даже не испытывая отвращения и брезгливости от вида косматой грязной ноги. А потом пришло и остальное: умелый хирургический надрез, оставленная течь кровь, порох, которым будет выжжена рана ... Раздался вопрос Селима Февзи – не подумал ли он о себе самом?

Именно этот вопрос вернул его к средоточию действительности и испугал; но именно оттого что испугал, у него нашелся и ответ: именно здесь врач должен быть врачом больше, чем где бы то ни было.

Что сказал на это бей, сказал ли хоть что-то вообще? Он не слышал. Не было и нужды слышать. Взглядом он поискал косые глаза. Они прослезились? У узника подрагивал рот? Темнота окутала лицо, детали черт различались смутно. Да и была ли необходимость их видеть?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Еще до землетрясения и доктору Грейсону, и его помощнику доктору Леви было ясным состояние нескольких тяжелобольных, принесенных к тому времени в английскую больницу, – пусть они и называли его сомнительным. Опытным врачам с долгой практикой – в летах был и доктор Леви – не впервой было повстречаться с признаками этой болезни: температура мучительно высока, пульс замедлен, по животу сыпь, рвота, понос, язык сухой; особенно это забытье, эти делириумы, сопровождаемые бессильными жестами, безмолвными криками, с глазами страшными и беспомощными...

– Не остается ничего иного, как назвать вещи своими именами, друг мой: тиф, причем в тяжелой форме – да! – произнес наконец страшный диагноз вслух доктор Грейсон, когда стало предельно ясно, что вопреки его усилиям – его и сморщенного доктора Леви – температура обоих пациентов достигла 107° по Фаренгейту¹; излишне было измерять термометром Реомюра или Цельсия.

г---------------------------------------------------

¹приблизительно 41,7° по Цельсию.

L___________________________________________________

Доктор Леви только кивнул. Да, они впервые столкнулись с невозможностью помочь, да и бессмысленно было дальше надеяться, что это страдание – какое-нибудь осложнение распространявшейся в городе инфлюэнцы или, быть может, какой-то вид здешней оспы. Смущенные своим бессилием, теперь они посмотрели на остальных больных другими глазами и сомнений уже не было: симптомы те же; это совершенно их обескуражило. Чуть свет на следующий день, с промежутком в несколько часов, агонизирующие умерли; это были мусульмане, арабы, в чьи обязанности, как выяснилось, входило наполнять водохранилища водой из акведука; их закутанные жены и сопливые дети, со вчерашнего дня плакавшие у ворот больницы, попросили трупы, чтобы похоронить, как предписывает вера, но уступчивый во всем доктор Грейсон не согласился – не хотел распространения заразы; он настаивал на том, чтобы их сжечь, но тогда раскричался, как бешеный, имам из квартальной мечети: лишь аллах, дескать, присуждает, кому адский огонь, а кому – рай ... Пришлось отвезти в трясину глубокого городского рва со стороны суши, их бросили в нее и засыпали гашеной известью ... Глядя на испитые, заплаканные лица провожающих, доктор Грейсон думал, что некоторые из женщин и детей, возможно, уже заражены; превентивного лекарства от тифа он не знал – его не было, болезнь сама подбирала себе жертв, и он, посвятивший уже десятилетия своей жизни человеческим болям, мог лишь облегчать – по-настоящему же помочь не мог.

В тот же день в больницу принесли еще троих – молодого мужчину с женщиной и маленьким ребенком – из одной и той же семьи. Это была не инфлюэнца, не тяжелая москитная лихорадка, и не малярия или здешняя оспа: расстройство желудка, красные пятна по животу, температура и пульс, особенно мучительное лихорадочное забытье – с первого взгляда подсказывали сходство с предыдущими диагнозами. Таким же было положение и в Гарнизонной больнице, и даже хуже; в тот день и там умерло несколько человек. Становилось ясно: наряду с лихорадкой, которую называли средиземноморской и которая у многих быстро проходила, оставляя их слабыми и безвольными, в Крепости поселилась и другая – нервозная, сводящая с ума лихорадка. Разгоралась эпидемия тифа – врачи обеих больниц были бессильны перед тем ужасом, какой она предвещала.

2

Следуя велениям своего христианского и врачебного долга – долга, свыше четверти века назад приведшего его на Восток, – доктор Грейсон, в сопровождении жены (в такие решительные моменты она всегда оказывалась с ним плечом к плечу), сразу по завершении тягостной процедуры погребения тифозных больных отправился к мютесарифскому дворцу, то бишь к полуразрушенной Цитадели. После холодной осенней ночи, когда по кривым проулкам Крепости выл морской ветер, день вернулся к обычной жаре. Двое стариков: он – с высоким белым воротником и в застегнутом до шеи черном рединготе, она – с распростершимся над опущенным бюстом кружевным воротничком и в широкополой соломенной шляпе, – настоятельно попросили приема у Кяни-паши в связи с состоянием здравоохранения в городе. Только адъютант Зия даже не дослушал.

– Невозможно! – отрезал он.

Старая дама тут же вскипела:

– Ты вообще понял, о чем тебе говорит доктор Грейсон, эфенди? Уяснил ли, что вопрос более чем серьезен и касается всех жителей, включая мютесарифа? Да и тебя самого! – добавила она, так как ей хорошо были знакомы нравы здешних управителей откладывать что бы то ни было, если это не касается их лично.

К ее удивлению, адъютант и теперь отрезал:

– Нельзя.

– А почему? Ты что, не скажешь нам почему? Если он в гареме, то подождем, хотя дело не терпит ожидания! – настаивала Лорна, нарочно выделив словечко «гарем» и не скрывая иронии по поводу того, что первейший управитель Крепости может в такое время терять время на пустые дела.

– Аллах, заставляешь выдать... Болен он, ханым-эфенди! В мужской половине лежит. Приказал, чтобы никто посторонний к нему не приближался!

Это уже и правда было уважительной причиной, но только не для Лорны.

– Ну, так вот же – к нему как раз на своих ногах пришел доктор... Более сведущий, чем доктор Грейсон, разве в Крепости есть? Нет!

– Прости, ханым-эфенди, и ты доктор-эфенди, прости... Ведь его превосходительство сказал... Уже приходили двое хекимов из Гарнизонной больницы... Правоверные. И вчера были здесь, и сегодня с утра снова приходили!

Лорна скорчила своим беззубым ртом презрительную гримасу; ее муж участливо и ненавязчиво спросил:

– Каков диагноз, если смею спросить?

– Это хекимы гарнизонные знают, эфенди. Мне лишь приказано никого не пускать.

Напрасными стали бы дальнейшие усилия; раз уж не смогла проникнуть Лорна – значит, всякий вход к Кяни был исключен.

– Пойдем! – схватила она мужа за локоть. – Хотел исполнить свой долг – вот и исполнил. Пойдем.

Доктор Грейсон нехотя последовал за ней. Они вышли из Цитадели, пересекли расчищенный двор и направились к усадьбе Иллиаса Аббута; утром, еще спозаранку, домоправитель Моисей принес в больницу весть, что и хозяину нездоровится.

– Ужасно, милая, ужасно! ...

По-старчески побледневшее лицо доктора уже не скрывало озабоченности; шаги, всегда слегка одеревенелые, теперь были и неуверенными.

– Если опять вспыхнет весь город, как годы назад – господи! Тогда ведь тоже нерадивость, волокита... Скажи мне, милая, нет ли тут и нашего греха, не обрушится ли небо на нас?

– Чего ж больше, друг мой? Или ты думаешь, что в тупые головы этих скотин можешь влить ума?! – огрызнулась Лорна. – Закрылся вот – чихает, наверно, только да и всё – а с городом будь что будет ... Знаю я их – о, как я их знаю – всех!

– Может быть, комендант?... Мне он показался человеком потолковее!

– Комендант... гм ... Тот же не нашел теперь ничего лучше, как шататься где-то по пустыне! ...

Бывая в таком настроении, как сейчас, Лорна видела весь мир в черных красках.

– А, вот и дом Иллиаса... рассказывала же тебе – цел-целехонек, ограда только упала... Не вижу людей ...

– Разве нет собаки?

– Собаки ... У него кошки, но и их нет.

Они шагнули в сад и пошли по усыпанной розовыми камушками тропинке. После раскаленных солнцем развалин города им показалось, что этот тихий тенистый уголок словно из какого-то иного мира; щедро алели своими веселыми листочками тамаринды; ждали, когда их соберут, золотистые апельсины; под высокими финиковыми пальмами ютились белые олеандры. Сбоку от особняка, у известного всему городу садового озерка – теперь пересохшего – благоухали грядки тубероз, за барьером кустов мирта, у беседки, мелькали женщины. Их цветастые покрывала и платья переливались в окружающую пестроту.

– Ну, те-то знают, конечно! – решила Лорна и пошла туда. Муж по привычке последовал за ней.

Не успели они приблизиться, как навстречу выскочил домоправитель Моисей.

– Он не в доме – здесь благородный мой хозяин, здесь, пожалуйста! ... – кланялся он и показывал пальцем тропинку, словно они не по ней и шли.

– Как, в такой зной на дворе?

– В беседке, в прохладе среди роз, многоуважаемые! Пожалуйста, он вас ждет!

Распластавшись всеми своими жирами, Иллиас Аббут лежал посреди атласного тюфяка; законная жена – постаревшая, как он, – поджав ноги, бренчала на сазе, пока самая молодая содержанка обмахивала его павлиньим веером, протягивая время от времени тоненькую руку, чтобы промакнуть выступивший у него на лбу пот. Поняв, кто пришел в гости, городской богач шумно запыхтел.

– А! Это вы? – поднялся он с атласного тюфяка, делая вид, что только сейчас их видит. – Ой, друзья! Добрые мои друзья!... Болен я, доктор, умираю!

– До умирания, слава богу, еще не дошли, дорогой мсье Аббут. Первым делом позвольте вас осмотреть! – И доктор Грейсон сделал знак женщинам удалиться, но те – больше из любопытства, чем от заботы – лишь отпрянули в сторону, не уходя из беседки.

– Вы не слышали, что ли? Вон! ... – взревел Иллиас, забыв о болезни. – Моисей, запри их дома!...

Независимо от того, христиане они, мусульмане или израильтяне, мужчинам в Сен-Жан-д'Акре прежде всего хотелось, чтобы они были хозяевами, а женщины знали свое место.

– Эта, молодая самая, если умеет стрелять глазами, думает себе, что на голову может мне сесть! – пояснил Иллиас.

Достав стетоскоп, доктор Грейсон сделал знак замолчать, послушал его, заставляя то дышать, то не дышать, потом измерил пульс, взглянул на язык, осмотрел глаза. Ничего. Кроме хрипов от курения и заплывшего сердца – совершенно ничего.

Всё же, зная, что тут, на Востоке, от врача ожидается именно это, он сказал:

– Нет, вы не настолько больны, мсье Аббут. Вот, пропишу вам порошки – утром, в обед и вечером. Несколько дней – и поправитесь... И дышите носом, – прибавил он. – Вдыхайте и выдыхайте равномерно, это для вас имеет свое большое значение.

– Слава тебе, господи! – быстро перекрестился купец; осмотр не на шутку его напугал, да и ведомо ли, что там может оказаться. – От души и сердца вам признателен, господин доктор! Навсегда! ...

Но теперь возникла истинная трудность: Иллиас настаивал на том, чтобы сразу же заплатить за осмотр, и даже поднялся принести из дому деньги, но вспомнил, что болен, наказал Моисею «богато одарить его благородие согласно рангу и доброте». Смущенный доктор Грейсон не знал, как отказать: «Не за что, не за что! – отбивался он. – И что я такого сделал – ничего не сделал! ...»

Это уже было подозрительно и опасно: как так – ничего? – дрогнул богатей. Но Лорна как всегда была начеку и тут же нашла выход: «Доктор Грейсон принципиально лечит бесплатно, дорогой мсье Моисей, но чтобы не обидеть вашего хозяина, внеси деньги в кассу больницы; впредь ей, похоже, немало средств понадобится!...»

– Между прочим, мсье Моисей! – вспомнил, уходя, доктор. – Других кого-то?... Каких-то... серьезно больных в этом доме нет?

– Нет, ваше благородие, если, конечно, не считать двух служанок... Да какая у них там болезнь – рвет ... да на корточках все сидят ...

Рвет... и расстройство желудка?

– Одна-то – повариха, здешняя, и к своим уже ушла, а другая, Саада, прислуживает молодым гостям из столицы – вы их знаете: красавице мадам Кристине и ее мужу ...

– А температура ... лихорадка есть ... у этой, как ее?

– Саады, так ее зовут: Саада ... Не спрашивал, ваше благородие, господин доктор. Молоденькая госпожа – та может вам сказать. Саада большей частью у них в доме.

С внезапной тревогой доктор Грейсон нахмурил поредевшие брови.

– Я бы желал видеть эту Сааду, мсье Моисей... Да ведь, милая?! Раз уж мы пришли, это наш долг... А также и мадам Кристину бы нужно ...

Лорна тут же кивнула: прожитые вместе годы научили их понимать друг друга мгновенно, – и под предводительством всегда услужливого Моисея, оба направились в дальний конец сада, где в просветы между ветвей тамариндов выглядывала маленькая дача.

3

Решение Валерии уехать было бесповоротным, и она даже думала о вещах, которые предстояло отсюда увезти: маленький шелковый коврик, настенный ковер, сплетенный из сырой верблюжей шерсти, еще несколько красивых тканей, купленных в Крытом базаре, а также примитивные фигурки животных из кипарисового дерева – произведение искусного безымянного скульптора. И, разумеется, шаль из Хайфы – шаль, которую так настойчиво хотели подарить ей оба кавалера, а заплатила за нее в конце концов она сама. Вещей этих было не много – да и не хотелось, чтобы было много – достаточно будет воспоминаний – от них ей, несомненно, еще долго не освободиться.

Да, она готова; оставалось только закрыть чемоданы и отправляться, если бы не удерживали два обстоятельства – то, что пароход пройдет только через две недели, и другое, моральное, как она его называла: после того как разболелся дядя, дома уже не останется человека, за исключением слуг – так как сын Батист находился неизвестно где. Приходили, правда, на подмогу смуглый учитель Эрве и усатая мадемуазель Анахит, но опять все сваливалось на нее: спрашивали, кому какое лекарство давать, ей нужно было соблюдать часы, определенные доктором Грейсоном и доктором Леви.

Это ее тяготило, но две недели еще как-нибудь выдержит – а потом будь, что будет!...

И вот теперь, после того как она смирилась с этими двумя неделями, перед ней с новой силой встала еще одна проблема и называлась она «миралай Селим Февзи-бей». Его непристойное, до хамства грубое поведение при последнем визите уже не казалось ей столь противным. В конце концов, не искала ли она этого сама?

Еще месяцы назад, на пароходе, впервые встретив его дерзкий взгляд, Валерия почувствовала, как что-то в ней дрогнуло, но тогда она назвала этот трепет возмущением; слишком близко было время, унизившее и достоинство ее, и женственность. Теперь же ее унизила его грубость, только разве могло быть сравнение?! Разве не спровоцировала она этого и не ждала, чтобы все эти месяцы его ухаживания получили свое природное завершение?

Без сомнения, он поступил не как джентльмен, но должно ли быть именно так? Да и какое значение могло иметь пресловутое притворное британское джентльменство здесь, в этой Крепости, в этом ином мире?... Она вспоминала и пыталась насмеяться над внезапно одичавшим от грубой страсти лицом; и тем, как, прижимаясь своим телом к ней, он толкал ее к спальне, как по-животному кусал ей губы, пока рука рвала пуговицы блузки. О, да, все это и теперь казалось противным, но помнила она все в мельчайших подробностях; если и было что-то действительно обидное, то не его страсть, а приказной тон, каким он сказал: раз здесь нельзя, придешь домой.

Она ничего не ответила, молчание должно было означать: нет. Но теперь предательская слабость заставляла ее подсчитать, что до прибытия парохода еще целых две недели, а авантюра, которую она называла про себя «Путешествием на Восток», не будет истинной, если не пережить ее до конца.

Ну, хорошо, решилась – но как поступить дальше, после того как дала ему оплеуху и он с тех пор носа больше не показывает?

Себя она знала хорошо: сама к нему домой не пойдет и себя не предложит – до такой степени она еще с ума не сошла. Но если встретит будто бы случайно и как-нибудь распалит у него желание? Защищаясь, сдамся, насмешливо сказала она себе, но ощущала и волнение. Она и не подозревала в себе такой порочной дерзости. Да что там, не буду ни первой, ни последней в этой женской игре, продолжала она замышлять и фантазировать.

Вообще, подходящий предлог был. Она договорилась с консулом Бреновым и Нарышкиными, чтобы они проводили ее до Крытого базара, где она намеревалась купить кое-какие мелочи своим лондонским знакомым. Убедит друзей прогуляться до Цитадели и Сада Абу-Кязима, и они как бы случайно свернут к дому бея. Она не знала, что Селима Февзи уже второй день нет в Крепости, и сильно рассчитывала, что их пути пересекутся.

И вот, приготовившись, она ждала прихода друзей – прежде, однако, ее должны были подменить у больных Эрве и мадемуазель Анахит.

Точные, как на школьных занятиях, оба учителя появились в урочное время. Почти одновременно пришел и доктор Леви.

– Я только прибежал посмотреть, как мсье Луазо! – сказал он; с Клотильдой и Ламадоном достаточно было следить, чтобы они регулярно принимали лекарства.

– Он беспокоен, доктор Леви!... И снова хочет красного вина – оно, дескать, его вылечит.

– Вино, мадам Хедли, лечит – сомнения нет, что лечит, – но сейчас у вашего дяди главное – температура ... Гм... – Доктор нацепил на свой толстый нос очки и, обнажив грудь Луазо, послушал сердце; потом долго всматривался в кожу груди и живота. – Гм...

Валерия не сводила с него глаз.

– Находите, что ему хуже? – спросила она, когда они отошли от больного.

– Нет, пока ничего особенного, хвала небесам, – отвел глаза врач; она ощутила его дыхание: он снова пил, но у него это, похоже, было необходимостью и не мешало работе. – Продолжайте хинин ... и капли, капли, что я вам прописал. Завтра утром снова зайду... рано утром.

– Кофе не выпьете, доктор? Уже готов – сейчас принесут.

– Надо бежать обратно, милая мадам Хедли!... Доктору Грейсону пришлось уйти и сейчас в больнице одна сестра Марджори.

Она не настаивала. Этот состарившийся, сентиментальный еврей был ей симпатичен; ее волновала мысль (она слышала это от Лорны), что он оставил красивую, уютную Вену, чтобы вернуться сюда, в страну предков, рассеянных столетия назад по всему свету.

– А от доктора Макуэрда вести есть? – спросила она, прощаясь с ним у дворовых ворот; врача, о котором шла речь, – третьего из состава больницы, – уехавшего месяц назад по своим делам в Бейрут, она знала лишь бегло, но не было случая, чтобы Лорна не обругала его при ней: «Как раз сейчас нашлись дела – когда больница острее всего нуждается во врачах?!»

Глаза доктора неопределенно улыбнулись сквозь очки:

– Никаких вестей, совсем никаких, милая мадам Хедли!... Да и кто может их нам принести: ведь люди сейчас покидают наш проклятый город, а возвращаться никто не хочет! ... Ну, прощайте, прощайте! Я сильно задержался!...

Минуту она смотрела, как он своими старческими неуверенными шагами удаляется вниз по улице, и уже хотела зайти, когда увидела в ближнем переулке Оливье Бертена. За ним, неся на носилках какой-то мраморный обломок, плелись двое арабов.

– Мадам Хедли!... Валери!!... Один момент, иду к вам... – сразу же стал размахивать тростью археолог. – Нет, не утерпел, – произнес он, дойдя до нее, и с силой затряс ей обе руки. – Я должен показать вам свое новейшее открытие!

– И тащите его сюда, в такую даль?

– Позвольте сперва внести во двор.

Арабы внесли кусок мрамора, и тогда, в присутствии сухонького смуглого Эрве и совершенно черного Банго, сбежавшихся на неожиданное нашествие, археолог торжествено достал из кармана своего белого жакета большую серебряную монету.

– Еще из Франции привез! Словно знал... Какое-то предчувствие, да!...

– Эту монету? Я вижу, серебряная, явно старинная... Только не пойму, в чем загадка, Оливье? Монета и этот камень здесь?! ...

– Хорошо. Посмотрите на обратную сторону... Что вы видите?

– Профиль какого-то бородатого мужчины ... и буквы ... надпись...

– Вокруг написано: «Людовик VII, король Франции.» И тут, помельче – вот лупа, посмотрите: «В святой земле. 1147.» Так. А взгляните теперь на другую сторону, – и он перевернул монету. – Лилия, да? Стилизованная, конечно, но лилия! Такая же, как здесь, на мраморном блоке, который я сегодня нашел в Зале старинного ордена Тамплиеров. Вот и дата выдолблена: 1147.

– И правда такая же! – в один голос воскликнули Валерия и Эрве; черный Банго, хотя и понимал по-французски, остался безучастен.

– Небеса! ... И кого же я должен благодарить за это знаменательное открытие? Землетрясение – не парадокс ли?!

– И все же, я не понимаю ...

– О, Валери! Это оттого что галльской крови в вас лишь половина, милая – да и там, на этом Острове, вы не радеете о прошлом... Да она же это, непорочная лилия, о которой упоминается в хронике второго крестового похода – лилия, перед которой бедный Людовик VII на коленях дал обет начать новую жизнь, если вернется во Францию невредимым. Именно эту лилию его сын Генрих Шампанский воздвиг в эмблеме Бурбонской династии! ... Представляете себе, какая сенсация будет, когда я покажу свою находку?!

Он говорил, махал руками, весь сиял – был счастлив.

– Представляю, – кивнула она; представила себе и какой ужас предшествовал повторному появлению этого непорочного каменного цветка.

– Позволите ли временно оставить его у вас? – спросил Оливье, и теперь выяснилось, что за этим-то он и принес его сюда. – Признаться, не смею запереть его в складе с другими экспонатами; в последнее время слышно о стольких кражах.

– Но естественно, друг мой! ... Эрве, покажите, куда убрать. Внутри, не во дворе, найдите подходящее место – да!

Под предводительством учителя и слуги, носильщики унесли бесценную находку, и, дожидаясь их возвращения, Оливье Бертен снова подхватил рассказ о своей невероятной удаче, но скоро почувствовал безучастие Валерии.

– Прости... в сущности... О, как я нетактичен ...

– Нет! – покрылась румянцем та, поняв, что он обнаружил ее досаду. – Я ... оттого что устала с этими своими больными... Да и жду мсье Бренова и Нарышкиных – собрались размять немного ноги до центра города.

– Чудесная мысль! Если разрешите, присоединюсь и я ... Обещаю, обещаю, Валери, ни слова больше о моей археологии! – через силу улыбнулся он.

Она тоже улыбнулась; ведь Оливье был единственным ее настоящим другом и хотя, без сомнений, ухаживал за ней, с ним она чувствовала себя спокойной и уверенной. Не так, как с турком.

– Валери! – внезапно услышала она его голос, почти крик; глаза у него округлились, умело подстриженные усы подрагивали, предвещая большую новость: – Если б вы знали, что' я решил... Впрочем, решил только что!

– Я жду, Оливье, скажите.

– После этого открытия просто незачем дольше оставаться здесь. Но да! Уезжаю и я!

– Правда?!

– С вами! ... Вместе приехали – э, почему бы и отъезду не случиться вместе?!

4

Дождавшись предвечернего часа, когда ставшее прозрачным небо почти сразу же меняло цвет, чтобы слиться на горизонте с гаснущим фиолетовым закатом, и когда в раскаленные улочки Крепости волнами приливал прохладный морской ветер, ее обитатели тоже будто враз выходили из домов, и кое-как перебивавшийся в жару город видимо оживал. Люди спешили встретиться с друзьями или выполнить неотложные обязанности: мужчины делали покупки в торговых рядах, женщины носили на плече глиняные кувшины с водой. Может, оттого что в жаркие часы люди мелькали редко, теперь они были повсюду и несведущий оставался под впечатлением, что землетрясение не только не прогнало никого из города, но население его неведомым образом еще и удвоилось.

Особенно густой была толпа в лавчонках у Крытого базара – еще многочисленней в его длинном туннеле, закрытом четками свинцовых куполов с разноцветными стеклянными окошками. Там толчея была невообразимой и сохранялась духота.

Покупки были для Валерии лишь поводом выйти из дому и она наскоро покончила с ними, но каждый из друзей настаивал на том, чтобы сделать ей подарок на память – так что они продолжали слоняться из ряда в ряд. Семья Нарышкиных купила ей обшитые канителью туфли, консул Бренов – кофейник из кованой меди и маленькие чашечки к нему, Оливье Бертен долго колебался между длинным гаремским поясом и шелковым головным платком – «хатта», как его называл продавец, местный араб; в конце концов, взял и то и другое.

Они были веселы, смеялись – нельзя все время думать об обрушившемся на них несчастье; к тому же, казалось, что оно прошло!

Они уже сделали покупки и намеревались отправиться к Саду Эль-Тамбури, когда обнаружили, что с той стороны показались Лорна и ее муж. Вид обоих стариков тоже мог бы вызвать шутки: он – длинный, сухой, в высоко застегнутой черной одежде, она – низкая и кривоногая, в неподходящем ее летам пестром платье и оранжево-желтой соломенной шляпе, – только что-то в них удивило, даже смутило их. Они шагали, опираясь каждый на свою трость, и молчали – обычное дело для доктора, но не для его жены.

– Ну! Уж не поругались ли?! – не выдержал Нарышкин.

– Ипполит! – осуждающе стрельнула в него глазами жена. – Ради бога, как можно шутить? Это милейшие старики ...

– Но она молчит, Ольга, – это и правда что-то означает!

– Пойдемте навстречу, пока они не затерялись в толпе, – предложил Бренов, и приятели тотчас последовали за ним.

Прокладывая путь, они все вместе пошли к Грейсонам, но их уже кто-то опередил – молодой Паскаль Дабижа, как никогда без жены; на самом деле, не он их остановил, а они его, но компания этого знать не могла. Причем обычно молчаливый доктор Грейсон заговорил с ним без предисловий:

– Хорошо, что встретил вас, молодой человек. Только что были у вас дома!

Вышедший купить фруктов Паскаль в первый миг его не понял: слишком далеко был мыслями, – но затем обросшее русыми, кудрявыми космами лицо сильно побледнело.

– Кристина?... Что-нибудь с ней? Доктор, да я же только час назад...

– Нет, нет, не супруга ваша. Успокойтесь!... Служанка.

– Саада? ... Которую рвет? ...

– Ничего определенного сказать не могу, но распорядился отвести ее в больницу.

Юноша совсем побледнел.

– Вы думаете? ... Считаете? ... Что-то заразное, господин доктор?!

– Всего лишь превентивная мера, мсье. Лучше ей не находиться у вас дома, – отклонил англичанин его лихорадочные вопросы.

– А не нужно Кристине предварительно принять какое-нибудь лекарство? Сколько бы ни стоило ...

– Раз доктор Грейсон говорит, что не нужно, значит не нужно! – вмешалась Лорна, видя его упорство, и, наверно, прибавила бы еще что порезче, но как раз в этот момент подошла компания под предводительством Бренова, и продолжать деликатный разговор стало неуместно.

Все же доктор Грейсон произнес:

– Если бы была нужда, я бы сам... Лучше скажите: «Не дай бог!»...

Его слова юношу ничуть не успокоили, но он видел, что осмотрительный англичанин не хочет продолжать разговор перед другими. Надо подождать. Он стал немного в стороне, принялся переводить взгляд с одного на другого из подошедших, удивленный и возмущенный их оживлением, когда у него самого сжималось сердце.

- Мы? – сказала Лорна в ответ на чей-то вопрос. – Нет, просто шли мимо, домой идем, но раз подсказали ... О, да! Надо будет найти вам подходящий подарок, дорогая моя! В конце концов, соотечественники мы, а не эти господа! И возвращаетесь на наш зеленый далекий Остров ... Господи! Мы говорили с доктором Грейсоном: увидим ли его когда-нибудь снова!...

– Но что вам мешает? Вот, поедемте со мной, через две недели пароход!

– Как раз сейчас? О, дорогая!... Как раз сейчас – ради бога, сейчас нет! Доктор Грейсон не позволил бы себе!...

В голосе ее было нечто недосказанное, она безуспешно старалась что-то скрыть; для Валерии это прозвучало упреком.

– Ну, раз так, выдам тогда тайну: не только я оставляю Крепость, наш друг Оливье тоже возвращается! ...

Это было новостью, но встретить ее как подобает они не успели, потому что с дальнего конца улицы послышалось продолжительное: «Берегись! ... Дорогу!» Кто-то там расталкивал толпу либо же люди сами отскакивали в сторону.

– Наверно, мютесариф... Наверно, и он покупает подарок нашей Валерии! – тут же с былой веселостью подшутил Нарышкин.

– Кяни лежит и стонет у себя во дворце! ... – язвительно сказала Лорна; больше всего на свете ненавидела она, когда ее обманывают, хотя иногда сама скрывала правду.

Компания ее не поняла, да и показались те, кто ходил налаживать акведук. Впереди всех, на белом аравийском коне и в белой арабской накидке, ехал комендант, и не столько по лицу, сколько по его осанке, подтянутой и надменной, они сразу его узнали.

– Бей! ... Селим Февзи... Не знали, что его не было в городе!... – произнесли одновременно несколько голосов; среди них был голос Валерии, но как всегда, когда она сильно смущалась, ее веснушчатое лицо стало похоже на клубнику.

Следом за комендантом покачивались длинноногие верблюды, а на увешанных кирками и лопатами ящиках с обеих сторон горбов лежали какие-то мужчины – не погонщики, а раненые или больные. Сбоку и далеко позади в приближающейся колонне торчали отточенные штыки длинных ружей.

Польщенный тем, что европейские друзья встречают его с таким вниманием, Селим, несмотря на мрачное настроение, поприветствовал их быстрым поклоном, но в следующий миг увидел, что на пути у него стал беловолосый английский доктор.

– Извините меня, господин комендант, – услышал он его голос, и как никогда тот встретился с ним взглядом. – Момент неподходящий, но необходимо сейчас же сообщить вам нечто важное!

– Скажите, доктор-эфенди, говорите, – натянул узду коня Селим и таким образом остановил всю колонну.

– Его превосходительство болен, мсье, так что вы тот, кого следует ...

– Ну, если не терпит отлагательства ...

Ловко перекинув ногу над седлом, Селим соскочил на землю и бросил поводья в руки слуги.

– Я в вашем распоряжении, доктор, – произнес он и отошел с дороги, чтобы задержанный конвой продолжил путь к Цитадели.

Доктор Грейсон сразу продолжил:

– Мсье! – сказал он с твердым до фанатичности выражением – комендант никогда не допускал возможности, что такое может принять это всегда добродушное и гладко выбритое лицо. – Это мой долг и потому не могу умолчать: в нашей больнице вчера умерло двое больных; как врач, я говорю вам, что сегодня или завтра умрут самое малое еще трое. То же самое, как я узнаю, и в Гарнизонной больнице – господа врачи там были достаточно откровенны и не скрыли от меня.

– От лихорадки?

– От лихорадки, но не от той, какую мы называем средиземноморской, а от страшной, от сводящей с ума лихорадки, господин комендант. Тиф, да.

– Тиф! – невольно понизил голос Селим Февзи; он не раз слыхал в Стамбуле и о тифе, и о холере – двух страшных бичах Востока, сеющих смерть чуть ли не так же, как и чума. – Вы уверены?

– К сожалению... – утвердительно кивнул доктор Грейсон. – И поступают все новые и новые больные. Сегодня – семь. Час назад обнаружил и новый сомнительный случай. Из Гарнизонной больницы сведения положено затребовать вам.

– Но это, доктор... Это означает? ...

– Эпидемия, господин комендант. Болезнь в своей острейшей форме.

– Но откуда? Аллах, как она появилась? ...

– Наука говорит: от нечистоты. Кто-то занес заразу извне и она тлела, пока не внесло свой вклад землетрясение.

– И что можно сделать? – спросил Селим Февзи, снова припоминая эпидемии в Стамбуле; а там ведь имелись десятки больниц и сотни врачей.

– Все, что в наших силах, мы делаем, невзирая на то что доктор Макуэрд все еще не вернулся, к сожалению. Остальное – в руках Всевышнего.

– Но в таком случае Крепость... Вся Крепость ...

– Вам решать, господин комендант. Мой долг был поставить вас в известность.

Они кивнули друг другу с пониманием и, избегая больше смотреть в глаза один другому, отправились к компании, которая уставилась на проходящую колонну. Между плотно шагавшими стражниками пошатывались узники, изнуренные дорогой и жарой, некоторые тащили своих товарищей.

Один – как и остальные, обросший, с осунувшимся лицом, но с высоким лбом и внушительной, наперекор всему, осанкой – мгновенно привлек взгляд Валерии ... Он – да, он, ее знакомый, тот самый, о ком она вспоминала, называя его своим тайным приключением, запрещенным законом! Самый ненавистный коменданту болгарин-доктор! Она смотрела на него, но и он смотрел на нее этими странными, поражавшими ее глазами, преисполненными сейчас ненависти ко всему свету. Шагая, он обернулся, не отрывая от нее взгляда, и впалое, измученное лицо даже искривила саркастическая усмешка – возможно, он говорил ей: вот так!... И как раз в этот миг какой-то вопль прокричал слова на незнакомом языке. «Доктор!... Доктор!...» – только и различила она; это был молодой мсье Паскаль, в лихорадочном и обезумевшем состоянии. Он ворвался в конвой – толкал, пытаясь протиснуться между охранниками; один, встретив его прикладом ружья, сильно ударил юношу в низ груди, но тот снова кричал, и теперь уже ее каторжник услышал его и тоже бросился к нему, ответил что-то, непонятное Валерии. И снова удары – они сыпались уже на обоих.

– Что там происходит? – приблизился комендант, опять оседлав коня.

Спрашивал сухо, незаинтересованно, чувствовалось, что мыслями он совсем не здесь и ответа вообще не ждет.

– Недоразумение, бей! – поспешил вмешаться Бренов, хорошо понявший не только, что' произошло, но и возможные последствия как для скорчившегося от ударов юноши, так и для уходящего каторжника. – Спросили ваших людей про акведук, а те ответили, как умеют. Ну да, устали и изнервничались, – добавил консул, улыбаясь с неприсущей ему холодностью, и именно она больше слов раскрыла Валерии, что мир тут лишь мнимо выглядит единым, но в сущности непреодолимо разделен как по горизонтали, так и по вертикали на отдельные миры, глубоко враждебные один другому.

– Усталость ... раздражение... Ну, да! Не скрою от вас, дамы и господа, да вы и сами убедитесь: положение с водой тяжелое и день ото дня будет становиться еще тяжелее, и не только с водой ... Это относится ко всем, – добавил он мрачно, со злобой – словно они тому виной, – попрощался наспех и, не посмотрев в этот раз на Валерию, поехал догонять удалявшийся конвой.

– – –

Теперь, после того как муж исполнил свой долг, ничто было не в состоянии заставить Лорну Грейсон молчать.

– Вы слышали? Водой нас хочет испугать! – сказала она. – С водой-то все как-нибудь справимся: столько парусников – привезут из Хайфы, через залив, но тиф ... тиф, который появился – как справимся с ним?!

– Как тиф? Почему тиф? ... Лихорадка же средиземноморская? – воскликнули одновременно оба Нарышкиных, смертельно перепугавшихся за своих дочурок.

– Это те случаи, о которых вы последнее время упоминали, доктор? – воскликнул и Бренов.

Задумавшийся доктор Грейсон подтвердил кивком, и тогда Лорна, уже без запинки, рассказала все с начала до конца; о самых первых поступивших в больницу и о том, как колебались ее муж и доктор Леви, прежде чем произнести фатальный диагноз; сказала и об агониях там, и о погребениях, а также о новых пациентах и погребениях предстоящих.

– Но разве нет лекарства?... Ради бога, нет ли чего предохраняющего? ...

На лицах слушателей появилось столько испуга, что доктор Грейсон посчитал нужным пояснить:

– По моим наблюдениям, в начале обычно так: болезнь сама подбирает себе жертв. Как и при холере лет десять назад ... Консул, вы лучше всех помните! ...

– Могу ли забыть, – кивнул Константин Иваныч и на мгновение отвел взгляд, чтобы приятели не увидели разверзшуюся в его глазах бездну. – Все же, поскольку случаев лишь несколько, можно было бы их изолировать. Не говорится ведь, что непременно разразится эпидемия, да?

– К сожалению, это не так. Во-первых, случаев не всего лишь несколько, а во-вторых, болезнь обычно начинается нетипично: маскируется под инфлюэнцу, москитную лихорадку, легкую и тяжелую дизентерию... подо все, что мы до сих пор складывали в общий котел средиземноморской лихорадки, да. А как все установить, когда двери здешних домов запирают отсталость и религиозный фанатизм? Кто это установит, если в нашей больнице всего двое врачей – я да доктор Леви, и оба уже слишком стары не только по годам, но устарели и для медицинской науки, которая где-то, быть может, сделала значительный шаг в этом направлении ... А что говорить о Гарнизонной больнице ... или лучше не говорить ...

Еще пока он сетовал на нужду во врачах, в голове озабоченной своим дядей Валерии блеснула неожиданная, удивившая ее саму мысль: а почему бы доктору Грейсону не попросить у коменданта ее каторжника? Заодно и судьбу узнику облегчит!...

Она высказала это вслух.

– Вы уверены, что есть такой человек? Настоящий врач, не шарлатан?

– От самого Селима Февзи слышала, доктор! Он даже профессором был в Стамбуле... Впрочем, мсье Паскаль может дать более точные сведения. Я видела, что он его узнал!... Но где мсье Паскаль? Я недавно слышала, как он кричал что-то каторжнику на их языке в то время, как охранники его толкали!

Юноши не было.

– Вероятно, отправился домой, – сказала Ольга Нарышкина. – Вы разве не видели? Его ударили... Один из стражников... Он только что-то выкрикнул, а тот самым хамским образом ударил его ружьем!

Видел и консул, но избегал подтвердить; он предпочел сказать:

– Идея мадам Хедли пришлась как раз вовремя, доктор. Попробуйте. И не нужно вмешивать нас – просто слышали, мол, о таком узнике... докторе Соколарском из Стамбула... – продолжал внушать он.

– Мне даже кажется, что я его знаю. По-моему, именно он мне переводил на раскопках, – присоединился Оливье Бертен. – Но мсье консул прав – не упоминайте имен, вы, верно, лучше меня знаете подозрителность здешних эфенди.

– Ради бога, предоставьте это мне! – с опозданием воспламенилась Лорна. – Старая в Крепости практика – продавать труд каторжников. Если ваш доктор не сгодится за врача, то уж за санитара-то сойдет! У больницы сейчас нужда и в санитарах.

5

Паскаль едва переводил дух от удара прикладом, но все же неотлучно шел за конвоем. Он знал, что это бессмысленно: охрана не даст снова подойти, да и Доктора затолкнули в середину колонны. Но с отчаянной упорностью, какую всегда проявлял, юноша продолжал плестись, время от времени останавливался перевести дух, ощупывал ушибленное место и снова трогался. Бесконечными казались ему эти пятьсот-шестьсот шагов до перекрестка, ведущего к тюрьме, а там густонаселенная площадка перед ней была все так же окружена стражей, конвой пропустили, а ему пришлось остановиться.

Да, хотя бы убедился, что Доктор все еще жив; да и Доктор его видел! Но услышал ли, понял ли, что Кристина тоже здесь? И то, что они вдвоем сделают все возможное, чтобы вытащить его из этой ужасной Крепости?! ...

Плетясь домой по боковому переулку, еще там и сям заваленному землетрясением, Паскаль спрашивал себя, чем в сущности является это обещанное «всё». Дела с каждым днем так или иначе усложнялись – теперь еще и эпидемия, о которой в последнюю минуту упомянула миссис Грейсон – и вспомнив о том, что ее слова могут иметь отношение к болезни Саады – то бишь об опасности, грозящей двоюродной сестре и ему, он мгновенно забыл и вопросы, и свою боль, бросился вперед, кряхтя, еле переводя дух, пораженный истинным значением недавних успокоительных слов доктора Грейсона.

За Большой мечетью переулок резко сворачивал к особняку Иллиаса Аббута, но юноша не стал пересекать двор: боялся, что кто-нибудь там остановит и заговорит с ним; он предпочел обойти с внешней стороны дачки. Дверца, как обычно, была закрыта на засов и он сильно застучал.

– Иду ... сейчас... – услыхал он голос Кристины. – В окно тебя увидала! ...

Он едва дотерпел, пока она откроет.

– Как ты? Как себя чувствуешь? – крикнул он; не только голос – трепетал он весь сам.

– Я?... Почему я?... Приходил английский доктор, но по поводу Саады, Паско. Бедная... Господин доктор не сказал, что с ней, но на всякий случай распорядился, чтобы шла в больницу. И меня осмотрел.

– И?

– Как видишь, у меня ничего! Я же здесь!

– Ох! – простонал он, опускаясь на миндер в кухоньке, на котором спал. – А я, как услыхал ... И как вообразил...

– Хватит! ... Это вообще не из-за меня! Ты же знаешь, что одно время у меня сильно болела голова, но это давно прошло.

– Давно – на днях только ... – Внезапно он вспомнил о вести, какую принес, и весь просиял. – Слушай! ... У меня есть что тебе сообщить: я его видел! Говорил с ним!

– С Григорием?!... – Она еле удержалась на ногах.

– Сказал ему... сказал, что и ты здесь! Что мы его не оставим ... что изо всех сил ..

– О, господи!... Паско, если б ты знал, Паско ...

Из ее лучистых глаз вдруг, как из чистых источников, обильно заструились слезы.

– Знаю, миленькая ... мне ли не знать ...

И он наклонился обнять ее, а она более, чем всегда, всей душой снова поискала его защиты, но порыв ее был так силен, что он простонал от боли.

– Что? ... Паско, что такое?! – отпрянула она в изумлении.

– Здесь ... ребра... Ударил меня один из этих зверей ...

– Но почему ж ты не сказал? ... Погоди, погоди, сниму тебе жакет ... Подними рубашку ... легонько ... О, господи!...

В нижней части правой груди разливалось огромное сине-фиолетовое пятно и все там опухло.

– Чем? ... Как ... За что ударил? Ляг, ляг сперва ... Я слышала от Григория, что сразу же надо сделать холодный компресс...

– Ничего ... пройдет ... только бы ребра не сломал ... – растянулся он на лавке.

Болело, а при всяком потягивании болело даже сильнее прежнего, но в то же время он был счастлив от ее тревоги, от быстроты, с какой она лихорадочно макала тряпочку в разведенный уксус, от ее тоненьких пальцев, с трепетной нежностью расстилавших ему по оголенной груди холодный компресс.

6

Врачи из Гарнизонной больницы сказали Кяни, что у него средиземноморская лихорадка, дали всевозможные снадобья, чтобы болезнь поскорей убиралась восвояси, но за следующие два дня симптомы лишь менялись, а мютесариф, вместо того чтобы встать на ноги, совсем ослаб. Он не хотел видеть рядом с собой людей.

Каким бы строгим ни был этот приказ, к коменданту он относиться не мог; принесенные им вести были настолько важны, что адъютант Зия не посмел его остановить. К тому же внутри находился главный имам, принесший по этому случаю ковчежец со святыми мощами мученика-шейха, и обходил с ними сумрачную комнату. Сам мютесариф лежал на большом диване, закутавшись по самый рот толстым ярко-розовым стеганым одеялом, и едва слышно стонал.

Пока имам совершал молитву, чинно выслушанную Селимом, глаза у Кяни оставались закрытыми, но затем он вдруг увидел вошедшего, и брови его нахмурились враждебным недовольством.

– Ты зачем пришел?... На меня порадоваться?! – прорычал он – только голос был не тем, былым, громким, а каким-то полуголосом.

– Ваше превосходительство поручили мне починить акведук!

– И что?

– Я должен вам подробно доложить.

– Можешь и подождать, – резко отвел от него глаза Кяни, чем говорил ему покинуть помещение.

Селим Февзи притворился, будто не понимает.

– Положено, – произнес он и не мешкая рассказал не только о катастрофически сократившемся дебите источника, но и о том, что водохранилища внутри Крепости в отчаянном положении.

– Так было писано, – промолвил своим новым голосом Кяни, а может быть, и расслышал не всё. – Аллах дает, аллах забирает.

– Я о воде говорю, ваше превосходительство; необходимы меры... каждую каплю нужно беречь ... И потом, есть другое, еще тревожнее!...

Он сознавал, что мютесариф может испугаться и решить, что сам тоже болен тифом, но долг обязывал его не умалчивать, да и хотелось раздавить отвагу своего врага.

– Что еще? ... Ну, говори! ...

Глаза их встретились и ни один не скрывал ненависти к другому.

– Тиф!

– Да это мое – тиф, что ли ... Аллах ...

– Весь город охвачен. Эпидемия.

Он нарочно подчеркивал слова, подстерегая на побледневшем, потном лице ужас и отчаяние, но Кяни лишь затих и уставился взглядом на потолок, словно пытался разобрать там какой-то написанный текст из Корана.

– Нужно действовать! ... Принять срочные меры... Ваши распоряжения?! – подначивал Селим все с той же злорадной жаждой подчеркнуть его беспомощность.

Не отводя взгляда, Кяни прошептал, хотя едва ли говорил ему:

– Мы куклы – сказал он. – Куклы, которые тот вертит на своей карусели...

– Я докладываю вам о Крепости ... жду вашего приказания ... – взорвался Селим, почувствовав себя каким-то образом обманутым в своем торжестве.

– Ты... ты об этом думай, – произнес, все так же не шелохнувшись, Кяни, потом повернулся к нему спиной и подтянул еще выше ярко-розовое одеяло.

Больше делать здесь было нечего. Бей поклонился ковчежцу со святыми мощами, который все так же благоговейно держал в протянутых руках главный имам, и мрачный, с презрительно стиснутым ртом вышел из селямлыка.

В тот же вечер, пока совсем не стемнело, в Большой комнате-кабинете – там, где раньше гремел голос мютесарифа – Селим Февзи собрал людей, нужных ему на первое время: новоназначенного реиса, судью, начальников войсковых и охранных подразделений; а также главного имама и адъютанта Зию – для подтверждения, что действовать теперь уполномочен он. Сказал об акведуке, затем об эпидемии тифа. С водой-то как-нибудь справятся, но известие о болезни явно их ошеломило, хотя большей частью они примирительно проговорили: «Так было писано.»

Они выхлебали свой кофе, засосали чубуки, собрались, наверно, мудрствовать да рассуждать, но комендант предварительно все подготовил и сразу же прочел приказ, которым устанавливал в Крепости новый порядок. В нее можно входить, но никто не имеет права ее покидать.

– Как так? ... Мы что, узники, что ли?! – раскричались они.

Его холодный голос их оборвал.

– Относится ко всем, эфенди! К вам, ко мне, к иностранцам, к женщинам и детям. Без различия вероисповеданий и национальностей! Раз уж аллах отвел нам такую судьбу, то будем бороться с болезнью внутри крепостных стен. Наш долг – не допустить ее распространения на другие города и села мютесарифства!

Слушали его уже молча; снова кусали чубуки и кивали, но про себя каждый замышлял как можно скорее отправить подальше от Сен-Жан-д'Акра свою семью.

Только он оборвал и эту надежду:

– По моему распоряжению, стража у Городских ворот с сегодняшнего вечера удвоена: внутренняя стража будет караулить, чтобы не перешел ров какой-нибудь трус из наружной, а обе вместе должны пресекать и самую отдаленную мысль о побеге. Мой приказ – стрелять при любой попытке! Итак, это все, эфенди. Пока вы свободны, и каждому надлежит исполнять свои обязанности.

Созванные молча покидали Большую комнату; они были подавлены страшной вестью. Еще больше удивил их комендант. Им казалось, что они до сих пор вообще его не знали; невольно сравнивали с шумным, грубым мютесарифом, о ком уже сожалели: Кяни и когда наказывал, не упускал случая своевременно отделить правоверных от иноверцев.

7

Когда на другой день в гущу улегшихся каторжников ворвались стражники с криком: «Где ты там, хеким?... Беги давай к баш-аге скорей!», – Григорий не удивился; в последнее время его непрестанно звали то к одному, то к другому; а поскольку «баш-агой» называли горбатого начальника, то, возможно, болен он – ведь если и могло быть вообще что-то доброе в разразившейся и в тюрьме лихорадке, так это то, что болезнь не делала различия между охраняемыми и охраняющими. Скоро, однако, выяснилось, что Горбатый жив-здоров – он встретил его своим обычным визгом, но произнесенные им слова озадачили Доктора.

– Требует тебя большое начальство в Цитадель. Давай, отправляйся сейчас же!...

Этот приказ был впрямь удивительным, и в каких только мыслях не блуждал поведенный вдоль накренившихся стен Григорий, пока внезапно не наткнулся на простейшую – на вчерашнее происшествие с давно ожидаемым Паскалем... Да! Кому-то доложили – кто его знает, может самому мютесарифу, – а тот сейчас же распорядился арестовать юношу. Каким он его знал, Паско наверняка не упустил случая понарассказать им своих баек о правах личности да всеобщей свободе. О, да! Легко можно себе представить, что подумал Кяни или кто угодно из них: что приехавший из Стамбула замышляет его освободить или что замысел уже пущен в ход. Письмо, где Кристина извещала, что брат проедет через Крепость, все еще лежало во внутреннем кармане оборванного жакета ... А если обыщут!... Найдут ли кого, кто понимает болгарский и прочтет? Да, так и будет – намереваются, наверно, устроить очную ставку – как тогда с Божилом. Как поступить? Что доказать? Как снять вину с мальчишки?!

Все под тем же плотным конвоем он пересек двор, а затем, оказавшись в Цитадели, стал подниматься по мраморной лестнице, где незаросшими ранами проступали следы землетрясения и пожара. У одной из дверей в главном коридоре их ждал русоусый мюлязим – спросил лишь: «Этот?!», – и тотчас ввел в Большую комнату; чавуш и стражник остались снаружи.

Свет окна напротив ослепил Доктора, но потом он увидел, что находится в просторном кабинете с позолоченным письменным столом и несколькими тяжелыми диванами, а Кристининого брата нет и в помине. Зато он неожиданно оказался перед Селимом Февзи. Сделав знак мюлязиму оставить их одних, бей показал на ближайший диван.

– Сядь.

Это было настолько невероятно после всех месяцев унижений и страданий, что он не поверил ушам.

– Сядь! – повторил бей, но голос его остался бесстрастным и холодным.

– Запачкаю, ваше благородие, – попытался улыбнуться Григорий.

– Ты испачкал вещи, гораздо более дорогие моей душе, неверный! – прорвалась наружу неприязнь Селима. – Не место тебе было среди нас, и вот где ты оказался теперь...

– Что мне среди вас не место, понял и я.

– Что ты хочешь сказать? – впился в него глазами Селим. – Что уже не таишься – это? Хорошо – так мне даже легче принять. Сядь.

Он дождался исполнения приказа, обошел позолоченный стол мютесарифа и сам опустился в высокое кресло за ним. Все это напомнило Григорию их встречу в начале года у министра Хюсни-паши, только допрашивал теперь другой; осталось лишь привести и допрашиваемого.

– У вас есть тиф? – неожиданно спросил Селим, зажигая сигарету и не отводя от него пристального взгляда.

– Тиф? ... Да! Тиф, да ... – Разум требовал быть тактичным и не утяжелять положение Паскаля, если этот разговор действительно приведет к нему. – Утром опять умер один. Еще несколько на очереди.

– Эпидемия, – кивнул Селим. – Слышно там, да? Впрочем, именно затем я и распорядился тебя вызвать.

Затем? ... Не из-за Паскаля?!... Тиф и эпидемия казались легче, выносимей. Но только на мгновение, потому что в нем сразу взял верх врач.

– Болезни лечат лекарствами, а эпидемии ограничавают путем изоляции больных, – произнес он. – И в подземельях тюрьмы раньше, и на поверхности земли сейчас таких возможностей нет и в помине! Я говорю так для того, чтобы вы не тешили себя иллюзиями, бей.

– Я не тешу. Не тешь и ты!... Речь вообще не о ваших ... там.

Значит, и не это!... Еще больше озадачившись, Григорий совсем замкнулся в себе.

– Буду говорить напрямик, – поднялся комендант, словно намереваясь держать речь, но голос его остался прежним. – Мне неизвестно откуда, но доктор Грейсон, врач здешней английской больницы палестинских миссионеров, узнал о тебе... Знает твою фамилию, знает, кем ты был...

– Представления не имею, – безучастно пожал плечами Григорий. – Разве что кто-нибудь из Стамбула написал.

– А может, ты своим недавним подвигом со скорпионом прославился! – язвительно поддел его бей. – Нет, я не отрицаю – впечатляюще, конечно, было, – не вижу только, зачем надо было рисковать жизнью?! – добавил он, задержав взгляд на обросшем, похудевшем лице своего бывшего однокашника. – И тот, косоглазый – это ведь он тебя тогда выдал?! ...

– Тот самый. Но я врач.

– Да-да, ты уже говорил. Что-то бахвальством начинает отдавать ... Как бы там ни было! Итак, я получил от упомянутого доктора Грейсона просьбу предоставить тебя в распоряжение его больницы. Кто-то из их людей, говорят, не вернулся... да и вообще врачей у нас нет.

На самом деле, письменную просьбу принесла Лорна Грейсон, а перед ней не смог устоять даже строгий комендант. Она снова потребовала санитаров; попросила и о соседнем с больницей медресе – чтобы временно устраивать там больных, прибывающих, по ее словам, уже целыми толпами.

О Лорне и остальных подробностях комендант, конечно, не упомянул, лишь повторил, что нужда заставила его пойти против своих принципов и он согласился.

– Тебе будет переменен режим, получишь подходящую одежду, но не забывай, что это только временно, пока длится эпидемия; сразу после этого возвращаешься в темницу – твой приговор не отменен, – сказал Селим, снова зажигая погасшую сигарету. – И не вздумай попытаться убежать! При тебе всегда будет охранник, крепостные ворота под караулом: пока продолжается карантин, по каждому будут стрелять без предупреждения! ...

– Я слышал об этой уравниловке, да! – блеснула в глазах Григория насмешка.

Но Селим пренебрежительно махнул рукой.

– Предпочитаю открытых врагов, – сказал он. – И не думай, что ты совершаешь благодеяние. Я согласился на то, чтобы ты пошел в больницу иностранцев, потому что нужно всеми средствами как можно скорее восстановить силу и мощь Крепости. Только для этого. Цель, обратная твоей. Но ты врач, ты мне нужен, а я комендант – и это нас пока связывает!...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Он был выбрит, подстрижен, чист; одет в новый жакет в клетку и синие однотонные брюки; не забыли даже о подходящем к рубашке ленточном галстуке и модной феске. Просматривался, без сомнения, изысканный вкус Селима Февзи. Осматривая себя в хрустальное зеркало, повешенное в комнате, где совершалось это преображение, Григорий сам не мог себя узнать. Больше всего не верилось, что нет железных браслетов и цепи – кривя в горькой гримасе губы, он думал, что ему будет их не хватать тот промежуток времени, после которого, как недвусмысленно выразился комендант, их снова на него повесят. Как орден за старание.

Жара кончалась, когда его окольными улочками подвели к больнице доктора Грейсона. Вел все тот же чавуш Ахмад-ага, но теперь сильно смущенный переменой, совершившейся прямо у него на глазах. Причем чавушу было приказано не отлучаться от Доктора и не спускать с него глаз; в то же время надо и исполнять его распоряжения – распоряжения неверного, да еще и осужденного на пожизненное. Аллах, как понимать такой противоречивый приказ? Ахмад-ага нарочно бы его не исполнил, если бы по ушам все еще не хлестал угрожающий голос коменданта.

– Пришли! – объявил он, оказавшись перед окованными медными гвоздями воротами больницы. – Ну, доставили тебя в сохранности, хеким-баши, ты здесь – да прежде чем войти, знаешь ведь, каков обычай?

– Обычай? – посмотрел на него Григорий, отвлеченный от своих мыслей.

Чавуш протягивал узловатую лапу; охранники ухмылялись.

– Так ты ж угостишь!... Такая удача – из кутузки да чтоб сюда тебя высадить ... И в такой одежде ... Хи-хи ... Наверно, и куш будет нехилый!

– Ну, если таков ваш обычай... – И Григорий зашарил во внутреннем кармане, где спрятал последние оставшиеся у него несколько монет. – Бери тогда! ... – подал он полмеджидие. – Сейчас что же – входим.

Избегая смотреть на охранников, Ахмад-ага бережно прибрал монету в широкий кожаный пояс, застегнул кобуру, откуда торчала рукоять револьвера, и хотел постучать кулаком, но Григорий показал висевшую сбоку ручку звонка.

– А! ... Магазинный товар – сразу видно! – с силой задергал ее ага. – Заживем тут жизнью – и ты, и я рядом с тобой! – обрадованно прибавил он, соучастнически подмигивая; он был доволен столь неожиданно свалившейся на него удачей – приказ коменданта ясно гласил: остаться с узником в больнице и не спускать с него глаз.

Ждали недолго. Боковое окошко отворилось, и в нем появилась кучерявая голова араба; черные глаза блестели пуговками. При виде ружей выражение араба мгновенно изменилось.

– Идите себе, – сказал он. – Здесь больница ... Вам тут делать нечего, – добавил он по-турецки.

– Эй, погоди! ... – крикнул Ахмад. – Так мы же к баш-доктору идем... Вот и письмецо... Впускай нас давай!

Араб не понял или не желал знать о письме, но у него за спиной раздался чей-то голос и он обернулся, чтобы разъяснить. А тогда дверь отворилась, и в проеме появилась Лорна Грейсон, одетая в белый больничный халат.

– Где каторжник?! – крикнула она, увидев только ставших на пути охранников, но, сделав шаг в сторону, появился и высокий, свежевыбритый и опрятно одетый Григорий. Узкое, ставшее еще более удлиненным от хронического голодания лицо с большим лбом и чернильно-темными глазами, не избегавшими ее взгляда, произвело на нее сильное впечатление.

– Это вы?

– Доктор Соколарский, мадам. Григорий Соколарский, – кивнул он; эту старушку он уже видел в компании рыжеволосой англичанки. – Пришел по приказанию коменданта Селима Февзи-бея.

– Как не знать, я же сама и ...

И Лорна не упустила случая похвастаться, что вытребовала его именно она; при этом, почувствовав в его безупречном французском отголосок самоиронии, еще раз, теперь уже критически его рассмотрела. Привлекательный мужчина, в самом деле, и если не считать того, что от него остались одна кожа да кости, можно назвать его прямо-таки красавцем. Не потому ли милая Валерия так настаивала взять его в больницу?

– Входите, – сказала она. – Я мадам Грейсон, – добавила она с неподходящим ее возрасту кокетством, уступая ему дорогу, и хотела закрыть за ним дверь, да чавуш испуганно крикнул:

– А я?... Я ж ведь тоже, ханым-эфенди ... Таков приказ – быть все время с ним, вот и письмо!

– Входи и ты, – пророкотала Лорна. – Эти пусть уходят!

Она взяла письмо, но не вскрыла, а повела их по двору к двухэтажному зданию напротив – новой постройке на руинах старой пизанской больницы.

Сбоку от тропы, под раскрытыми зонтами лежали на тюфяках привезенные с утра больные. Мелькали одичавшие, обросшие лица, остекленелые глаза, потрескавшиеся от лихорадки, но страшнее всего были руки – дрожащие, тянувшиеся к кружкам с водой, которые разносили от одного к другому двое черных арабов в белых санитарных халатах. Другие больные, прихрамывая, сновали по двору – с тростями, на костылях; чьи-то головы перевязаны, лица обезображены – красноречивые свидетельства отгремевшего землетрясения. Наверно, не было внутри здания места и им; лежали тюфяки в ряд и у стены, за которой торчали островерхие кипарисы и виднелась плоская крыша освобожденного по приказу коменданта медресе. В стене этой уже зиял широкий пролом, и санитары носили через него одеяла устроенным там больным.

Все это мельком осмотрел Григорий. Недалеко от здания он обнаружил сваленные в кучу носилки; носильщики безропотно ожидали приказания принести какого-нибудь сжигаемого лихорадкой жителя Акры либо бросить в ров его безжизненный труп. Пахло карболкой, хлорной известью; еще навязчивей ощущалась противная сладковатая вонь болезни – многих бы, возможно, затошнило, но доктору Соколарскому все это напомнило прошлый мир стамбульских больниц. Я снова врач, выкрикнуло что-то внутри, я снова, снова только врач!...

– Доктор Грейсон сейчас занят одним очень срочным случаем, мсье, но он знает... Знает – я сообщила! – рокотала старуха.

Хотя внешность его ей понравилась, окончательного мнения о нем она все еще не составила. Она не забывала, что он каторжник – то бишь человек с сомнительным прошлым; в то же время не могла не заметить сдержанного волнения, с каким он шагал рядом, уступая ей дорогу. Другой вопрос – насколько хватит его способностей, думала она, но раз не возвращается этот осел доктор Макуэрд – что ж, всякий, кто его заместит, будет на пользу.

У лестницы старуха внезапно вспомнила о чавуше.

– А теперь-то что с тобой делать! – сказала она. – Если приказано его охранять, охраняй, но наверху тебе не место ... Вон там сядь, – показала она на ближнюю каменную скамью, где уже устроился черный Банго, слуга Луазо. – Садись рядом и кури!

– Так ведь его благородие приказал ...

– Хватит! В этих стенах я – «его благородие», и приказываю я!... Если табака нет, пошлю ... Пойдемте, доктор!

Этим «доктор» Лорна снова и подчеркнуто отделила его от охранника и, поднимаясь по лестнице, не переставала бормотать:

– Охраняют всё... а как работы коснется ... Неумехи! ...

Ему понравились ее слова, нравилась она сама. Поднялись наверх, и в коридоре у застекленной приемной Григорий увидел двух женщин: одна – сухая и строгая, в белом халате и с косынкой на голове – сразу же обернулась и уставилась на него выпуклыми глазами; другая стояла спиной – видны были лишь ее высокая талия и рыжие волосы.

– Пойдемте – представлю вас мадемуазель Марджори, нашей старшей медсестре, – потянула его Лорна.

Они приблизились к двум женщинам и не успели еще остановиться, как старуха объявила, что пришедший – это новый врач.

– Мы вас ожидали, доктор, – кивнула старшая медсестра. – доктор Грейсон уже изнемогает, а доктор Леви эту ночь вообще глаз не сомкнул.

Французский у ней был твердым, каким обычно бывает у англичан, она проглатывала «р», вместо того чтобы подчеркивать и кокетничать ими, но Григорий ее не слушал. Все его внимание было направлено к ее собеседнице – теперь обернулась и она. Он ее знал – о, да, незабываемым стало для него это крупное веснушчатое лицо с серыми глазами и густыми рыжими волосами, какие едва ли бывали в Сен-Жан-д'Акре со времен крестоносцев. Та самая! ... Помнил он и имя.

А Лорна Грейсон только что его и произнесла.

– Мадам Валерия Хедли из Лондона! Это ей вы обязаны своим переводом в больницу, доктор – она порекомендовала вас моему мужу!

Она? Но почему это его удивляет. В сущности, все началось с того письма и ответа на него. Значит, и теперь снова она!... Григорий сдержанно поклонился, не выдавая их знакомства. Валерия, кивнув, тоже не произнесла ни слова.

Разошедшаяся старуха не умолкала:

– Увы, у мадам Хедли большая тревога, доктор Соколарский: мадам Хедли только что привела своего дядю, нашего друга – да, самого близкого друга... Доктор Леви обнаружил тревожные симптомы и сейчас мы ожидаем, чтобы сказал свое слово доктор Грейсон ... Еще не выходили, да, дорогая моя?!

– Ждем, – сдержанно ответила Валерия.

– Это хороший признак, милая! Раз пустились в разговоры, значит Луазо...

Открывшаяся боковая дверь вдруг оборвала ее слова. Один за другим оттуда вышли беловолосый доктор Грейсон и доктор Леви, снявший очки и вытиравший их краем платочка.

– Ну? – опередила всех Лорна. Приближаясь одеревенело и не замечая прибывшего Григория, ее муж не отрывал глаз от побледневшей Валерии.

– Увы, милая моя, – произнес он тихо и с участием. – Коллега доктор Леви оказался прав.

– И сомнений уже нет?

Хотя из их языка Григорий понимал лишь отдельные слова, по ее выражению и глухому встревоженному голосу он угадывал смысл разговора.

– Сожалею... очень сожалею, милая, – подтвердил, кивнув, доктор Грейсон. – Поверьте, мы сделаем все, что в наших силах. Скажите и несчастной мадам Клотильде... Остальное – в руках бога.

2

Одна ли жалость к дяде заставила ее заявить доктору Грейсону, что она готова дежурить в больнице и заботиться о нем? Или то, что объявленный карантин откладывал ее отъезд на неопределенное время, а ей невмоготу было больше терпеть дома истерики Клотильды? Без сомнения, и первое, и второе, но долю в ее решении имело и присутствие в больнице каторжника-врача, стоявшего замкнуто и молчаливо в стороне и не отрывавшего взгляда от нее; она привела его в это логово заразы и чувствовала некоторую обязанность показать, что и сама готова исполнить свой человеческий долг.

– Я взволнован ... тронут слышать это от вас, милая моя! – взял ее ладонь в свою жилистую, костлявую руку доктор Грейсон. – Все же считаю своим долгом вас предупредить ... вам необходимо знать, что хотя ваш дядя будет в отдельной палате, никто не гарантирован от заразы, милочка, – первым делом подумайте! ... Скоро здесь наступит сущий ад! Впрочем, уже наступил... Подумайте прямо сейчас! ...

– Я решила, доктор.

– Ежели так, то жена возьмет на себя заботу... Вообще-то, это в ваших обязанностях, сестра Марджори! Приготовьте ей маленькую комнатку.

Он только сейчас обнаружил новоприбывшего и приблизился, внимательно его рассматривая, а Валерия кивнула, сказала, что скоро вернется, и отправилась домой за кое-какими вещами, необходимыми на ночные дежурства.

Увидев, как она спускается, увлекшийся разговором с чавушем Банго пораженно вскочил и вернулся к ней – она лишь махнула рукой идти следом и, избегая глядеть на больных у стены, быстро пересекла двор.

– И что, Валери-мадам, а? – бежал за ней черный. – А хозяин, а? Он там остался... миленький хозяин? Без него мы ведь никчемные... Ни на что не годные ...

– Несколько дней – и поправится, Банго, – успокоила она мимоходом, а в ушах гремели слова: «Остальное – в руках бога!» И как такое возможно, повторяла она, откуда свалился этот тиф? Уже не знаешь, что может на тебя обрушиться в этом проклятом городе!...

Дома сказали, что ее искал Селим Февзи. Эрве сообщил ему о больнице и сказал, что она, наверно, скоро вернется, но бей ждать не захотел. Сказал, что зайдет снова, как начнет смеркаться.

– Что-то в нем переменилось, – прибавил Эрве. – Не такой, как прежде... Ну и ладно – если ему не ждалось, пусть приходит снова!

Валерия хорошо знала, зачем искал ее бей и почему придет именно тогда, когда начнет смеркаться ... Причем спровоцировала его на этот раз она сама, но это было вчера, а с тех пор многое изменилось. Она сказала про себя: бедный дядя нуждается во мне; а еще сказала: я обещала доктору Грейсону, что пойду. Только о самой истинной причине – о том, что в больнице будет ее каторжник, думать избегала.

– Когда придет бей, извинись за меня, объясни, пожалуйста, что пришлось дежурить у дяди, – произнесла она, скидывая в маленький чемоданчик необходимые вещи. – Нет, похоже, я и завтра не приду ... И вообще, пока нужно, я буду всё время там ... Спасибо тебе, Эрве, спасибо, что меня подменишь. Скажи и Клотильде... или пока ничего не говори: подлинные мученики – это вы двое с мадемуазель Анахит.

Он проводил ее до дворовых ворот и, снова в сопровождении вооруженного Банго, взявшего теперь ее чемоданчик, Валерия заспешила вниз к больнице. Солнце полностью скрылось; со стороны пристани все осязаемей подступала вечерняя прохлада. Там и сям, выйдя за накренившиеся ворота, сидели на корточках закутанные женщины, сосали длинные чубуки сморщенные старики. Она замечала их лишь мельком; взгляд непрестанно отскакивал к потемневшим боковым переулкам – Валерия боялась, не появился бы откуда-нибудь Селим, чувствовала вину перед ним, но напирало в душе и неизъяснимое облегчение. И как так сталось, что всё доходим до чего-нибудь в отношениях с ним, чуть ли не до «крайнего поступка», как говорил милый далекий доктор Марлоу, и всё что-то случается? Это правда случайность или же препятствует какая-то сила, предупреждает меня и предохраняет?!

А может, я сошла с ума, внезапно сказала она себе и что-то неизъяснимое, затаенное внутри широко улыбнулось и расцвело. Бога ради – то ли я уже сама не знаю, чего хочу, то ли каторжник действительно настолько меня привлекает, что стоило ему только появиться, как все остальное кажется и бессмысленным, и противным, говорила себе Валерия, широким спортивным шагом идя по разбитой мостовой. Веснушчатое лицо пылало, словно она была в первой молодости и отправлялась на любовное свидание, а не в больницу – печальное прибежище мучеников недавнего кратковременного землетрясения и последовавшей за ним безжалостной эпидемии, предвидеть продолжительность которой не смог бы никто.

3

Как и повсюду на свете, в крепости Сен-Жан-д'Акр обязанностью консулов было не только представлять перед местными властями свои правительства, но и заботиться об интересах своих соотечественников, по той или иной причине оказавшихся в главном городе и областях под его юрисдикцией. Именно сюда прибывали рейсовые и грузовые корабли множества стран; отсюда начинался путь к святым местам и Гробу Господню; здесь иностранцы оговаривали с местными купцами свои сделки по кунжуту и финикам, апельсинам и сушеным фигам, козьим кожам и верблюжьей шерсти, скудным урожаям сухой Галилеи и долины Иордана, приносившим, однако, хороший доход оптовикам на европейских рынках.

А теперь вдруг все замерло. Ворота Крепости заперты, караваны еще издали стали искать других путей, пароходы и парусники, словно по команде, перестали бросать якорь у пристани.

Да и самих консулов не было. За исключением Константина Ивановича Бренова, которого задержали здесь сентиментальные причины, и греческого дипломатического агента Манипуло, породнившегося с местной левантийской фамилией и в колебании не успевшего сбежать своевременно, остальные покинули город сразу после землетрясения. С ними сбежало и большинство представителей иностранных торговых фирм. Это, однако, не означало, что город опустел. Хотя бы видимо – нет. Люди, как никогда, искали друг друга: знали, кто здесь, все еще здоров, кто болеет дома или в больнице, а кто уже и во рву. При этом, все надеялись-таки, что карантин в конце концов снимут и с неизвестностью и ужасом будет покончено.

В ожидании корабля, который увезет их по домам, пребывали не только Валерия и Оливье, но и человек двадцать русских монахов, буквально накануне вернувшихся от Гроба Господня. Консул Бренов устроил их в Паломническом постоялом дворе, недалеко от пароходного агентства, но они были его заботой и, так как по его мнению, контакта с местными жителями не имели, то он считал себя вправе как можно скорее потребовать их переброски в близкую Хайфу.

Итак, не теряя времени, Константин Иваныч отправился к Цитадели.

Вообще-то, он уже слышал, что мютесариф болен, но что-то все же заставляло его не верить в эту болезнь. Опять окажется какое-нибудь из его жульничеств либо эпидемии испугался да прячется, думал он. Это ведь от него я слышал: накрытое молоко кошка не выпьет ...

И все же в своем качестве консула Константин Иваныч должен был начать именно с Кяни. Только вот путь ему тотчас же преградил адъютант мютесарифа:

– Аллах лишь знает, что с ним, но он сильно болен! Идите к коменданту, консул-эфенди... Его превосходительство уполномочил распоряжаться в Крепости именно коменданта Селима Февзи! – Потом, слишком нетактично, с насмешкой, в которой просвечивала злоба, Зия добавил: – Да для вашего дела и лучше будет – всем нам известно, что у миралая слабость к вам, иностранцам!

И Бренов ушел. Бея в Цитадели не было: объезжает город и крепостные стены, сообщил какой-то молодой мюлязим, так что после обеда, несмотря на нестерпимое пекло, Константин Иваныч снова пошел туда и опять не застиг. Пришлось по сумеркам попробовать застать его дома. Но на этот раз он взял с собой и слугу, причем вооруженного, так как передвижение в городе, особенно по вечерам, становилось все более ненадежным и даже опасным.

Комендант только что пришел (в дурном настроении, так как Валери-ханым и на этот раз от него ускользнула); несмотря на это, он сразу же пригласил консула, предложил кофе и сигареты – показывал свою внимательность, подчеркивая европейское воспитание, но чувствовалась в нем и перемена – какое-то пренебрежение и подозрительность, – прищуренные черные глаза зорко наблюдали за нежданным гостем.

Как и иной раз, разговаривали они по-французски, грамматически оба правильно, но Селим – с горловым восточным акцентом, тогда как у консула смягчались и терялись характерные ударения в конце слов.

– Буду краток, господин комендант, – сказал Бренов, отпив свой кофе и осторожно поставив хрупкую чашечку на столик между ними. – Я пришел в связи с карантином и сразу добавлю: я одобряю ваш приказ, а тем более скорость, с какой он был издан, как и строгость его применения!

– Необходимость, – сдержанно кивнул Селим. – Можем лишь быть довольны, что встречаем понимание в вашем лице.

Но голос его не скрыл холодного удивления тому, что ведется такой разговор – консул этого и ожидал.

– Да... Но высказывая согласие с вами в общем, приходится добавить, что в этом случае надо бы учитывать и некоторые исключения, господин комендант.

– Исключения? – шевельнулся на стуле Селим, одновременно обвившись дымом сигареты. – Какие исключения?

– Я имею в виду людей, которые не являются жителями Сен-Жан-д'Акра. Которые лишь проезжают через город, как бы транзитно, и о которых, следовательно, нельзя допустить, что они станут разносчиками заразы ... На это просто не было ни времени, ни возможности.

Глаза коменданта прищурились еще больше, желваки на челюсти, обрамленной узкой черной бородой, заметно дрогнули.

– Ага!... Должен был догадаться.

– Это относится, естественно, ко всем проезжающим транзитно, но сам я заступаюсь конкретно за подданных моего повелителя – двадцать числом – прибывших ранее на «Витязе» я сюда не включаю – говорю лишь о паломниках, вернувшихся вчера из Иерусалима – они должны быть исключены из карантина. Я повторяю: вчера! Они вообще не имели контакта ни с кем и следовательно могли бы уехать...

– Всем плавательным судам запрещено входить в гавань, как и выходить из нее, – перебил Селим Февзи.

– Я понимаю ... это я понимаю! Но от Паломнического двора, где они остановились, до Морских ворот всего пятьсот-шестьсот шагов и если им предоставить парусную лодку, которая отвезет их до противоположной Хайфы, то они сразу же сядут там на пароход ...

Неожиданным, резким движением миралай потушил сигарету в пепельнице и встал.

– Исключено, – произнес он, цедя слова сквозь губы. – Во-первых, мы не знаем, как происходит заражение – может быть, прямо из воздуха или от воды, которую они пили... Пили ведь воду? Не убеждайте меня, что со вчерашнего дня терпели жажду! А во-вторых, ...

– Мсье! – поднялся и Константин Иваныч; глубокие морщины на лице натянулись. – Даже если и есть такой минимальный риск, они ведь покидают Крепость, покидают ваше государство, а в Одессе всем приезжающим отсюда и без того придется провести необходимый срок в карантине!

– Про Одессу – в Одессе, консул Бренов. А в Крепости приказ распространяется на всех без исключения: на меня, на вас, на старых и молодых. Распространится и на ваших паломников – мы их сюда не приглашали!

– Я изложил вам свои основания и как консул самым решительным образом настаиваю ...

– Настаивайте. Важны не ваши, а мои основания. Чтобы я дал на глазах всей Крепости пересечь залив... Спасать жизнь нашим вековым врагам... Аллах! И это при том, как повернули мировые события. Газеты вы ведь читаете? И я читаю. Ваши паломники при каждом приезде вас осведомляют – и меня есть кому осведомлять ... Нет и нет! Если бы для англичан, для австрийцев ... руководствовался бы хоть какими-то политическими соображениями ... А тут – для вас! Для тех, кто всегда желал нам зла, и если бы не вы, то наша империя до сих пор бы стояла в целости и невредимости, а не так, что вчера вы грекам помогали, сегодня – сербам ... как пошли дела, то завтра и болгарам. «Завтра», говорю – да вы уже начали! .... Вот такие вы и есть: там за восстания, здесь за побеги заключенных – повсюду на дне все та же Россия!...

Весь выпрямившись, Константин Иванович Бренов выслушал, не шелохнувшись, распаленную тираду коменданта.

– Ясно, – сказал он с внезапной и неожиданной для него ледяной иронией. – При первой же возможности передам моему правительству подробности нашего разговора. А что касается вашего отказа разрешить транзитным паломникам своевременно уехать – что без сомнения приведет к ненужным фатальным последствиям для многих из них, – то мне казалось, что так может поступить лишь мютесариф Кяни-паша; я ошибался, мсье – это были напрасные иллюзии. Впрочем, благодарю за откровенность.

Он кивнул, взял свой цилиндр и, так и не обменявшись с ним больше ни словом, покинул дачу. Все становилось ясным, да – он даже в известном смысле оправдывал переусердствовавшего коменданта.

Но тут возникли и другие, истинные соображения; они красноречиво раскрывали, насколько кажущейся является разница между отсталым Кяни-пашой и покрытым европейским лоском Селимом Февзи-беем.

– – –

– Да, Никитич... вот так, брат! – сказал он слуге, оказавшись на улице. – Во враждебной стране живем – и природа ее враждебна, и властители.

Никитич (он привез его с собой из России и отношения у них давно превратились в задушевную дружбу) лишь перехватил покрепче ружье и оба отправились вдоль разгороженного сада Иллиаса Аббута. У беседки не было обычного оживления; у боковой калитки двое слуг сосали чубуки и бренчали четками, но когда они свернули в боковой переулок и дошли до Малой дачи, где жила молодая болгарская семья, Константин Иваныч увидел, что из двери выходят домоправитель Моисей и какая-то повязанная черным платком старуха. Кристина Дабижа провожала их, говорила о чем-то и уже собиралась зайти в дом, когда к ним, поприветствовав, приблизился консул.

– Вчера встретил мсье Дабижа, – сказал он. – Даже удивился: как никогда, один ... Рад видеть вас здоровой!

Вопрос о здоровье, быть может, стал уже единственным, какой по-настоящему интересовал всех обитателей Крепости.

– Я... у меня все хорошо, но Паско... Какой-то стражник ударил его, мсье.

– Ах, да! Да!... – вспомнил Константин Иваныч. – Что-то там случилось ...

Не зная, что и до какой степени известно домоправителю, он осмотрительно замолчал. Перед глазами вдруг всплыла вчерашняя сцена, когда юноша бросился расталкивать конвой. Он видел тогда и их каторжника – бегло, но видел.

– Боюсь, не сломано ли какое ребро, мсье.

– Нет, не беспокойтесь сильно, миленькая мадам! – сочувственно вмешался Моисей. – Это моя милая мать, ваше благородие, – пояснил он. – Она лечит переломы, и ушибы лечит, намазывает мазью... И мазью его помазала, и травки наложила... Все, все пройдет! Только мы уж пойдем... Надо идти! Спокойной вам ночи, премиленькая мадам; и мсье Паскалю! Спокойной ночи, ваше благородие! Не спросил, что это вы в такое время в наших краях?!

Консул ответил что-то неопределенное, затем попрощался и дождался, пока Кристина закроет дверь изнутри.

– Ну, Никитич – сказал он. – Пойдем.

Похоже, вчерашняя встреча с их узником до некоторой степени вернула ей силы, думал он, все хоть какое-то успокоение для милой душеньки знать, что он жив. Но кем он ей приходится, кем? Насколько он смог увидеть, человек это молодой, значит, не отец; остается – брат! ... Если доктору Грейсону удастся вытребовать его для своей больницы.... Если – потому что паша – бешеный, а бей прямо с ума сошел от принципов и не признает человека. Но даже если отправят его туда – разве в больнице теперь ад не страшнее, чем в тюрьме?! Многолико страдание и нет ему конца, продолжал думать Константин Иваныч, вспомнив свою собственную, неизменную боль. День кончается, день начинается, чтобы закончиться вновь.

4

Сперва Григория поселили в комнату отсутствовавшего доктора Макуэрда, но тем же вечером пришлось уступить ее миссис Хедли и переселиться к доктору Леви.

Комната доктора Леви была даже меньше предыдущей, а поставленная вторая кровать совсем ее стеснила, но после подземелья она казалась Григорию сущими палатами... Окно выходило в сторону моря с Островом мух и торчащим маяком, и в минуты, когда он возвращался отдохнуть в белой постели, он первым делом устремлял мечтательный взгляд на далекую Хайфу и гору над ней.

Их разделял залив, поблизости не было видно лодок; еще ближе, внизу – ведь больница находилась на возвышении – стояла крепостная стена с бастионом Бурж-эс-Султан; Григорий уже знал, что они сильно пострадали от землетрясения, но предполагал, что и охраняются сильней, как гласил категорический приказ коменданта Селима Февзи.

Нет, о побеге думать нельзя – не позволяет совесть, когда в больнице ежедневно умирают мужчины и женщины, а превратившиеся в скелеты дети протягивают к нему руки. Ведь даже рыжеволосая англичанка, оставшаяся ухаживать за дядей, не щадит сил на больных и в главном здании, и в медресе, и во дворе.

Иногда он наблюдал за ней со странной смесью любопытства и восхищения. В белом халате, слишком коротком для нее и узком в плечах, в сестринском платке, подобравшем буйные волосы, она обходила койки тифозных, давала лимонад или травяной чай, вкладывала в разинутые рты рисовую кашицу с чесночным соком – прибавкой, которая, по его мнению, имела целебное воздействие при стамбульских эпидемиях. Его же нововведением было и накладывать на выступившие по животу розеолы¹ холодные компрессы – процедура, за которую избегала браться даже опытная сестра Марджори, а Валерия Хедли настойчиво исполняла.

г---------------------------------------------------

¹розеолы – здесь: пятна сыпи розового цвета

L___________________________________________________

– Нет, не снимайте повязку со рта, мадам! Ни на мгновенье, ни на мгновенье!... – предупреждал ее Григорий. – И руки! Не забывайте руки – обмывайте спиртом, ради бога! ... Вот, возьмите! – доставал он из кармана халата бутылочку, которую специально носил с собой.

Или же, увидев, что ее халат прикоснулся к больному, спешил сказать:

– Сейчас же в хлорную воду ... И непременно добавьте несколько капель карболки!...

Слушалась ли она его?... Махала рукой, но исполняла распоряжение. А серые глаза, засветившиеся столь не подходящей к окружающему ужасу улыбкой, искали встречи с его глазами, притягивавшими ее как магнит. Она словно была в первой молодости и хотела показать ему, что не из трусливых; да и засвидетельствовать самой себе, что в ее существе что-то преобратилось и Валерия, находящаяся здесь, – это решительно не та, запутавшаяся Валерия, сбежавшая месяцы назад из дома.

Так потекли и у нее, и у него дни в больнице, а носильщики таскали во двор все новых сомнительных больных и относили в загородный ров тех, о ком никаких сомнений уже не оставалось.

– – –

Чаще всего они встречались у Луазо.

Бедный шутник совершенно изменился: впавшие щеки снова румянились, но уже от температуры, живот ссохся, конечности истощились; единственно, лишь пуговки синих глаз продолжали вертеться, но уже беспомощно. Он все чаще упоминал жену, спрашивал, как она, не придет ли, хотя еще недавно они терпеть друг друга не могли. Спрашивал, разумеется, и о сыне.

О Клотильде было известно, что она в том же положении, но неожиданно появивившийся на днях в больнице Батист принес весть о старом Ламадоне: умер, – мадемуазель Анахит нашла его в школе, у черной доски класса; он держал в руке мел, намереваясь, быть может, написать что-то об отсутствующих учениках, и так и сполз на глиняный пол.

Луазо не сказали – не хотели, чтобы чужая смерть совсем его раздавила: он, наверно, и без того всё о своей думал. Лишь усерднее стала менять холодные компрессы у него на животе Валерия, а доктор Соколарский каждый час заходил смерить пульс и температуру. Пульс стал еще мягче и медленнее, температура не опускалась ниже 104° по Фаренгейту¹, из потрескавшихся губ слышались лишь стоны и какие-то несвязные кошмары.

г---------------------------------------------------

¹40° по Цельсию

L___________________________________________________

– Все так же? – тревожно поднимала глаза Валерия, и это значило: не стало ли хуже? – потому что в последние дни больного сотрясали непрестанная диспепсия и мучительные спазмы.

Григорий старался ее успокоить, но какое тут было успокоение, если и она видела, что из десяти тифозных лишь у одного-двух наблюдалось то, что он и двое других врачей называли на латыни «stadium decrementi» – то бишь, обратное развитие заболевания! ...

– Если б у нас был лед, – повторял он. – Ледяные компрессы в области живота действительно давали благотворные результаты во время стамбульских эпидемий.

И он перечислял имена ученых – Spigelius и Willis, Brentono и Eberth – все они доказывали воздействие ледяных компрессов на микробы тифа, а она слушала, но больше слушала голос – звучный и твердый, уже уверенный в своих профессиональных знаниях, которых с каждым новым днем все больше возвращалось ему в память.

– Увы! – отвечал он самому себе. – Лед есть лишь где-то высоко на горе Ливан и не остается ничего иного, как называть мокрые компрессы холодными... Да и у вашего дяди прежде всего нужно поддерживать сердце ... Да, сердце меня пугает ...

Увлекшись своими рассуждениями, Григорий признался, что он против отвара листьев Digitalis purpurea¹, который доктор Грейсон и доктор Леви давали больному.

г---------------------------------------------------

¹Digitalis purpurea – (лат.) наперстянка пурпурная (лекарственное растение)

L___________________________________________________

– В других случаях – да! – сказал он. – Но пульс вашего дяди и без того опасно замедлен, дело может дойти до коллапса. На мой взгляд, сердечную деятельность нужно стимулировать, а не замедлять еще больше! Отсюда моя тревога, да!

Доктор Грейсон и доктор Леви были, без сомнения, опытными врачами, но что-то заставляло Валерию верить уже не им, а доктору Соколарскому, и она сознательно заменяла отвар дигиталиса прописанным им стимулирующим чаем, сделавшись его соучастницей, что сближало их еще больше.

Иногда же разговор принимал совсем иной характер.

Им случалось выйти на террасу, откуда открывался вид на залив с далекой Хайфой, и пока он остервенело, с наслаждением курил (словно пытаясь наверстать месяцы в подземелье без табака), а она размахивала маленьким веером, прогоняя от себя и него досадных мух – именно тут, в больнице, как он уверял, мухи – самые опасные разносчики тифозной заразы, – разговор отправлялся совсем по другим дорожкам.

В один такой break,¹ как называла она на своем языке их краткий отдых, Григорий неожиданно повернул его к их первой встрече.

г---------------------------------------------------

¹break – (англ.) перерыв

L___________________________________________________

– Я знаю, что всем обязан вам, мадам Хедли, а все еще не поблагодарил! – произнес он своим звучным, но в этот момент чуть осипшим голосом.

– О, не будем говорить о благодарностях, – быстро возразила она. – Это было настолько естественно, и на моем месте любой бы... Вы тогда просто выбрали меня и дали письмо!

– Любой?... Вы забываете, как запуганы здесь люди! Признаюсь, что позже я сожалел ...

– Сожалели! Но почему?

– Сказал себе: она ведь в компании коменданта Селима Февзи ...

– Понимаю! – заставила она себя улыбнуться и почувствовала, что по щекам ползет румянец, а это смутило ее еще сильнее. – А я ведь в сущности как раз тогда и заинтересовалась тем, кто вы такой. Или, может быть, до этого, на пароходе ... не помню уже!

Он почувствовал ее смущение, да и сам разволновался.

– Спрашивали у бея, да? Лишь он меня знает! Представляю, что он вам наговорил ... Хоть вором и убийцей не назвал, надеюсь?!

– О, нет! – вспыхнула она снова, ощутив нужду защищать одного перед другим. – Он назвал вас «неблагодарным». Не поняла почему, но он это подчеркнул – и тогда, и в другом разговоре, позже: самый неблагодарный вы, дескать, человек! Кажется, он вкладывал в это слово особый смысл – мне до сих пор неясно, почему!

Поглядывая на нее мельком, Григорий внезапно разговорился:

– С его точки зрения, не только я, а весь наш народ неблагодарен, – сказал он, сам удивившись, что в конце концов облек в слова те мысли, что за последние месяцы все властнее накапливались в нем. – И не только мы, болгары, неблагодарны – но также и сербы, и армяне, и арабы, и греки – да, все, кого они с хозяйским презрением называют «райя»! ... Райя, то бишь рабы! Потому что для их фанатизма мы рабы. О, они бы давно уже нас всех до одного перебили – только ведь кому-то и работать вместо них нужно, платить налоги; женщинам – заполнять их гнусные гаремы, а мужчинам – возводить крепостные стены, за которыми должно увековечиться бездонное угнетение?! ... Гунны Аттилы и полчища Тамерлана растаяли сами по себе, но османцы хорошо поучились на их неудачах; и если бы не битва под Веной, и если бы не Россия, ценой бесчисленных жертв выталкивающая их туда, откуда они пришли, те бы наводнили всю Европу, растоптали, истребили... Такова их сущность. А мы – неблагодарные, потому что неблагодарными османцы называют порабощенных, которых могло бы и не быть в живых!... Увы, я сам понял это поздно. Нет, дайте мне договорить, мадам! Вы меня спровоцировали – теперь выслушаете! ... Я-то, да – образованный, но наивный, да и не только я – есть и другие, как я, попавшие в трясину их хитрой новой политики... Воображал, что все переменится само собой, что сама жизнь, необходимости, историческое развитие как-то перекинут мост между хозяевами и рабами – и даже уравняют их... Конечно, я видел, что' творится вокруг, но сам вводил себя в заблуждение. Думал, возможно, лишь о себе, о науке, о карьере, о собственном спокойствии. И все время так – пока мне неожиданно не открылась жестокая истина: что каждый помысел о справедливости наши хозяева искореняют еще в зародыше и что всякая самая малая надежда на человеческое достоинство остается гласом вопиющего в пустыне ... Зачем я вам это рассказываю? Чтобы показать то, что они называют неблагодарностью и почему Селим Февзи-бей, в прошлом мой однокашник по Военному училищу, подобрал мне именно такое прозвище!...

Взволнованная Валерия хотела его перебить, хотела, может быть, возразить или спросить о чем-то, потому что, подняв руку, описала веером маленький полукруг, но он и теперь не дал.

– Прошу вас дослушать меня! Возымейте терпение еще на минутку ... – Он чувствовал, что должен высказать все до конца, это было нужно ему самому, до сих пор молчавшему; он уже не мог и не хотел остановиться. – Когда меня судили, то есть, когда сообщили, что я осужден – за то, что вернул с того света одного бунтовщика (у них и суд – одна наглая ложь), – когда я услышал, что мой врачебный долг вознаграждают вечным заточением, глаза у меня внезапно раскрылись – да. У тебя больше нет права вводить себя в заблуждение, Григорий Соколарский, крикнуло все мое существо, но и это были все еще слова, все еще одна боль. По-настоящему я понял судьбу своего народа лишь здесь, в подземелье, в аду поддонной пещеры. Понял до конца.

На мгновение Григорий замолчал, углубившись в себя, молчала и побледневшая Валерия, пока неожиданно не сказала так, что он едва узнал ее голос:

– Не могу понять лишь, почему вы произнесли таким тоном: «ваш Селим Февзи»? ... Кто он мне такой? Никто! – И она выделила последние слова, но побоялась встретиться с ним взглядом – она сознавала, что обманывает и что этот обман ей нужен, как ничто никогда до сих пор.

Таким был этот памятный для Валерии разговор, как и другие подобные, которые они вели, отдыхая на террасе и глядя через залив на белые башни далекой Хайфы. Но перед Оливье Бертеном, ежедневно заходившим справиться о ней, и перед комендантом, который забегал якобы спросить, как развивается эпидемия, они притворялись чужими.

5

Уже десятый день консул Бренов не мог выйти на улицу.

В тот вечер, когда пришлось посетить коменданта на дому и оба обменялись не только острыми, но и многозначительными словами, он, рассерженный, отправился домой не по главному, но окольному пути, а по прямым, не расчищенным еще от землетрясения переулкам, случилось одно незначительное на вид происшествие, имевшее, однако, непредвиденные для него последствия как на эти самые десять дней, так и позднее.

Он обо что-то запнулся – темнота даже не дала увидеть, обо что именно. Упал – и в первый момент вроде показалось, что лишь оцарапал ладони, но когда бросившийся к нему Никитич помог выпрямиться, и он сделал шаг, то понял, что ударил колено левой ноги, и с каждым мигом боль становилась все сильней. Минул целый час, прежде чем он попал домой, хотя старый прислужник сунул ему под мышку свое плечо и чуть ли не нес на себе. А дома он обнаружил, что колено не только поранено до крови, но и опухло; поставленный в известность доктор Грейсон сделал все необходимое, но нога продолжала отекать.

И вот потянулись дни принудительного пребывания в комнате, на кровати – навещали лишь Ипполит с женой – и это как раз в тот момент, когда его консульская деятельность была всего необходимей соотечественникам, изолированным в Паломническом дворе. Эта мысль была для Константина Иваныча болезненней, чем физическое страдание.

Неутомимый доктор Грейсон, несмотря на свою сверхзанятость, не прекращал его лечить – применял свой массаж и ванны с морской солью, так что к концу недели с помощью трости и неизменной поддержки Никитича консул смог выходить во двор; спустя два-три дня он без разрешения врача даже позволил себе пойти к Паломническому двору – посмотреть, как там его люди.

Нескольким было нехорошо, но симптомы не выглядели как тиф, не было температуры, а рвота больше походила на пищевое отравление; все же в эти времена нельзя было иметь уверенности – если за день-два не поправятся, надо звать врача. А потом, прихрамывая, потому что колено из-за неровной мостовой снова заболело, консул, опираясь на трость, пошел к Нарышкиным. Приблизившись к пароходному агентству, он с удивлением обнаружил, что соседняя дверь широко раскрыта, а из нее выглядывает Ольга Сергеевна. Она тоже его увидела и встретила с заплаканными глазами.

– Верочка ... и Лесенька ... О, Константин Иваныч ... О, господи! ...

– Но что такое, Ольга, говори, ради бога!

– Лихорадка, друг... И у обеих одновременно... Всю ночь... Думали, простуда, потому что и горлышки покраснели. Но когда начались желудочные боли, рвота, температура ... Температура ... с каждым часом все выше! ...

– Врача позвали?

– Еще рано поутру наш Егоренко в больницу ходил ... Сказали, что после обхода придут, а все еще нет ... Ипполит пошел просить доктора Грейсона сам...

– Я хотел бы их посмотреть ...

– Нет, нет! Только что задремали – ночью-то глаз не сомкнули, бедненькие ... Господи, боже мой, только бы не оказалось самое худшее!

И Ольга Сергеевна снова заломила руки; ее кругленькое розовое лицо потеряло цвет, веселые ямочки у рта прореза'ли тревожные и мучительные морщины. Как ее успокоить, когда тиф не признавал ни стен, ни возраста? Милые близняшки, они ведь ему как дети!...

– Пойду и я. Как-нибудь да уговорю доктора Грейсона поспешить...

Ольга лишь кивнула, и он, опираясь на трость, захромал прочь, но в этот самый момент увидел, что на крутой улице показались люди в больничных халатах под предводительством Ипполита – увы, вместо ожидаемого доктора Грейсона он увидел его жену, а рядом с ней еврея в очках; ему показалось странным, что с ними шагает и Валерия – в белом халате и сестринской косынке, полуприкрывшей огненные волосы. А следом шел какой-то незнакомец – ростом еще выше нее, с непокрытой головой, несмотря на уже поднявшееся солнце. Виднелись и санитары с носилками, а также усатый стражник, которому в группе вовсе было не место. Все спешили, даже почти бежали, и как только поняли, что их ждут, Ипполит замахал рукой.

– Как миленькие дети, как они? – еще издали подалась вперед кривоногая Лорна. – Сожалею... очень сожалею, дорогие мои... доктора Грейсона рано утром вызвали в Цитадель – до сих пор не вернулся ... Привела тебе доктора Леви, дорогая ... на него полностью можешь рассчитывать ...

Ольга Сергеевна проговорила что-то невнятно и сделала знак рукой следовать за ней. Турок Ахмад-ага пошел с ними, но Константин Иваныч мрачно остановил его в воротах.

– Здесь тебе не место, чавуш. Внутри больные.

– А ну не мешай! Приказано ни за что не оставлять хекима-хаирсыза¹ одного! – вырвался из его руки Ахмад.

г---------------------------------------------------

¹хаирсыз – (тур.) негодяй

L___________________________________________________

– Хекима-хаирсыза?!... – Хотя консул уже слышал от Нарышкина, что Лорне удалось выхлопотать для больницы каторжника, рекомендованного Валерией Хедли, но сейчас сильно удивился.

– Как, это вы?... – повернулся он к остановившемуся неподалеку высокому простоволосому мужчине в белом халате, с чернильно-темными глазами. В сущности, он его уже видел мимоходом и представление о нем было совсем иным.

– Да, это я тот самый хеким-хаирсыз, мсье, позвольте отрекомендоваться... Доктор Соколарский, временно без оков.

– Мсье Бренов – русский консул, о котором мы говорили, – поспешила вмешаться Валерия.

Двое мужчин смотрели друг на друга и взаимно оценивали.

– Рад, что вы среди нас, доктор, – кивнул Константин Иваныч, подкупленный сдержанной самоиронией болгарина. – Сознаю, что относительной свободой вы обязаны главным образом печальным обстоятельствам, в которых оказались мы все, но будем надеяться на дальнейшее чудо!

– Чудеса случаются лишь в сказках, господин консул; для каторжника чудо, если он выживет... Позвольте – во мне, наверное, нуждается доктор Леви.

Он вошел в цокольный этаж дома, а Валерия и Константин Иваныч остались снаружи в ожидании результата осмотра. Носильщики и чавуш уже уселись на корточки у входа и сосали свои чубуки.

– Больница не место для вас, мадам Хедли, – озабоченно сказал Бренов, однако настоящие его мысли были внутри, с детьми. – Насколько я знаю, от тифа все еще нет истинного средства – не забывайте!

Он впервые не сдержался и рассказал ей о жене и своем мальчонке, которых потерял лет десять назад в подобную эпидемию; от воспоминаний голос стал глухим, он избегал смотреть в ее сторону, глаза жгли его самого.

– Знаю, знаю ... и у нас в России, и у вас на Острове болезни неумолимы, человеческая жизнь – одно мгновение, а привязанность приносит лишь боль: но здесь, на Востоке, они – проклятие, милая мадам Хедли; я, конечно, рад вашему присутствию, но удивляюсь, как вы решились... и что' же вас удерживает в Крепости ...

Она не могла признаться, что Сен-Жан-д'Акр для нее – бегство от прошлой жизни, как не смела именно сейчас напомнить о своем решении попрощаться с этим ненадежным убежищем; она просто поспешила повернуть разговор к дяде: как никогда, чувствует себя необходимой. Лишь на присутствие доктора Соколарского избегала намекнуть даже отдаленно, хотя все ее существо так и подмывало прокричать: если б я не приехала сюда, никогда бы его не встретила, не почувствовала бы, не поняла, что живу и для чего живу!...

Покашливание доктора Леви предупреждало, что осмотр закончен, и спустя мгновение они увидели, как он выходит во двор – он снял очки, и им показалось, что покрасневшие, косые глаза избегают смотреть в их сторону.

– Ну что, доктор? – встретил его у садового столика Константин Иваныч.

– Что ж, я осмотрел миленьких деток... внимательно осмотрел, друг мой. И молодой коллега – тоже... А, вот и он ... Идите сюда, доктор Соко ... Соколарский, все не могу запомнить эти ваши славянские имена, – добавил он со слабой улыбкой. – Сядьте – обсудим. Сестра Валерия, прошу вас ... Нарышкин, сядьте и вы. Приходится посмотреть на вещи, как они есть, друзья.

Он выждал, пока все расположатся у столика, и продолжил, то снимая, то надевая очки.

– То обстоятельство, что весь город охвачен тифом, в известном смысле предопределило наш вывод ... На основании фактов, разумеется ... Не будем себя обманывать, Нарышкин, друг мой – увы, симптомы... симптомы налицо. И у обеих девочек, к сожалению; мы осмотрели их с коллегой самым наилучшим образом, и поскольку иного выбора нет ...

– Извините, доктор Леви, – неожиданно перебил его консул Бренов, – нельзя ли бы было все же провести лечение в домашней обстановке? Мадам Хедли сказала, что больница забита больными... каждый день умирают ... Это ведь пятилетние дети, доктор!

– Это так, увы, именно так! Но я предполагаю, что доктор Грейсон найдет какое-нибудь решение, консул. Их могла бы сопровождать мать, быть может ...

– Если позволите, – вмешался молчавший до сих пор Григорий. – У этого вопроса есть и другая сторона, доктор Леви. Вы сами сказали: дети пятилетние, а согласно авторитетным публикациям в «Бюллетене» Парижского медицинского института эпидемиологии, подтвердившимся и некоторыми моими личными наблюдениями, прежде чем я попал сюда, именно в этом возрасте болезнь протекает атипично; и летальность значительно ниже, чем у взрослых. В данном случае это имеет огромное значение.

– Летальность? Вы о смертности говорите? ... О, господи боже! – простонал Нарышкин. – Нет ли какого средства – вот что вы мне скажите, нет ли ... нет ли чего, что бы прекратило... – Он охватил лицо обеими руками и безутешным взглядом впился в потрескавшуюся от жары столешницу.

Константин Иваныч и Валерия, севшие по обе стороны, попытались его успокоить – но какое тут было успокоение! ... Хотя не слышалось рыданий, грудь его мучительно вздымалась и он едва не задыхался.

– Вот как думаю я, – продолжал Григорий, избегая смотреть в сторону бедного отца, да и слова предназначались не столько ему, сколько доктору Леви. – Атипичность в данном случае выражается бурным началом, коллега – бурным, да. Всего за одну ночь температура подскочила до 104°, даже 104,6°.¹ Именно это и симптоматично. Это навело меня на мысль об упомянутых публикациях! А пульс остается таким же – совсем, совсем немного ослаб, причем у обеих девочек – это второе, на что обращает внимание упомянутый мной профессор Бурже! И третье – острая катаральная ангина, с которой начинается болезнь. Для typhus abdominalis² характерно – как вы знаете лучше меня, – чтобы у взрослых ангина развивалась медленно, параллельно с обезвоживанием .... Особенно обратите внимание на обезвоживание!

г---------------------------------------------------

¹104° по Фаренгейту = 40° по Цельсию; 104,6° по Фаренгейту = 40,3° по Цельсию

²typhus abdominalis – (лат.) брюшной тиф

L___________________________________________________

– Признаю, что это произвело впечатление и на меня, коллега. Когда вы сказали об обезвоживании – да, вы правы: в данном случае, оно результат больше рвоты, чем испражнений и даже мочеиспускания. Это очевидно. Но что это означает, на ваш взгляд – что?

Вместо ответа на вопрос, доктор Соколарский продолжил устный анализ:

– А давайте подумаем и о розеолах, доктор Леви. Вернее, о том, что мы с колебанием назвали «розеолами». Не может ли быть, что это обычная сыпь – нечто естественное при столь высокой, внезапной температуре?

Нарышкин неожиданно всхлипнул; оба врача лишь посмотрели на него. Захваченный своими мыслями, болгарин продолжал еще более настойчивым голосом:

– Слишком рано для розеол, мне кажется, но в то же время именно оттого, что мы их обнаруживаем – или что-то похожее на них, – я думаю, что либо мы встретились с typhus levissimus – то бишь, самой легкой формой болезни, – пояснил он неосведомленным слушателям, – либо же налицо какая-то вариация, какая-то маскировка средиземноморской лихорадки, а не той страшной.

– Доктор! ... Доктор Соколарский! ... – послышались одновременно голоса Валерии и Бренова. Ипполит даже не шелохнулся.

– Нет, не спешите! Это все же остается лишь моим предположением, и решать доктору Леви.

– А следует ли при ваших выводах непременно переводить детей в больницу? – настойчиво повторил свой предыдущий вопрос Константин Иваныч.

– Решает тут доктор Леви. Лично я бы не рискнул превращать их состояние (каким бы оно ни было) в typhus abdominalis ... Все мы знаем, каково там ... Мухи... и не только мухи... Здесь, при полной изоляции, при регулярном приеме лекарств – насколько они окажутся эффективны, – с лечащим врачом, который будет их навещать как можно чаще ...

– Достаточно... остановитесь!... Вы убедили меня, коллега! – не выдержал доктор Леви, потому что все впились глазами уже в него. – Сильно хотелось бы, чтоб вы оказались правы, друг ... и вообще... Хорошо, оставляю их здесь; о лекарствах мы договорились, и будут назначены дополнительно, а температура ... У вас ведь есть градусник, да, дорогой?

Нарышкин сдавленным голосом подтвердил: есть, но что-то заставляет их усомниться в его исправности, – и Константин Иваныч сказал, что сразу же пошлет им свой. Однако появившаяся Лорна, поняв, о чем говорят, объявила, что, прежде чем принять окончательное решение, близняшек все же придет посмотреть доктор Грейсон.

– Выше голову, Нарышкин! – похлопал его на прощание доктор Леви. – Коллега Соколарский моложе меня, но нам следует уповать на него – до недавнего времени он был в самой гуще науки, а не как я, с периферии, дорогой мой, совсем с периферии.

У Валерии было искушение добавить, что доктор Соколарский до недавнего времени был и профессором, но она побоялась, что спросят, откуда ей это известно, да и вообще ощущала такую взволнованность, что предпочла промолчать. Но когда они отправились к больнице, шаги приводили ее все ближе к нему и она невольно выделяла в разговоре двух врачей, продолжавших обсуждать случай, его голос.

6

Поздно днем доктор Грейсон принес из Цитадели весть, что мютесариф скончался.

Как ни скрывали болезнь, последние дни в городе носился слух, что тиф сгреб и его; и хотя все это время сам он не позволял звать лекарей-неверных, с приближением конца Селим Февзи решил, что лучше подстраховаться консилиумом – когда-нибудь из Стамбула могут затребовать с него отчет: все ли возможные заботы положил ради драгоценной жизни своего непосредственного начальника. Конечно, как и у всякого мусульманина, у него был наготове ответ: так было писано, аллах распоряжается нами, – но Селим сознавал, что хотя бы для вида надо сделать что-то еще. И вот, накануне, в то время как Кяни, от которого осталось полчеловека, безмолвно кричал и видел повсюду призраки, рядом с ним находились хекимы-мусульмане, а поздно ночью позвали доктора Севана – начальника Гарнизонной больницы, армянина и единственного, кто там разбирался в своем деле; утром же – и доктора Грейсона. Сделать ничего было нельзя, да комендант и не ожидал от них ничего иного, как подписать свидетельство о смерти, что они в тот же день после обеда и сделали. Оставалось еще раздеть косматый, превратившийся в кожу да кости труп недавнего повелителя Крепости, завернуть в белое льняное полотно и, пока за тюлевой занавеской вопили гаремские жены и плакальщицы, а имамы из Джеззар-джамии и других мечетей бубнили подходящие молитвы, знатные мусульмане отнесли на руках гроб с трупом и вывалили в ров – подальше в сторону, конечно, от мест, где трясина поглощала обыкновенных правоверных и иноверцев, но все равно в тот же самый ров; затем бросили туда для дезинфекции целые носилки негашеной извести: комендант строго следил за мерами по карантину и охране Крепости.

Обо всем этом уставший от продолжительной праздности доктор Грейсон рассказал жене, протягивая старые кости на твердой кровати в их комнате с видом на море, а спустя четверть часа Лорна взяла на себя труд передать всё – в приукрашенном и приправленном мрачными недомолвками виде – докторам Леви и Соколарскому, старшей медсестре Марджори и волонтерке Валерии. Лишь до Луазо этой вести дойти не полагалось – его состояние в последнее время снова ухудшилось, тяжело бы было отнимать у него и малую толику надежды, что иногда проблескивала в круглых, таких веселых до болезни глазках, побледневших и глубоко запавших теперь в свои орбиты.

– – –

В тот же вечер Григорий и Валерия снова незаметно оказались друг рядом с другом на терраске, где мерцала по ту сторону залива Хайфа.

Григорий только что вернулся из медресе, где с самого утра испускала душу местная арабка-христианка. Он мучительно ощущал свою беспомощность в попытках ей помочь, глядя, как она протягивает руки и корчится в спазмах, пока санитарка время от времени освежает ее разинутые и потрескавшиеся губы. Но конец был предрешен. Большее облегчение давал ей деревянный крестик, который в моменты просветления агонизирующая целовала – и давно не вспоминавший о боге Григорий с изумлением сознавал, что это – последнее упование на последнем шагу беспомощных.

Он оставался до ее последнего вздоха; кто-то упомянул имя – Саада, служанка кого-то из местной знати. Он сомкнул ей глаза, вымыл свои руки спиртом и карболовой водой, сменил халат и, механически совершая все эти обычные профилактические обязанности, задумался о связи между кончиной ненавистного мютесарифа и этой безликой женщины. Смерть, да – это единственный уравнитель, сказал он себе, она поглощает всех и вся в этом безжалостном мире. И зачем мы злимся, зачем бываем добрыми, что вкладываем в свою краткую жизнь, кроме еще более кратких иллюзий?... На самом деле, его собственная нерадостная судьба в последние недели возвысила свою кривую, но до каких пор? Он знал, что это не надолго – а потом? От доктора Леви он слышал, что каторжники снова в подземельях, только укрыты ли они сейчас там от эпидемии, или загнаны в еще более безнадежную клетку смерти?

Поглощенный такими мыслями, Григорий вернулся в главное здание и сразу же отправился к террасе. Хотелось посмотреть в одиночестве на море, послушать его дыхание и, возможно, таким образом вернуть былое равновесие души, но он застал там пришедшую ранее Валерию и незаметно рассказал о последнем случае; она же рассказала о другом случае, с нижнего этажа: лежал в агонии какой-то гречонок лет Батиста – страшно, прошептала она, когда подумаешь, что юноша даже еще не жил по-настоящему.

Ее волнение и неожиданно зародившаяся доверительность открыли между ними новую дверцу, и ей, как никогда, захотелось выплакаться – она рассказала о своем мальчонке – звали его Фредди, – умершем от какой-то необъяснимой неустойчивости организма. «Ведь вроде бы ничего и не было – одна простуда обычная, – повторяла она (в сумерках Григорий видел, как ее пальцы отчаянно ухватились за железную раму парапета), – чего только не делал наш домашний врач, и консулиум два раза созывали ... Угас, отошел мой миленький Фредди, никогда не забуду его глаза, никогда ...»

Слушать ее было мучительно; он протянул руку, взял сочувственно ее ладонь в свою, а она невольно оперлась плечом о его плечо. Он ничего ей не сказал, и так было лучше, но потом вспомнил, что она ни разу не упоминала мужа; от сестры Марджори он слышал, что она разведена. Наверное, была причина на то, если приехала сюда, так далеко.

– Воспоминания часто приносят боль, но это единственное, что нам остается, – произнес он. – Они словно какой-то баланс неизвестности, – прибавил он, хотя у него боль шла как раз от незабываемых счастливых дней. – Все же жизнь у вас еще впереди, Валери. Этот кошмар здесь когда-нибудь закончится ... Вообще, вам надо было уехать сразу же после землетрясения, как сделали и столько других людей... Удивляюсь! Ничто вас не связывает по-настоящему с этим проклятым местом ...

– О, нет! – решительно прервала она его, угадав единственно, что для него самого надежды уже не осталось. – Теперь, каким я вас знаю, вам невозможно отказаться! ...

– Ты говоришь о побеге? – губы его растянула горечь. – Замышлять побег, когда все уже внутри в этих стенах? ... Мне, врачу! ...

– Не обязательно сейчас ... я понимаю. Но когда снимут карантин, Григорий ... При первой же возможности ...

– Не будет ни первой, ни второй. Селим Февзи ведь даже не скрывал: пока буду ему нужен... а потом – в подземелья.

Она повернулась к нему всем телом. Во мраке ее глаза остались в тени, но высокая грудь неудержимо поднималась, словно море, и он до головокружения ощутил, как его обливают волны ее зрелой, продолжительно сдерживаемой женственности.

– Ради бога ... Григорий ... Ты не оставишь им себя, нет! ...

Протянутые руки инстинктивно поискали его рук и не владея больше собой, он вдруг властно обнял ее; прижал длинную талию, крупные груди, всю ее, а их охваченные жаждой от сдерживаемой страсти губы сами встретились; оба хотели друг друга, оба отдавались друг другу.

– Нет, нет ... – повторяла она, переводя дух. – Я сделаю все, чтобы ты сбежал!

– Валери! – пришел он в себя, но все еще не отпускал ее. – Давай не думать о том, что будет потом... Есть только сейчас ... этот ужас ... и мы в нем.

– Не приемлю. Я не смирюсь! Не хочу... Нет! ... Только бы выздоровел дядя Жак (какой-то злой голос внутри подсказал: да если и не выздоровеет!). Я приготовлю ... у меня есть друзья ... Оливье ... Константин Иваныч ... лодку возьмем у Батиста ... Если нужно, буду умолять, даже к Селиму Февзи взмолюсь – тот лишь делает вид, что злой ...

– К Селиму Февзи?! – сковало у него черты. – Какие иллюзии ты строишь – как раз Селим Февзи!... Когда он повсюду расставил стрелков... В нашей власти лишь мгновение, дорогая Валерия! Лучше не вспоминать о том, что было ... не думать о том, что может быть...

Они стояли обнявшись, вслушиваясь в грохот волн в заливе. Перед глазами простиралась к противоположному берегу лунная дорожка, на ней трепетала призрачная парусная лодка, обходя закрытую пристань Сен-Жан-д'Акра; и все было как-то печально, одиноко, даже их страсть, хотя они и продолжали обниматься. Внизу, на боковом дворе, кто-то стонал; мучительные стоны просачивались и с этажей. Знакомый им ранее голос престарелого падре из соседней маронитской церквушки снова принялся повторять песню, которой тот каждый вечер встречал ночь:

«Может ли рука удержать свою тень?

Боль ли ключ ко всем дверям?

О, сердце мое, оно необъятно; бездонно море,

бесконечен божий мир...»

Церквушка была в дальнем конце бывшего венецианского монастыря, и падре, как всегда, пел по-арабски, но волны в заливе словно смолкли; старческий голос, пусть и дрожал, но слышался отчетливо. Григорий без просьбы стал переводить слова смирения.

– Какие слова, в самом деле, – прошептала Валерия, внезапно открыв в них мудрость Востока. – «Может ли рука удержать свою тень...» Как там дальше?

– «Боль ли ключ ко всем дверям? ...»

Обнявшись, они, наверное, так и стояли бы очарованные мгновением, но послышался другой голос – их искала на ужин Лорна.

– Придется войти, – прошептал он, и она кивнула.

Они, словно заговорщики, пробрались друг за другом в коридор, а за столом в столовой каждому было отведено свое место, и пока они ужинали, доктор Грейсон объявил распоряжения на следующий день. В сущности, они поразительно походили на распоряжения на сегодня – все здесь повторялось, – однако на этот раз было и дополнение: на рассвете Григорий должен проводить его к дому Нарышкиных, и там он примет окончательное решение о близняшках. Последние известия о девочках не внушали оптимизма, температура застыла, а по убеждению обоих старых врачей, это означало, что несчастных детей с полной силой охватил тиф; Григорий все еще верил в свой диагноз; и более пристрастная, чем в любое другое время, Валерия боялась уже не только за больных, но и за его докторское реноме.

– – –

Ее комнатка была за промежуточной стеной, она лежала там и, наверно, как и он, не спала. Григорий представлял себе, как она растянулась на низкой кровати, отбросила одеяло, обнаженная, залитая лунным светом, голова утонула в распущенных волосах; представлял ее еще и с оголенной грудью. Эти крупные груди, приковавшие его взгляд, и длинные бедра, которые недавно он лишь угадывал, а час назад ненасытно прижимал своими, волновали его и сейчас. Волновала уже месяцами подавляемая жажда чувственной близости.

Причем, если он искал морального оправдания, то он ведь сказал своей невесте еще при прощании в Стамбуле, что впредь она свободна; он сам провел жирную черту под своей прошлой жизнью. Только не написал ли потом сам же письмо ее отцу и не получил ли ответ от нее? Да и вечером накануне эпидемии разве не видел посланного ею Паскаля? ... О, да, Кристина оставалась мечтой его обрушившейся жизни, но рыжеволосая, зрелая, разведенная иностранка была здесь, и сейчас она была реальностью.

Когда они прижимались один к другому на террасе и их тела желали друг друга, она повторяла, что он должен как можно скорей убежать и она сама готова бежать с ним. Она – с ним?! Опять иллюзии и неосуществимая безнадежность... Но ведь мгновение есть, сказал он себе, мгновение – это мы; да и она недвусмысленно кивнула, когда после ужина я прошептал ей, что желал бы всю ночь побыть с ней, вместо того чтобы слушать кряхтение доктора Леви!...

Она кивнула, улыбаясь уголками своего большого рта, и хотя он знал, насколько рискованно прокрасться к ней в комнату, ее согласие не давало ему теперь покоя. А если она все же ждет меня? Если оставила дверь незапертой, а я не пойду – не будет ли это означать, что я болтун и трус?

Он поднялся. Доктор Леви, как и всякий вечер, выпил свою дозу гранатового вина (чтобы отпустили нервы) и теперь равномерно пыхтел в темном краю комнаты. Проснется или нет, если я надумаю выйти?... Больше чтобы проверить, чем оттого, что решился, Григорий наспех оделся и наощупь открыл дверь. Нет, старый еврей спал беспробудно, пыхтел, произнося время от времени что-то непонятное, и Григорий незаметно очутился в коридоре. Больные там были неспокойны – охали, стонали; загоревшиеся глаза проследили в луче света его появление. Какой-то голос взмолился: «Водички... во имя божье... горю, сжальтесь ...»

Он не остановился, не посмел подать поставленный у нар кувшинчик, побоялся, что принесет к Валерии заразу. Он осторожно нашел дорогу к ее комнате и уже наощупь искал ручку, когда с табуретки у стены поднялась белая фигура; по растопыренному капюшону он узнал новую медсестру из Братства при армянской церкви. Вздрогнув, монахиня тоже всматривалась в него.

– Вы меня ищете? – спросила она сонно.

Его не обрадовало ее присутствие, а прежде чем он выдумал какое-нибудь объяснение, послышался и другой голос – старшей медсестры Марджори, появившейся, словно призрак, из противоположного коридора.

– А, хорошо, что вы не спите, доктор, сынок Абу-Кязима задыхается ... Сейчас же надо его посмотреть ...

Разозлившись, он хотел спросить, где лежит этот самый сынок и кто в сущности такой этот столь важный Абу-Кязим, когда дверь комнаты Валерии растворилась и появилась она сама, накинув на ночную рубашку сестринский халат; распущенные волосы разметались у плеч.

– Разбудили вас, простите, – произнесла на их языке старшая медсестра. – Я как раз говорила доктору про сынка Абу-Кязима, у него горло заволокло, – продолжила она по-французски.

– Извините, но кто он вообще такой, этот Абу-Кязим? – не выдержал Григорий, разозленный тем, что из-за глупого катара его сынка все сорвалось.

– Местный араб, знакомый нам всем, – раздраженно ответила старшая медсестра. – Если вы заняты, то я разбужу доктора Леви!

– Вы ведь недавно искали лед для дяди Жака, доктор! ... Как раз в ресторане этого Абу-Кязима в любое время можно найти лед! ... – вмешалась в разговор Валерия; она была смущена и спешила выбраться из создавшегося неловкого положения.

– Лед?! – Это явно сильно заинтересовало Григория. – Да, завтра поговорим с доктором Грейсоном. Где этот самый мальчик, сестра?

Марджори объяснила, где его найти, а удаляясь, он слышал, как она спрашивает Валерию, нет ли у той возражений, если ей в комнату поставят вторую кровать.

– Невозможно сестре Агнесе проводить ночи на этой табуретке, правда? ... Я знаю, вы не привыкли, чтобы у вас в комнате находился другой человек, но здесь мы привыкаем ко всему!...

7

На следующий день, незадолго до обеда, как раз в тот момент, когда собирался уходить привезший лед Абу-Кязим («Весь вам отдам, весь возьмите – лишь бы Халильчик мой выздоровел,» – повторял владелец Сада), без предупреждения прибыл комендант Селим Февзи. С ним был главный врач Гарнизонной больницы доктор Севан, словоохотливый и шумный армянин, единственный из тамошних лекарей, кто понимал в своей профессии. Удивленные неожиданным посещением, им навстречу вышли во двор доктор Грейсон с женой. Остальной медицинский персонал остался на своих местах.

Визит, как оказалось, был служебным, и надевших белые халаты гостей водили повсюду, где лежали больные; у Жака Луазо они задержались продолжительное время, уверяя, что он уже пошел на поправку, а поскольку в палате была Валерия, то завязался разговор и с ней. Но затем комендант, посмотрев на часы, внезапно произнес:

– Я спешу, мы зашли с доктором Севаном лишь для того, чтобы поговорить о некоторых более общих вопросах, связанных со здравоохранением города!

Готовый согласиться со всем, что ведет к разумным решениям, доктор Грейсон сразу повел их к себе в кабинет.

– Не худо бы поприсутствовать и остальным врачам, – мимоходом добавил комендант. – И вы, сестра Марджори... и наша волонтерка мадам Хедли, разумеется, – улыбнулся он ей тонкими губами, потому что в действительности посещением больницы преследовал и цель поглубже: блеснуть перед Валерией и напомнить ей.

И все же главным, что его сейчас занимало, было, как выяснилось: что еще нужно сделать в борьбе с тифом? Он внимательно выслушал по очереди докторов Грейсона, Леви и Севана. Они говорили о нужде во врачах и лекарствах, о больничных койках и санитарках. А также о новом методе, который предстояло применять – компрессы со льдом. Со стороны старых врачей было бы нормально упомянуть, что он внушен им коллегой Соколарским, каторжником, но они тактично умолчали – не хотели раздражать коменданта. Да и Лорна сразу повела речь о своих заботах: худо было с носильщиками-мортаджиями; слово «мортаджии» было незнакомо Валерии и она пояснила:

– Что-то вроде могильщиков, дорогая моя. Но ты их знаешь! Те, что относят трупы и бросают в трясину рва ... Страх! Суеверие, бей, – продолжила старуха. – Деньгами не можем никого соблазнить. Да и с деньгами у нас уже не густо... Субсидии, получаемой больницей от нашего ближневосточного Человеколюбивого общества, нет с начала карантина. Я предполагаю, что рейсовый пароход оставил месячный вклад в Хайфе, но здесь мы мучаемся ... И все же первое, чего мы ждем от вас, это мортаджии, бей-эфенди. Не знаем, где вы их найдете, но без приказания уже никого невозможно заставить! ...

– Отправлю, – коротко сказал Селим Февзи, потрагивая пальцами жесткую бородку – так же, как до недавнего времени расчесывал свою густую, взъерошенную бороду всесильный Кяни; осталось непонятным, откуда конкретно он рассчитывает взять упомянутых носильщиков-мортаджий, но решительность его голоса их убедила. – Другое?

– Другое – о больных по домам! – Доктор Леви уже высказал эту свою заботу перед комендантом безрезультатно и теперь повторил ее робко, больше для очистки совести. – Больных по домам во много крат больше, чем приходящих в больницы, мы все это знаем! Значит, нужно как-то их выявить ... чтобы их доставляли сюда, пусть и силой ...

Селим холодно перебил:

– Есть случаи, когда больные известны, но вы сами оставляете их дома, так ведь? ... Оправдания излишни, доктор Леви, я осведомлен! – с неожиданной язвительностью добавил бей. – И даже догадываюсь, почему сделано это исключение!

Доктор Леви смутился, но Лорна в долгу не осталась.

– Ты кого имеешь в виду, бей, детишек русского, что ли?! Твой осведомитель, наверно, чавуш!

– Врачи – мы, господин комендант. Нам и оценивать! ... – присоединился к жене обычно сдержанный доктор Грейсон. – И добавлю: на счастье, сама природа подтвердила диагноз. Утром я был у Нарышкиных, температура обеих девочек опустилась до 102° по Фаренгейту¹. На целых два градуса ниже вчерашней!

г---------------------------------------------------

¹38,9° по Цельсию

L___________________________________________________

– И это не тиф?

– Даже если он, то болезнь – в самой легкой форме ... И повторяю: врачи – мы, предоставьте решать нам!

Это было высказано достаточно твердо, чтобы задеть коменданта, но он лишь пренебрежительно усмехнулся и пожал плечами. В то же время он перевел взгляд на притихшую у окна Валерию Хедли; ему сильно хотелось как-нибудь вовлечь в разговор и ее, чтобы она почувствовала, что за веревочки повсюду и во всем дергает уже он.

– Какие-то другие мнения? Другие требования?

Да, на этот раз приглашение было адресовано непосредственно ей, но глаза ее продолжали неподвижно смотреть на него в упор.

– Позволительно ли и мне принять участие в прениях? – неожиданно послышался голос доктора Соколарского.

Комендант о нем напрочь позабыл, хотя сам же распорядился, чтобы присутствовал и он; теперь обернулся к нему, то бишь ко временно вернувшему свой стамбульский образ каторжнику. Надменный острый взгляд встретил чернильные глаза, но они не ускользнули, остались холодными и неприступными.

– Говори.

– Хочу остановить ваше внимание лишь на превентивных мерах и на мерах, которыми можно было бы обуздать эпидемию, – кивнул Григорий.

Во внезапно воцарившемся молчании он объяснил цикличность болезни, ее пик и спад, согласно современной эпидемиологии; коллеги слушали с видимым интересом и это не понравилось Селиму Февзи.

– Говори конкретно, Соколарский, у нас нет времени на твои лекции.

– Говорю как раз конкретно, господин комендант. Первое, что нужно сделать, это вынести борьбу с тифом за стены больниц.

– За стены больниц?! ... В каком смысле?

Переводя взгляд с одного человека на другого (на Валерию смотреть избегал, хотя чувствовал, что она глядит на него в упор), Григорий нарисовал зловещую картину города после землетрясения: разрушения, разложившиеся трупы людей и животных, опрокинутые отхожие места и разлившая свои нечистоты канализация; не упустил из виду и открытые, сильно пострадавшие водохранилища и акведук.

– Со всем этим вы, разумеется, знакомы и даже лучше меня, – сказал он, – я лишь остановлю ваше внимание на мухах и на том, что от зловоний они садятся беспрепятственно на лотки с продуктами, в водные резервуары и неудержимо проникают в дома ...

– И что с этими твоими мухами?! – перебил Селим. – К чему ты нас ими занимаешь?

– Потому что именно они и едва заметные простому глазу москиты, а также, возможно, и блохи и вши, крысы...

– Прекрати, Соколарский! Мы говорим о тифе!

– Говорим о тифе, господин комендант: современная эпидемиология учит, что именно они главные переносчики болезни... Как и, несомненно, непосредственный контакт! ... Разумеется, имелся первоисточник в латентном состоянии, он активизировался – как, пока еще не известно – доказано, однако, что заразных микробов больше всего находится в испражнениях и именно безобидные мухи – неудержимые их переносчики на хлеб, мясо, на рыбу, фрукты... Даже когда мы моем их наилучшим образом – вода уже заражена. Так все вспыхивает, а последствия мы видим в больнице.

– По-твоему, дезинфекционные средства, о которых говорили здесь твои коллеги, это бессмыслица – так, что ли?

– Я, вероятно, неясно выразился, господин комендант. Карболка, спирт, камфара, негашеная известь, хлорированная и кипяченая вода ... без них, разумеется, нельзя. Но я говорил об истреблении переносчика – мух!

– По одной их, что ли, ловить!? – снова холодно перебил бей, но остальные не засмеялись.

– Пусть даже по одной, господин комендант! А в основном – дымом – дымом тамаринда или василька, водорослей или ладана, пальмовых листьев, дегтя – даже дымом верблюжьего навоза и мусора. Повсюду, где гнездятся насекомые – ежедневное опрыскивание известковым раствором. А прежде всего закрыть отхожие места; укрывать лотки; на водохранилища надеть крышки...

– Услышали уже. Достаточно!

Упорная настойчивость ненавистного ему Соколарского каким-то необъяснимым для коменданта образом проникла в него, злила и сильно тревожила; инстинктивно он уже чувствовал, что предписанные меры действительно ставят целью оздоровление Крепости.

Неужели лишь мы двое по-настоящему заинтересованы в ней, спросил он себя внезапно: мы двое – ненавидим друг друга, но и принадлежим здешнему миру, остальные же – иностранцы, приехали и уедут.

Вслух он сказал:

– Я услышал ваши рекомендации – то, что посчитаю необходимым, будет сделано. Да ... А теперь одна радостная новость: я получил известие, что из соседних мютесарифств в скорейшем времени нам отправят врачей и лекарства... Что касается мортаджий, то Ахмад-ага сейчас же приведет каторжников, мадам Грейсон, – сказал он и поднялся, заботливо поправляя мундир. – Вам необходимо двое или четверо?

– Пусть будут четверо, бей!... Как пойдет «алыш-вериш»¹, как говорите вы, османы, попросим еще! – вернула наконец свою обычную язвительность старуха и дружелюбно ухмыльнулась ему остатком щербатых зубов.

г---------------------------------------------------

¹алыш-вериш – (тур.) сделка, купля-продажа

L___________________________________________________

Из кабинета вышли все вместе, и еще спускаясь во двор, комендант действительно поручил Ахмаду-аге привести из тюрьмы четырех каторжников, а уже в воротах, прощаясь с провожавшими, не преминул сказать Валерии:

– Надо бы доктору Грейсону разрешать вам отпуск домой, мадам! Вы все же сестра-волонтерка, а о мсье Луазо, как я вижу, заботится много людей ...

Доверчивый доктор Грейсон тут же возразил, что мадам Хедли вольна навещать свою тетю, когда пожелает, но Валерии смысл предложенного был слишком ясен. Ее веснушчатое лицо вытянулось, серые глаза невольно поискали Григория.

– Благодарю вас за беспокойство, бей, но здесь я все еще ощущаю себя нужной! – сказала она.

Только Григорий в сущности ничего из этого разговора не слышал. Он отстал во дворе, вертел в кармане халата свою последнюю монету, данную ему когда-то Костаки Дабижой, и с нетерпением ждал ухода коменданта. Он намеревался подкупить чавуша – почти уверен был, что удастся, но все же тревожился, убедит ли он Ахмада-агу привести из подземелья не кого попало, а четырех соотечественников, и в первую очередь, Ангела – того самого поседевшего от мук и страданий Обретенова Ангела из города Русе, который так много делал для него все эти месяцы и кого он наконец от сердца и души хотел отблагодарить.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Чавуш Ахмад-ага с готовностью взял у доктора Соколарского последнюю лиру и поздно днем (потому что по пути заглянул к приятелям) привел в больницу четверых каторжников, охраняемых двумя вооруженными до зубов стражниками. Но Ангела среди них не было.

– Болеет! – ухмыльнулся Ахмад, словно сообщая что-то долгожданное и радостное. – И длинный хаирсыз – тот тоже болен; они там все сейчас лежат в тени да погибели ждут, хеким-баши ... Так эти-то тоже ведь из твоего Булгаристана – ну, никакой разницы!

Он привел Кузнеца-Матея и тоненького Пелинко, а также Божила. (Снова испытание совести, или прошлое уже осталось позади? ... Он уставился на прооперированную ногу – обвязана под разорванной штаниной какой-то тряпкой, волочится. Какой из него носильщик?) В четвертом Доктор узнал армянина Вартана – его буйные кудрявые волосы местами выпали от лишаев.

За исключением Матея, тоже дряхлого, но с крупной костью и явно все еще сильного, приведенные еле держались на ногах, и Лорна, увидев их, ахнула:

– Какие же из них мортаджии? Да они пустые-то носилки унести не смогут! ...

Она еще в тот же час вернула бы их обратно, но опередил Григорий:

– Там все в таком состоянии, мадам, но если их кормить, как людей ...

Его слова произвели на нее впечатление, напомнили, быть может, каким она увидела его самого, когда он появился в воротах; Лорна кивнула и приказала прибежавшему санитару отвести каторжников на кухню.

– Но сперва пусть хорошенько вымоются! – крикнула она. – Одежду какую-нибудь им найди; и ножницы, чтоб обкарнали эти космы – смотреть нет сил.

– А охранники? Охранники должны остаться с ними – таков приказ! – выступил вперед Ахмад. – Куда поместить их?

– Охранников я не просила.

– А кто ж караулить-то будет мерзавцев, ханым-эфенди... Ой, как придет бей ...

– Караулить – ваша работа, а наша работа здесь, с больными. Пойдемте, доктор, нас ждут наверху ... А, вот она, сестра Марджори – она с ними управится.

Григорию пришлось последовать за ней, и он не смог расспросить приведенных о положении в темнице, а на следующий день еще на заре их подняли таскать умерших за ночь. И снова визг, плач, вырыванье волос – смотреть на это было мучительней, чем на беспомощные полуночные агонии. Лишь когда мортаджии заходили внутрь, устало волоча по мостовой пустые носилки, он, остерегаясь охранников, поподробнее расспросил об Ангеле и остальных соотечественниках.

– Да Иуда, тот помер, – произнес Матей. – От гангрены – сильные муки были, в конце концов умер, избавился. А Ангела и остальных еще живыми оставляли!

– Живыми, живыми оставили, бай Доктор, но когда нас вернут – то ли застанем их, то ли нет, – стал повторять Пелинко.

Не избегая на этот раз его взгляда, Божил произнес:

– Меня на этот раз не смогут вернуть в подземелье!...

– – –

В тот же самый день весь город еще с утра был в дыму. Повсюду горели жаровни с тамариндовыми ветками, груды наваленных сухих водорослей и пальмовых листьев развевали свои зеленые знамена в переулках и по обрушенной там и сям крепостной стене, на больших дворах детвора с гноящимися глазами раздувала кучки верблюжьего навоза, смешанного с мусором и политого дегтем. Видны были чаны с известковым молоком – бесчисленные мужчины и женщины усердно опрыскивали им стены домов, навесы, хлева, лотки в торговых рядах. Видны были и хозяева, принявшиеся поправлять накренившиеся нужники; в других местах солдаты артиллерийского отделения, а в основном – вытащенные из подземелий каторжники, зарывали смердящие уличные канавы и посыпали известкой. Известь, да, повсюду известь, гашеная и негашеная, привезенная лишь месяц назад из ям под Тал-аль-Фукаром¹ и предназначенная в то время для большого ремонта Крепости, теперь же превратившаяся в надежду на спасение. Никогда прежде Сен-Жан-д'Акр не переживал такой всеобщей лихорадочной деятельности, и хотя некоторые из приверженцев покойного мютесарифа роптали да посмеивались над комендантом за объявленную им войну мухам, страх болезни заставил бо'льшую часть уяснить, о чем идет речь; добровольно или силком, борьба с разносчиком заразы велась целый день с необычной для здешних ленивых нравов упорностью.

г---------------------------------------------------

¹Тал-аль-Фукар – холм неподалеку от г. Акко

L___________________________________________________

И никто не подозревал, что если сегодня и есть кто-то действительно недовольный сделанным, так это сам Селим Февзи. Парадоксально, но именно комендант – как бы ни пересекал он город вдоль и поперек и ни воспламенял жителей Акры, – в глубине души сознавал, что на самом деле он проводит в жизнь чужое наущение, и это чужое наущение идет не от кого иного, как от ненавистного ему Соколарского.

2

Не мог знать о противоречии, переживаемом нынешним властителем Крепости, и консул Бренов. Накануне вечером глашатаи действительно объявили поразительный приказ, а еще с утра новый реис, судья, имамы больших и малых мечетей, священники всевозможных христианских храмов, а также командиры артиллерийского и стрелкового полков, – то бишь, все более-менее значительные должностные лица города – ходили из квартала в квартал смотреть, исполняется ли приказ и как исполняется. Такое небывалое усердие жителей Акры озадачило Константина Иваныча – и не только озадачило, но и взволновало, навело на мысли, до каких он раньше никогда не доходил.

Прихрамывая, опираясь на трость, и внимательно глядя на этот раз, куда ступает, консул шел к Нарышкиным посмотреть, как дела у детей, и рассуждал о глубоком смысле человеческого страдания и том, как оно вмиг сметает различия между враждующими народностями и верами. Он читал где-то об этом – сейчас не помнил где, да слова с подобным смыслом кто-то произносил и прежде. Или наоборот: о солидарности страдальцев – против насилия и смерти?!... А это от кого было? Сам он уже познал ненадежность и беспомощность, сопутствующие каждому нашему шагу по короткой жизни, и теперь сказал себе: о, да, она нам дается лишь для того, чтобы быть отнятой.

Густыми волнами встретили его подхваченные встречным бризом тучи дыма, и случались моменты, когда он зажимал пальцами нос, пока они не пройдут. Но он был доволен, что в городе делается хоть что-то; и не то чтобы забыл ссору с комендантом, но сравнивая Селима с его соотечественниками, не мог назвать его беспринципным. Младотурок, да – нет сомнений, что он скрытый младотурок! Только какова истинная цель младотурков, если не подправить свою империю, то бишь увековечить рабство?!... Как карусель, боже мой, у всякой вещи два лица – все зависит лишь от того, с какой стороны посмотреть!...

Он вышел на крутую улицу агентства и дома Нарышкиных. Тот выглядел островком – лишь там не было дыма, но окруженный высокой стеной сад опрыскали известковым молоком, сильно пахло карболкой, и Константин Иваныч с облегчением подумал, что таким образом, наверно, опасные насекомые здесь истреблены. Он, не останавливаясь, направился к прохладному цокольному этажу дома, когда навстречу появилась Ольга Сергеевна; на ее увядшем лице цвела радость и первыми ее словами были:

– Температуры уже нет, друг мой!... О, если б ты знал, что' я пережила ...

Он мог себе представить: именно так когда-то ждал и он, но у его Сережи дела вдруг понеслись к фатальному концу. Однако теперь его сердце радостно забилось.

– Хочу поглядеть!... – произнес он, высвобождаясь из ее объятий.

Но она опять его задержала; ей хотелось говорить, надо было кому-то высказать накопленное в душе.

– О, друг... Константин Иваныч, дорогой мой... Хорошо, хорошо, что тогда оказался этот врач – дай ему господь лет жизни! Он здесь – расспроси его, Костя... прошу тебя, подробно расспроси, будут ли последствия! Я слыхала о каких-то осложнениях ... Родителям они всего не говорят!

– Какие могут быть последствия, милая ... Да и он ведь сказал, что это совсем мягкий тиф!

Вообще-то, накануне консул слышал из разговора доктора Грейсона и болгарина-врача слова об осложнениях и последствиях, но это касалось Луазо; бедолага-шутник – сколько уже дней болезнь у него развивалась волнами: то предстоит выписка, то все словно начинается заново. Говорили, что сейчас вот у него что-то в почках – нет, там, конечно, не может быть ничего общего с детьми... И все же он спросит: он пошел к цоколю, но оттуда уже выходили доктор Соколарский и Валерия. Оба были так высоки, что шагавший между ними Ипполит показался еще ниже прежнего.

– Здравствуйте! Здравствуйте! – заговорил Константин Иваныч по-русски, но учел присутствие Валерии и перешел на язык, каким пользовались иностранцы в Крепости. – От Ольги Сергеевны слышу, что температура прошла? ...

– Да. Думаю, что самое худшее уже позади, господин консул! – высвободил свои руки Григорий, так как разволновавшийся Константин Иваныч схватил их и неудержимо тряс. – Болезнь действительно развилась атипично, но это был тиф – к счастью, в самой легкой форме. Остается справиться с розеолами – они ведь запоздали... К счастью, у нас уже есть лед – надеюсь в скорейшем времени их вывести!... Если мне не воспрепятствуют, естественно – со мной это может случиться внезапно, – добавил он с нескрываемой самоиронией. – Мадам Хедли, вы, если желаете, оставайтесь, а мне нужно идти!...

– Нет, нет... И мне надо ... – произнесла она, но побоялась, что могут догадаться о ее чувствах, и поспешила прибавить: – Мы договорились с Оливье – он будет ждать ... Мир, знаете ли, сотрясает, а он взялся за новые раскопки... И где, скажите, пожалуйста – в заброшенном монастыре у самой больницы ... Да, там, где униатская церквушка. Сейчас вот открыл какие-то катакомбы или что-то такое!

– Ясно, ясно! – рассмеялся Константин Иваныч, и его внезапная веселость прозвучала освежающе. – Соображаешь, Ипполит? Поближе к медсестре-волонтерке!... В Сен-Жан-д'Акре всегда сталкивались английские и французские интересы ... Почему бы в конце концов им не сойтись?!

Они пошли проводить Валерию и Григория (к ним тут же присоединился сидевший в тени на корточках чавуш); у самых ворот исхудавшее лицо Ипполита Нарышкина вдруг приняло необычайно серьезное и вдохновенное выражение.

– Доктор Соколарский! – продолжил он все так же по-французски, и голос его изменился. – Я слышал от мадам Грейсон, да вы и сами, наверное, знаете, что комендант вытащил вас из подземелий лишь на время – то бишь, до тех пор пока сюда не прибудут врачи. А теперь вы говорите, что их ожидают в скором времени!

– Таким было вчерашнее заявление бея.

– И вам ясно, что бы последовало за этим, верно?

– Мне ясно, что ничего сделать нельзя, мсье Нарышкин. Один раз уже попробовали. Крепость!

– Крепость, увы! ... – вздохнула Валерия.

– Ну, хорошо! ... Если решитесь повторно, лично вы – все, что может зависеть от меня, я сделаю! ... – продолжал все с той же торжественностью Ипполит.

– Рассчитывайте и на меня! – добавил консул, пытаясь встретиться с ним взглядом.

Григорий лишь кивнул – он был тронут, но не воодушевлен. Теперь вот и они, вслед за Валерией, обещают ему помощь! Только никто не говорит: как можно убежать, когда уже вся Крепость превращена в одну огромную тюрьму?!

– – –

Консул Бренов остался с детьми, держал истончившиеся ручонки и рассказывал сказки, а с ним в комнате находился бывший морской волк Егоренко – помощник Нарышкина в агентстве: он играл на балалайке и покусывал свои большие усы, чтобы их рассмешить. Как у Константина Иваныча, так и у Егоренко – высадившегося на этот чужой берег боцмана в отставке и бездетного вдовца – вся нежность открытой славянской души сошлась на курносых, синеглазых девочках Нарышкиных, так что и потом, когда оба отправились навестить на Паломническом дворе своих людей, разговор их не оставил здоровья Верочки и Леси. А с детей перекинулся на доктора Соколарского.

– Ольга Сергеевна узнала от англичанки, что на этой очистке города настоял наш доктор! – произнес Егоренко, нарочно уступая прихрамывающему Константину Иванычу ту сторону мощеной улицы, что была поровнее. – Вчера комендант слова не давал вымолвить, а сегодня – ишь ты: вроде бы он придумал, он повсюду руководит!

– Да пусть будет он – лишь бы результат был! Ты не знаешь, что' тут когда-то творилось с холерой – месяцами тянулась! ... – Почувствовав угрозу своих воспоминаний, консул сам поспешил сменить тему: – Мы решили с Ипполитом как-нибудь ему помочь – он должен сбежать!

– О докторе говоришь?

Бренов утвердительно кивнул.

– Вопрос – как, Егоренко, как?!... Одна возможность, по мнению Ипполита, это наш «Витязь». По расписанию ему полагалось бы пройти через неделю.

– Полагалось, да пристань-то закрыта, и он остановится в Хайфе ... На днях какая-то лодка попробовала залив опять пересечь, да пушки ее тут же вернули.

– Рыбаки?

– Османы. Сыновья главного имама!

– Ну, для них это не настолько страшно, хотя на словах Селим Февзи не делает различий: их наказание – пока продолжается карантин, а Доктора он повесит сразу!

– Если так, то лучше выждать, консул! ...

– Выждать, но стоит им вернуть его в подземелье ... Нет, надо что-то придумать, боцман! ... Смотри, разузнай, как там с лодками... куда направлены орудия ... когда у них дежурит расчет, а когда спит...

Егоренко засопел, зажмурился, произнес: «Раз вы оба решили – значит, и я решил!», – а поскольку они уже дошли до Паломнического двора, где Константин Иваныч предполагал задержаться у своих, они как по команде сжали друг другу руки.

– И принеси рыбы! – подмигнул консул. – Лодки, наверно, охраняются, но удильщики-то найдутся! ...

Они расстались, бывший боцман продолжил путь к пристани, а Константин Иваныч вошел на постоялый двор. Там тоже горели ветви и мусор, воняло известью и дегтем; в клубах дыма он различил нескольких паломников. И зачем он, в сущности, их навещает, чем может помочь – каждый из них сам знает, что придется ждать. Лучше бы пошел с Егоренко, сказал он себе, но вспомнил, что со своей ногой лишь затруднил бы того. А затем – без прямой связи, как ему показалось, – мысль перескочила на Валерию Хедли – ну да, как он до сих пор не догадался: она ведь не расстается с болгарином! И какими глазами на него смотрит... Не с тех ли самых писем все началось? ... Именно она настояла запросить его в больницу, да! ... Только почему я забываю и молодую болгарскую семью Дабижа – они ведь были связаны с Доктором еще раньше, сказал он себе. Знают ли они уже, где он? Подхватили ли и они свои старые планы о его побеге? ... Надо будет разобраться, увидеться – надо. Правильно будет объединить усилия или, самое малое, не мешать друг другу, рассуждал консул. Да даже если не поняли, где он, – представляю, какая радость для них будет, если я занесу им эту весть!...

Он посмотрел на часы – и не то, чтобы было поздно, но Иллиас Аббут, наверно, вывел их окуривать усадьбу и свои многочисленные дачи... Завтра, да, завтра, часам к десяти или одиннадцати; еще лучше – после обеда, когда жара сильней всего, чтобы его видело поменьше народу – а то у коменданта наверняка хватает глаз и ушей, доносящих ему, где что происходит и с кем встречается русский консул.

3

По пути к больнице Валерия не раз заводила разговор о сильно взволновавшем ее предложении двоих русских, но Григорий отвечал уклончиво или просто махал рукой.

– Ты чавуша боишься? ... Он не понимает по-французски! ... – не выдержала она.

В самом деле, Ахмад-ага шагал в непосредственной близости, с наведенным ружьем, но говори они даже на его собственном языке, он все равно бы ничего не услышал: ему вдруг взбрело в голову, что хеким-баши воспользуется случаем и ушмыгнет куда-нибудь в дым, а вся ответственность за побег свалится на плечи охранника.

– Он не понимает, но и я тебя не понимаю, – обернулся к ней с незнакомой резкостью Григорий. – Ты хочешь, чтобы я сбежал один, или и ты вознамерилась бежать со мной?!

– Мы же договорились... Я дам тебе свой адрес в Лондоне... Или если из-за языка предпочитаешь Париж ... Оливье, вероятно, укажет нам, где мы сможем там встретиться! Я даже уверена, что он тебе посодействует! ...

– Да, Париж, – прервал он ее; это название мучительно напомнило о прошлых замыслах и угасших мечтах. – А действительность – совсем иная, мадам Хедли! Фантазия, основанная на фактах, как говорится, а факты остаются здесь.

– Значит, ты не веришь Ипполиту Нарышкину и господину консулу?

– Верю, конечно, – кивнул он, не глядя на нее. – Только такая вера называется надеждой, друг любезный, – и повторил: – Лишь надежда, увы!

Было в их отношениях что-то смущающее, и ей все время казалось, что он не до конца делится с ней своими истинными замыслами. Любит ли тогда он ее так же, как она его, влюбленная, словно школьница, или одна лишь нужда да одиночество заставили его ухватиться за нее здесь? Но в том, что он ее желает, она, по крайней мере, была уверена; страсть его была мужественной и властной, а не как у бея – самоуверенной и животной... Умом и чувствами Валерия не раз сравнивала их, врагов; теперь снова мысленно поставила одного перед другим: такие разные, хотя обнаруживала она и что-то неуловимо общее между ними – иноземцами и иностранцами для нее. Здешними. Одного я люблю, другой, волновавший меня еще недавно, уже мне противен, сказала она себе; это, похоже, любовь! С Арчи подобных волнений не было и в помине, да и ухаживания галантного Оливье Бертена оставляли ее холодной, хотя и льстили.

Странное совпадение – едва она подумала об археологе, как увидела его в конце улицы, но это было объяснимо: он ожидал ее, нетерпеливо выйдя за ворота разрушенного – и много лет назад, и недавним землетрясением – бывшего монастыря. На мраморной скамейке под смоковницей кротко посасывал трубочку падре, чье песнопение они слушали утром и вечером.

– Открытия продолжаются! – встретил их Оливье; улыбка под кучерявыми усами предназначалась ей и она это знала, но француз соучастнически вращал глазами и в сторону падре, чтобы подчеркнуть его долю в успехе. – Понадобилось обрушить обветшалую стену за базиликой и что, вы думаете, я там увидел? Подземную часовню с каменным амвоном ... с каменным алтарем ... повсюду каменная резьба ... Только что' такое слова – вы сами сейчас убедитесь ... Пойдемте, входите ... Идите и вы с нами, Доктор, туда уже три века никто не входил!

Больше своим обостренным женским чувством, чем по каким-то видимым признакам, Валерия угадывала ревность археолога – деликатную и толерантную, как всё у него, – но все же ревность, порожденную, наверное, тем фактом, что в последнее время он слишком часто видел ее с доктором Соколарским.

– Сожалею, но меня ждут, мсье, – произнес Григорий, однако в его голосе она уловила вызов и иронию. – Это мадам Хедли – любительница раскопок... Увы, мы, врачи, в последнее время, пожалуй, больше закапываем, – добавил он, пожимая плечами, потому что неподалеку из ворот больницы как раз в этот момент пара мортаджий выносила очередной за этот день труп, плотно укутанный белым полотном.

Он кивнул и заспешил туда, в сопровождении успокоившегося наконец чавуша, а Валерия осталась, на мгновение засмотревшись на него; ей хотелось его задеть и заставить по-настоящему ревновать (о, эта женская суетность, неожиданно проснувшаяся в ней!), в то же время она боялась его огорчить. «По тонкому льду, по тонкому льду, вдвойне осторожней по тонкому льду...», – мелькнула в памяти какая-то ирландская песенка самых ранних лет, которую пел ей отец. Она болезненно ощущала, что жизнь стала какой-то ненадежной и хрупкой – и почему, бога ради, почему ей пригрезилось то призрачное озеро из песни – с тонким льдом, по которому нужно шагать вдвойне осторожней, – когда высоко вверху все то же стеклянное небо со знойным солнцем, а за стенами соседних больших дворов развевают свои дымящиеся языки пламени разожженные с утра костры? Валерия, Валерия, – говорила она себе, последовав за Оливье и падре в затерянный среди руин двор заброшенного венецианского монастыря, – ты же все мечтала пережить истинную страсть, милая – вот наконец по-настоящему влюбилась и ты! ...

– – –

У Луазо доктор Соколарский застал его сына Батиста. Он встречал его и раньше, разговаривал, но по какой-то необъяснимой причине юноша был ему противен, и сейчас он еле выдерживал его расспросы: «Где сестра Валери?», «С кем осталась?», «Когда вернется?!» ... «Мне неизвестно», – был холодный ответ Григория. К его облегчению, заглянувший в палату доктор Леви отвел надоеду в аптеку на первом этаже (приготовить ему какое-то лекарство для мадам Клотильды), так что Григорий остался с больным наедине.

Строго говоря, для Луазо подлинный тиф уже отшумел, а с тех пор как пошли компрессы со льдом, одна за другой гасли и розеолы на животе. Но больной с каждым новым днем еще больше слабел и от краснощекого весельчака остались лишь два впавших синих глаза – сейчас помутневшие и печальные. Цветущую еще недавно плоть и бодрый дух наперегонки старались истощить до предела всевозможные осложнения; землистый цвет кожи недвусмысленно подсказывал прогрессирующий пиелит.

– И как сегодня видите мои дела, доктор? Больше всего жалею о красном вине ... – сделал над собой усилие и растянул сухие губы Луазо.

– Красное или белое – будем решать потом! Главное – что вы выжили, мсье!

– Поднимаете мне дух?! Ну, если надо – сменю репертуар.

На мгновение недавний весельчак затих в постели, словно обдумывая какое-то собственное намерение. Доктор Соколарский приготовлял ему лекарство, но был и немного рассеян, мысли все перескакивали к развалинам бывшего монастыря.

– Ну, раз надо ... иначе – большой метлой, – снова раздался с кровати голос Луазо. – Главное – откладывать, понял это и я... Спасибо, спасибо, любезные ... Перед вами я в неоплатном долгу, но тут и моей Валери доля! И ее – о, да! ...

Ее словно позвали: дверь комнаты отворилась и, надевая белый халат, вошла Валерия. Видно было, что она спешит.

– Как ты, дядя? – спросила она, избегая взгляда Григория.

– А мы как раз о тебе говорили, милая ... Что, я-то? Еще немного и смогу играть в кегли, – по привычке попытался он пошутить, но глаза оставались блуждающими и тоскливыми. – Тут был Батист!

– О Клотильде ничего не сказал?

– Ей, говорит, хорошо – намного лучше... Хотела меня навестить... Нетерпеливая! Нет, пока не верну себе фасон – визиты дам не принимаю! ...

– Вы вернете его, если будете вовремя принимать лекарства, мсье, – перебил Григорий. – Вот порошок... Приготовил и капли.

– Это же была моя обязанность, – словно извиняясь, подала голос Валерия.

Теперь он, однако, на нее не посмотрел.

– Так ... И нужно спать, мсье Луазо!

– Вы гарантируете, что я проснусь?

– Дядя, перестань!...

– Гарантия – вы сами, мсье.

На этот раз Григорий кивнул ей, и она вышла за ним в коридор. У лестницы, ведущей на нижний этаж, Лорна и старшая медсестра собрали санитаров и за что-то ругали. Они прошли мимо. Продолжили путь к террасе.

– Выкурю сигарету! – произнес Григорий, когда они оказались на воздухе; он нарочно редко курил, чтобы снова не привыкнуть, но сейчас куснул сигарету и сильно затянулся.

– Ты на меня сердишься, да? – Она обеими руками схватила перила железного парапета.

– Разве есть причина? – выдохнул он дым из груди. – Да и какое у меня право! – добавил он, но в его словах чувствовалась обида.

Она прижалась плечом к его плечу; он отпрянул. Они словно играли – и словно за спиной, в палатах, и внизу, во дворе, не было десятков стонущих и умирающих.

– Гм ... – продолжал он насмешливо и словно обращаясь уже лишь к себе самому. – Коменданты, археологи... и один каторжник, временно отпущенный в городской отпуск.

– Григорий!

– Болтаем время от времени о побеге и о том, как будем ждать друг друга в разных краях света ...

– Ты несправедлив. Неблагодарный!

– Неблагодарный?! Ого, запомнила это слово ...

– Ради бога, перестань наконец... Я так спешила сказать тебе: там стена рухнула, Григорий... от землетрясения рухнула!

Даже не наклоняясь, он видел с террасы, что стена между больницей и монастырем покосилась и местами в ней зияют просветы.

– Нет! Я не об этой стене ... Крепостная!... За часовней, открытой Оливье, сразу же внизу простирается море, потому что толстая стена там рухнула.... Ты понимаешь? Нет ее! И вообще ...

Он уставился на нее, вдруг сильно разволновавшись, хотя и все еще не осознавая до конца смысла принесенной вести.

– А можно спуститься с этой вашей часовни... до самого моря, можно?

– Я не обратила внимания... извини, я не в состоянии тебе объяснить ... но там есть какое-то отверстие, какое-то окно... Если хочешь, я позову Оливье – он лучше тебе объяснит.

– Ни в коем случае! И вообще никому не надо знать, что я интересуюсь! Ни ему, ни Грейсонам, а меньше всего – Селиму Февзи! ... Только ты и я – ты понимаешь, что я хочу сказать? Никто другой! ... Этой же ночью попробую осмотреть все собственными глазами; ты только сориентируй меня более-менее – где эта часовня и как до нее добраться.

Она кивнула, сильно взволнованная.

– Ты думаешь, что можно было бы...?

– Ничего я не думаю, – перебил он, сделав знак молчать; из коридора слышались голоса доктора Грейсона и доктора Леви – готовились ко второму обходу и, наверно, уже отправили кого-нибудь за ним. – Позже осмотрю промежуточную стену ... Через какую-нибудь трещину пройду – только надо предварительно найти фонарь...

– Нет, не тебе! Тебя может кто-нибудь увидеть. Это я принесу тебе фонарь – ты только скажешь, куда и когда...

– – –

Григорий дождался, пока уснет доктор Леви, и через боковую дверь здания, озираясь, стал осторожно спускаться на задний двор. Как всякой ночью в последнее время, было холодно и сейчас, после дневной жары в это просто не верилось; с моря дул пронизывающий ветер. Хорошо, что в последний момент он нашел в гардеробе какое-то пальто – вероятно, доктора Грейсона – это подтверждали его длина и мягкость добротной шерстяной ткани. К тому же и неразумно было бы пересекать двор в белом халате: хотя луна и пряталась за тучей, но в отдельные моменты вдруг просвечивала, и ночь тогда делалась похожей на день.

Пробираясь сквозь кусты тамариска, он добрался до стены. Где-то здесь, пониже, имелись обрушения, но их окутывала тень, и лишь наощупь можно было найти пробоину. «А как же будет ориентироваться Валерия? – спросил он себя. – Да и вообще – зачем фонарь нужно приносить ей, рисковать! ...» Он ждал, прислушивался, а в голове роились всяческие мысли.

Допустим, крепостная стена за монастырем действительно разрушена – и что с того, спрашивал он себя. Или я рассчитываю переплыть залив? Пловцом он и впрямь был хорошим – во время учения в Галата-сарае переплывал Золотой рог¹ от Азаб-капу до противоположного Юбали-капу² (обстоятельство, прибавившее к ненависти его однокашников-осман еще и зависть), однако залив здесь во много крат шире – это было бы просто безумием и самоубийством.

г---------------------------------------------------

¹Золотой рог – глубоко вдающийся в берег залив в Стамбуле

²Азаб-капу, Юбали-капу – (правильнее: Азап-капы, Джибали-капы) районы Стамбула по разные стороны залива Золотой рог, соединенные мостом Ататюрка

L___________________________________________________

«Только зачем весь залив и почему вширь, – спросил он себя, – миную маяк – сверну к берегу на западе.» Побережье было знакомо ему лишь по взгляду издали, но он не сомневался, что множество дорог и троп ведут через горы внутрь Галилеи. Можно бы было где-нибудь укрыться или прибиться к какому-нибудь каравану паломников. Невольно ему вспомнился Христо, Делиянис, другие – добились ли они успеха? И живы ли вообще?! ...

Еще он подумал, что уже слишком давно стоит у стены, когда услыхал шорох в кустах и приближающиеся шаги. Все же он выждал, пока не очертится высокий силуэт Валерии, прежде чем спросить:

– Это ты?

– Опоздала.

Она подошла совсем близко и ее руки сразу обняли его; хотя она тоже была в пальто, но вся дрожала.

– Тебе холодно?

– Нет, нет... Вот фонарь... Задержалась, потому что шпагат надо было поискать.

– Шпагат?

– Целый моток, да ... Вот!

– Но зачем он тебе?

Она тихонько засмеялась в темноте.

– А как осуществится возвращение? Как мы найдем оттуда пробоину в стене?... Ты же читал, наверно, про нить Ариадны!

– Черт, ты в Тезея меня произвела! ... Погоди, ты хочешь сказать, что пойдешь и ты?

– По моему описанию ты вряд ли сориентируешься. В описаниях я слаба, дорогой мой, – снова засмеялась она. – И вообще, почему нельзя и мне?! – прибавила она, подчеркивая такую обычную для ее соотечественников хладнокровную страсть к приключениям.

– Пойдем!

Ее присутствие окончательно подрезало крылья его мысли рискнуть с побегом сегодня же ночью. Да и не лучше ли так – разузнает, подготовится, насколько вообще можно подготовиться к такому безумию!

Они прошли через пролом покосившейся стены, а когда оказались по ту сторону, Григорий зажег фонарь. Из мрака выскочили руины и забвение: изъеденные стены, сломанная колонна, а совсем близко – и какой-то недоразвитый тис: ствол – коренастый, ветви – немощные. Они привязали один конец шпагата к дереву и, следуя за юрким светом фонаря, тронулись по какому-то тротуару, едва различимому из-за пырея в песчаной почве. Валерия разматывала клубок – это замедляло шаги, но и не могло продолжаться долго; когда приблизились к обрушенному порталу атриума, ведущего в базилику, шпагат кончился, и они привязали его к единственной ноге выступавшего перед лестницей венецианского льва; при этом Валерия перекинула через «нить Ариадны» свой платок, чтобы легко было ее обнаружить при возвращении. Хотя Григорий подшучивал над ее старанием, но не мог не признать ее разумности.

Как она объяснила заранее, путь вел не через монастырскую базилику, а в обход; они стали спускаться по какой-то боковой лестнице, недавно раскопанной и расчищенной. Ступенек двадцать вниз и свет фонаря открыл взору продолговатую залу, продолбленную в твердой скале. В стенах виднелись два ряда открытых могил, а в них – сухие скелеты в коричневых монашеских рясах, полураспавшихся от времени. Были и скелеты, прислоненные к стенам – из-под башлыков пусто и страшно смотрели дыры в черепе. Хотя Валерия уже побывала здесь с Оливье, она снова ощутила ужас и теперь невольно поискала близости Григория. «Господи, – прошептала она еле слышно, – неужели это все, что остается...» Сделав вид, что не понял более глубокого смысла этих слов, он сказал: «Если бы не холодный и сухой воздух – не осталось бы и этого... Да, твой Бертен, вероятно, спросил себя, как происходило проветривание, – и таким образом догадался о соседнем помещении... Вон то отверстие ведет в часовню, да?» – поднял он фонарь.

Она кивнула, и они с облегчением покинули склеп; а едва оказавшиись по ту сторону преграждающей стены, увидели и другое отверстие – окно, которое она упоминала; из него доносился грохот моря. О, да – они достигли цели – и при свете выплывшей из-за облаков луны Григорий обнаружил, что крепостная стена в подножии действительно обрушена, а справа лежит грудой бастион Бурже-эль-Султан. Путь преграждала лишь железная решетка окна, но ее проела ржавчина и он без большого усилия сразу же сломал один из прутьев.

– На лодке можно легко добраться до Хайфы! – загорелась Валерия.

Она, наверное, снова хотела добавить, что позже они встретятся в Лондоне или Париже, но он поспешил угасить ее пыл.

– Разумеется, можно – только под обстрелом крепостных пушек... В такую лунную ночь, как эта, лодка станет идеальной мишенью для стрелков!...

Этого она не предвидела и ошеломленно онемела. Рука инстинктивно поискала его ладонь, а он снова подумал, что единственным решением будет переплыть до западного берега (как он замышлял ранее), держась поближе к Крепости. Обнаружат – нырнет, пока не потеряют из вида, а если не хватит сил, то мог бы приблизиться к подножию само'й крепостной стены – сверху они вряд ли его увидят. Он раздумывал об этом и даже пришел к убеждению, что это осуществимо, – пока луна не раскрыла внезапно и пенистую преграду, которую нужно было преодолеть. Подводные скалы, да – к востоку и западу от Острова Мух с его маяком торчали словно неким парапетом верхушки острых утесов, а на них даже различались остатки античных заграждений. Нет ли там еще и какого-нибудь морского течения, рассуждал он, приходя во все большее смущение: подхватит – сразу окажется прямо на скалах!

Ей он этого не сказал. Достаточно того, что испугался сам. Придется днем осмотреть, разведать; он вспомнил, что в кабинете доктора Грейсона есть подзорная труба. И подзорная труба, и маленький телескоп – он сам их ему показал. Странно в сущности, что этот скованный, сросшийся с Крепостью беловолосый англичанин путешествует в дали с помощью увеличительных стекол!... Попрошу на час-два, но не сам, а через Валерию. А можно и к Ипполиту Нарышкину обратиться – как у начальника пароходного агентства, у Ипполита Серафимовича, возможно, имеется карта морских течений в заливе... Он знал, что тот ему не откажет – и он, и консул сами предложили свою помощь. Это его ободрило.

Да, до этого утра он не видел никакого просвета из-за безнадежности, и вот теперь словно моментально открывались возможности – отчаянные, в общем-то, но все же возможности. Однако с Валерией он ими не поделился – и не потому лишь, что был замкнутым, а иногда и скрытным по характеру, – а потому что подсознательно испытывал страх: если говорить о чем-то заранее, оно может и не сбыться.

– Надо бы возвращаться, – сказал он. – Вдруг понадобимся ...

Это относилось в основном к нему; ее, как медсестру-волонтерку, пришедшую в больницу главным образом ухаживать за дядей, все же щадили, особенно по ночам.

Она кивнула, но продолжала созерцать из окна море. Высвободившись из сети облаков, луна беспрепятственно и в полную силу лила в залив свой холодный свет; поближе, за белыми гривами зазубренных скал беспомощно помаргивал побледневший маяк.

– Эй? – посмотрел он на нее удивленно.

Она обернулась, уставилась ему в глаза – в такие любимые глаза, теперь совсем потемневшие; незаметно сделала шаг к нему.

– Мы первый раз по-настоящему одни, Григорий, – сказала она своим низким альтом, и это прозвучало как приглашение: его обожгло ее дыхание.

А в следующий миг, отставив фонарь, он с силой ее схватил и прижал к себе – они целовались, словно в первой молодости – буйно, безрассудно, – и в то же время со зрелым опытом долго подавляемой страсти.

– Иди ко мне, – повторял он, временами переводя дух, и тянул ее к ближнему подиуму, когда-то бывшему алтарем, каменному и пыльному; но нужды ее тянуть и не было, она сама шла с ним, прижавшись изо всех сил.

– Подожди... я постелю пальто, – прошептал он, запыхавшись, как и она, и стягивая с плеч мягкое английское пальто доктора Грейсона.

А она в ответ:

– И мое вот... моим укроемся ...

4

Хотя явно в преследовании рыжеволосой англичанки Селим Февзи и не упорствовал, но и отказаться от нее не отказался. Напротив, стоило лишь о ней вспомнить, как в душе мгновенно поднималось озлобление и угроза. Он ее сломит, заставит понять, где она находится и с кем имеет дело!... Он давно не верил всевозможным уверткам: сегодня занята, наутро обещала увидеться с Оливье Бертеном, – а с тех пор как ушла в больницу ухаживать за своим сумасбродным дядей, ему казалось, что она его вообще избегает. Было задето его мужское достоинство, а еще сильнее – чувство хозяина: тем паче теперь, когда вся Крепость зависит от его воли, – а она единственная (женщина, да еще и не первой молодости) продолжает хитрить и ускользать от него!

Да, он о ней вспоминал, но не слишком часто, потому что наряду с гречанкой и содержанкой Иллиаса Аббута, регулярно услаждавшими ему ночи, в последнее время произошло еще одно завоевание – самая молодая из гаремских жен покойного мютесарифа; пробираясь по лабиринту Цитадели, кючюк-ханым сама приходила к нему в кабинет. Поначалу он и этим своим завоеванием ощущал себя победителем над бывшим врагом, но хватило лишь двух-трех дней, чтобы опостылела ему и она.

Хватало и премного других забот. Последствия землетрясения, голод, грозивший изолированному городу, угрожающе убывавшая в цистернах вода... И, конечно, эпидемия, проникшая буквально в каждый дом, в казармы, в мечети и храмы, в караульни и тюрьмы.

Были, бесспорно, и успехи – если б не они, то ему показалось бы, что усилия тратятся напрасно – в первую очередь, его успех с карантином – его своевременное решение и амбиция не допустить распространения болезни среди остального населения империи.

О, да, это превратилось в его долг, и он строжайшим образом его исполнял.

Из нескольких попыток бегства лишь одному стражнику Городских ворот удалось скрыться в пустыне. Товарищи его были застрелены непосвященными стражниками, а двоих пойманных повесили. По его приказу. Да будет известно, что город – в крепких руках!

Наглядным успехом было и истребление насекомых – разносчиков страшной болезни. Пришлось забыть, что мера эта подсказана каторжником Соколарским и воспринял он ее против своего желания. Прибывшие наконец из Дамаска долгожданные врачи: один – омусульманившийся немец, другой – житель Алеппо, что-то среднее между хекимом и местным знахарем, – похвалили его за предприимчивость, а он объявил о своем намерении периодически окуривать город дымом. Со своей стороны врачи известили его, что они двое – лишь авангард предстоящей подмоги: из Бейрута в скорейшем времени предстоит прибыть целой санитарной команде местных целителей, но целителей с опытом, как они подчеркнули; не уточнили численности – сказали лишь, что команда будет значительной, так что от здешних властей ожидалось своевременное принятие мер к их размещению.

Намек был пренебрежительно ясен, однако Селима Февзи не задел – там не знали о смерти Кяни, – и приняв предупреждение с улыбкой, он сразу же взялся показать прибывшим разницу между старым и новым правлением Крепости; распорядился приготовить им самые лучшие комнаты в Хан-эш-Шаварде и сам привел в Гарнизонную больницу, куда их предстояло зачислить. Только главного врача доктора Севана не оказалось на месте – сказали, что ему потребовалось забежать в английскую больницу.

– Больница Человеколюбивого общества недалеко от вашего постоялого двора, эфенди, – сразу сориентировался Селим. – Выпал случай представить вас доктору Грейсону и его помощнику доктору Леви! – прибавил он, сознательно избегая существования там третьего врача; да и внезапно, как обычно случалось, им овладело сильное желание видеть Валерию-ханым ... Вот так – мало-помалу дела в Крепости становятся на свои места, приближается и ее черед – рано или поздно, ей будет некуда от него сбежать.

5

В то самое время, как комендант вел новоприбывших врачей к больнице Человеколюбивого общества, начальник Гарнизонной больницы доктор Севан, умело сочетавший служебные обязанности с личной практикой, выходил из малой дачи Иллиаса Аббута, где все так же обитала молодая пара Дабижа. Только что показавшийся в прямых переулках Константин Иванович Бренов, на этот раз в сопровождении верного Никитича, встретил его буквально у самой двери.

– Но что такое, доктор? – удивился консул. – Я думал, что мой молодой друг давно поправился? – сказал он, пожимая руку.

– Он-то здоров, мсье Паскаль уже здоров, но его миленькая мадам ...

– Мадам Кристина?... Тиф?!

– Пойдемте, пойдемте... мне лучше вернуться... Нет, не выдавайте, что я вам сказал – у ее мужа и так совсем сдали нервы ...

Доктор Севан постучал в дверь, из которой только что вышел, и когда там появилась пожилая женщина в платке, с близко посаженными глазами и длинным носом (мать домоправителя Моисея, узнал ее консул), оба (Никитич остался на улице) молчаливо вошли в домик. Батистовая занавеска в комнате была наполовину отдернута и постель оставалась в полутени, но, приблизившись, Константин Иваныч увидел в ней укрытую одеялом Кристину: шелковые черные волосы рассыпались по подушке, впалое лицо трепетно пылало, пересохшие, потрескавшиеся губы окружала нездоровая бледность. Она ли это? Он едва ее узнал. Дышала девушка тяжело, взгляд где-то блуждал.

Зато сидящий на низком табурете у кровати Паскаль весь затрясся, как только они приблизились.

– Нет, не здесь!... – тут же вскочил он и сам стал тянуть их в сторону кухоньки. – Что, доктор? Что такое? Вы что-то вспомнили?! – сыпал он все так же лихорадочно вопрос за вопросом, прежде чем кивнуть консулу.

– Я встретил мсье Бренова ... Мсье Бренов хотел... настоял ...

– Извините, я не знал, молодой мой друг, не знал! Совсем не знал... – Озабоченность Константина Иваныча прозвучала чуть ли не как оправдание. – Свернул спросить о вас, а тут ... Банальная лихорадка, как мне сказал доктор Севан ... Пройдет, разумеется ...

Паскаль прищурил глаза и, облизав губы, прошептал: «Дай-то боже, дай боже!», – слова, каких он не выговаривал с тех пор, как произвел себя в атеисты. «Если Кристина от кого заразилась – то от Саады, – простонал он. – Сколько раз я повторял этому английскому доктору дать ей что-нибудь для профилактики... Нет, говорит, такого лекарства! Не знаю, не знаю, что делать ... Сейчас у меня только на вас надежда, доктор, – схватил он внезапно косматые руки армянина. – Все, все отдам, только помогите ей!...»

Слушая его, Констатин Иваныч понимал, что юноша несправедлив к доктору Грейсону и слишком надеется на доктора Севана: слабость и того, и другого проистекала от непредсказуемой, разрушительной силы эпидемии, а не от их умения. Да и что такое человек? Одно дыхание, трепещущая свечечка, которую может загасить любое дуновение, не успеет она еще вся выгореть до конца, думал Константин Иваныч, с оцепенением вспомнив собственную беспомощность в прошлом, когда он боролся за то, чтобы удержать своих любимых.

– Вне всякого сомнения, доктор Севан делает и будет делать то, что требуется, дорогой мой, успокойтесь! – сказал он, стараясь перехватить его лихорадочный взгляд. – Да и молодость мадам Кристины дает ей силы, но ваше отчаяние может ей лишь навредить. Улыбайтесь, вливайте в нее бодрость! ...

– Как ... откуда взять бодрость-то, консул, откуда ... Она единственное ... единственное мое ...

– Я понимаю, молодой друг – еще как вас понимаю!... Но даже если и допустить... даже если предположить то, чего вы боитесь сильнее всего... есть ведь и выздоровевшие? Немало выздоровевших, да! Мсье Луазо, например: слышу, он благополучно пережил кризис. И близняшки Ипполита Серафимовича – вы о них знаете? ...

Вспомнив девчушек, консул невольно вспомнил и о чудодейственном обстоятельстве их излечения, а также о том, кому они этим обязаны. Про армянина говорили, что врач он хороший, но не в докторе ли Соколарском нуждаются здесь – они, его соотечественники, прибывшие в самый ад спасать его? Кому кого теперь надо спасать?

Вообще, Константин Иваныч и пришел-то как раз с намерением сообщить своим молодым друзьям (если, конечно, они сами не знают), что их каторжник давно в больнице доктора Грейсона. Егоренко, отправленный разведать возможности для побега, нашел лазейку: десятки рыбачьих лодок, вытащенных на берег, находились не на причале пристани, а в заливчиках у южной крепостной стены – они, правда, были крепко привязаны за вбитые камни, но, возможно, именно поэтому и небрежно охранялись.

Это создавало возможности – да, в подходящий момент; а поскольку рейсовому кораблю «Витязь» предстояло пройти мимо Крепости по пути в Одессу... Они говорили об этом с Ипполитом и Егоренко, только какой смысл волновать теперь какими-то возможностями земляков Григория Соколарского, если над ними самими распростерлась тень страшной неизвестности?

Но все же не намекнуть, не дать знать об их близком показалось ему жестоким и бесчеловечным; и не придаст ли новую силу горемычной душеньке именно эта весть?! ... Да и почему бы за ее лечение не взяться Григорию? Именно ему, а не одному лишь доктору Севану. Пусть определит, тиф ли это действительно, пропишет лекарства, режим ... С тех пор как доктор Соколарский счастливо вмешался в судьбу близняшек, он стал для Константина Иваныча единственным врачом в Крепости, к какому было полное доверие ... О, да, он просто пойдет отсюда в больницу и без предупреждения приведет его якобы на консилиум; армянин получит обещанное вознаграждение – его честолюбие задето не будет, но от доктора Соколарского Константин Иваныч также ожидал и чуда.

– Я еще зайду. Непременно... Очень скоро зайду снова! – шепнул он, уходя, Паскалю, пока доктор Севан давал какие-то наставления матери Моисея.

– Если услышите о каком-то настоящем лекарстве... прошу вас... очень прошу ... – прошептал юноша, встретившись с ним отчаянным взглядом.

Его голос продолжал отдаваться в уязвимой душе консула Бренова с ее незаросшими ранами. И кого просим мы все, кто смилостивится над нами, беспомощными, прежде чем нас спасти, думал он по дороге в больницу, опираясь на трость, в сопровождении старого Никитича. Шедший с ними доктор Севан что-то разгоряченно говорил и махал руками, но погрузившийся в себя Константин Иваныч продолжал слышать лишь вопиющий глас юноши, так напомнивший ему его собственный голос из прошлого.

6

Когда комендант привел омусульманившегося немца-врача и его коллегу из Алеппо, Григория и Валерии в больнице не было. За час до этого, в сопровождении вооруженного и, как всегда, бдительного чавуша, они ушли к Нарышкиным посмотреть, не исчезли ли с животиков обеих девочек последние розеолы, а там сияющая Ольга Сергеевна настояла на том, чтобы угостить их чаем с блинами. Пока пили чай, Ипполит рассказал Доктору об открытии бывшего боцмана.

– Где конкретнее находятся сейчас эти безнадзорные лодки? – едва сдерживая возбуждение, спросил Григорий.

Вызванный из агентства Егоренко пояснил, что вытащенные на берег есть и по эту сторону разрушенного Бурж-эс-Султана, то бишь вблизи английской больницы; если бы как-то удалось спуститься вниз, сказал он, то как раз там море подхватывает одно вертлявое течение, которое одно бы увело лодку в сторону от скальных препятствий, к лежащей напротив Хайфе.

– Хайфа – значит, в пасть льва! – растянул губы Доктор. – Нет, я предпочитаю западное побережье ... горы, пустыня... Но вы говорите, что лодки привязаны цепями; наверно, там нет весел... Да и если сама лодка большая – едва ли она будет под силу одному ...

– Цепи, весла, гребцы... Мы об этом подумаем, Доктор – время есть. На цепи я вам одну кривую железку приготовил: ткнешь в звено – оно само и раскрывается!...

Вспомнив, возможно, о какой-то своей старой авантюре, боцман от всего сердца рассмеялся – приятно было посмотреть на то, как украшенное огромными усами краснощекое лицо кривится и меняет выражение, но собеседники остались поглощены разговором.

– Константин Иваныч подкинул идею, что побег можно было бы приурочить к прохождению нашего «Витязя», – произнес Ипполит. – Ну да, мы действительно знаем его расписание, но остановится ли он в Хайфе и на какое время остановится – вот в чем загвоздка.

– Не будем забывать и о карантине, дорогой мой. Никакой капитан не взял бы меня на борт, и имел бы на то все основания!

– И это да. Но Егоренко прав. Время есть – мы подумаем, Доктор.

Таким был разговор у садового стола в тени высоких пальм, и Ахмад-ага, как и иной раз, напрасно подслушивал, присев на одеялко у ворот и закусив свой чубучок. В этом разговоре Ольга Сергеевна участия не приняла, вернулась к детям, а Валерия слушала как-то напряженно. Но когда они с Доктором отправились в обратный путь, и на улице им стали встречаться укутанные платками женщины, несдержанное волнение англичанки вдруг прорвалось.

– О, да! – сказала она. – Замышляете ... подготавливаете ... Ты знаешь, что и я тоже толкаю тебя на этот побег ... А мы сами? Да, мы – я и ты – все еще не договорились, а? Ты все держишь меня как бы в стороне, Григорий, в стороне ... И это после ночи, проведенной нами!

– Мы уже говорили.

– Боже мой! Если б ты только мог слышать, как сказал: «говорили»... Ты даже не спросил меня о моем адресе в Лондоне, об адресе Оливье в Париже.

– У нас на такие случаи есть одна поговорка: «пока рыба в море, лука не жарь» ... Ты понимаешь, на что я намекаю?

– Вот опять!...

– Хорошо. Допустим, мне удастся найти в темноте какую-нибудь из лодок боцмана и я разомкну цепь его кривой железкой ... Но там, как уже сказали, нет весел, дорогая моя... А без весел мне не остается ничего иного, как вытолкнуть ее в море, если смогу, естественно – сажусь и предоставляю течению нести меня – при условии, что попаду в упомянутое течение, разумеется... Ну и что, ты думаешь, оно отвезет меня в самый твой Лондон или Париж?... Иллюзии, друг мой, увы, лишь иллюзии!...

– Не начинай опять со своими иллюзиями. Я знаю, что ты не из тех, кто отчаивается!

– Не из тех, – кивнул он утвердительно. – Но и не из тех, кто спешит.

– Ты сам упоминал, что как только пройдет эпидемия, Селим Февзи вернет тебя в подземелье!

– Наверное. Впрочем, этим мы похожи – он тоже держит слово, но пока я ему нужен! – Григорий на ходу обернулся и посмотрел ей в глаза. – Ты видишь, в какой тупик загоняет нас порой жизнь? – сделал он усилие и улыбнулся. – Парадокс, да? С одной стороны, я хочу, чтобы как можно скорее закончилась эпидемия, угрожающая жизни целого города, а с другой, как только она закончится – предельно ясно, что' последует для меня самого.

– И вот: ни слова о нас двоих, – сказала она с горечью.

– О нас ... Почему нет! Нашей будет ночь, если опять удастся пробраться, – показал он глазами на монастырскую стену, вдоль которой они шли.

Недалеко впереди, осаждая больничные ворота, толпились на улице мужчины и женщины в диком ожидании вестей о своих близких; а в непосредственной близости, под смоковницей, на мраморной скамейке сидел, словно не задеваемый мирской скорбью, старый падре и безмолвно отсчитывал зерна своих молитвенных четок. Рядом с ним зияли полуразрушенные монастырские ворота; во дворе видно было снующих работников, нанятых Оливье Бертеном.

– Уважаемый мсье парижанин внутри... он здесь, пришел, – сказал старик, глядя выцветшими глазами на рыжеволосую иностранку, и слова его явно относились только к ней.

– Не зайдешь? – с внезапным вызовом предложил ей Григорий.

– Нет! – ответила она резко. – Хотя как раз Оливье мог бы в случае ...

– Я тебе уже сказал! Предпочитаю не посвящать его в мои личные дела, – перебил он холодно.

Она тряхнула широкими плечами.

– Хорошо, что иногда догадываешься бывать и ревнивым! – Внезапные, торжествующие огоньки заменили в ее светлых глазах обиду.

Голосом, какой она лишь раз слышала от него раньше и какой сейчас заставил ее онеметь, он сказал:

– Дорогая моя, появившаяся в моей жизни, словно метеор, мадам Валерия Хедли ... Ты говоришь о ревности и относишь ее единственно к себе ... А кроме ревности есть и любовь, и одиночество ... Волной поднимается отчаянная надежда, волной обрушивается в бездну... И новое страдание ... Но в сущности, что можешь знать ты, приехавшая из далекого культурного мира? О, да, что ты можешь знать о нас, здешних, чья судьба – жить день за днем – жить и умирать по воле других?

– – –

Мортаджии только что на двух носилках принесли новых больных, на двое других грузили отдавших богу душу утром, так что плиточная дорожка к главному зданию больницы оказалась загорожена, и во всем дворе, воняющем карболкой и смрадом, царило мрачное оживление. Валерии и Григорию пришлось обойти вдоль стены, но там зато с тюфяков начали простирать руки тифозные. «Воды ... воды ... сжальтесь ...» Хотя он давно привык к таким мучительным воплям, в замкнутом кругу больницы они уже казались Доктору нескончаемым эхом и он невольно спрашивал себя снова: такова ли цена нашей краткой жизни, в этом ли ее смысл.

– О, господи! – простонала шагавшая следом Валерия. – Неужели этому не будет конца!

– Должен быть, – сказал он, не оборачиваясь. – Всякая эпидемия рано или поздно идет на спад... только спадает часто поздно ...

И, возможно, хотел произнести вслух свои мысли о печальной участи человека вообще, если бы у входа в здание их не встретила Лорна, ругавшаяся перед этим на неуклюжих санитаров.

– Этот здесь! – сказала она без предисловий. – О вас спрашивал, Доктор!

– Комендант?

Она кивнула.

– Привел двух врачей, только что прибывших из Дамаска.

Григорий и Валерия на мгновение переглянулись.

– Сюда ... врачей? Они будут здесь? – спросила Валерия, едва сдерживая голос.

– Нет, в Гарнизонную вроде ... Один, немец, выглядит мужчиной солидным, но другой... – И Лорна сделала презрительную гримасу, которая на ее иссеченном годами лице выглядела еще и страшной. – Доктор Грейсон такого и в санитары бы не взял, – добавила она.

– Ну, раз вы говорите, что они будут не здесь ...

– Эти-то нет, но бей торжественно объявил, что в ближайшее время прибудет целая санитарная миссия, так что обещал отправить и в нашу больницу.

– Ясно, – кивнул Григорий; он овладел голосом, но уголки сжатого рта заметно подрагивали. – И теперь я должен представиться пришедшим? ... Не это ли от меня требуется?

– Приказал ... Не знаю, почему он рассердился, выяснив, что вы ушли к детям, Доктор; не очень ему симпатичны Нарышкины, похоже? – попыталась она, как обычно, принять насмешливый тон, но Григорий спросил ее, в медресе ли пришедшие или в главном здании, и выяснив, что они находятся в кабинете доктора Грейсона, стал мрачно подниматься по лестнице.

– А вы, милая – вы разе не пойдете? – вперила глазки в Валерию старуха. – Вы так давно не видели человека из внешнего мира. Немец, похоже, образован, у него есть манеры, хотя и принял ислам, как можно понять по имени... Тут европейцы легко переходят в магометанство, потому что их сразу производят в беи и паши, дорогая моя!

– Нет! – прервала словесный гейзер Валерия. – Любопытства не испытываю ... Впрочем, по соседству Оливье Бертен и я предпочитаю увидеться с ним.

– Чуть не забыла: о вас спрашивал дядя!

– Потом – как вернусь.

Молодая женщина неопределенно махнула рукой и отправилась назад тем же окольным путем, каким они пришли. Снова в нее впивались страшные, впавшие глаза, снова протягивались дрожащие слабые руки и отовсюду: «Сжальтесь ... сжальтесь...» – словно чтобы удвоить ее ужас, внезапно охвативший душу. Прибыло уже двое врачей, предстоит приехать другим – что будет, если Селим Февзи действительно исполнит свое намерение?

И зачем она в сущности идет сейчас к Оливье, после того как Григорий сказал: не ходи! Что ей посоветует друг, чем сможет помочь? Или хочет еще раз, при дневном свете посмотреть из часовни на обрушившуюся крепостную стену? Возможно, надеялась обнаружить где-нибудь внизу лодки, о которых говорили Егоренко и Бренов.

Выходившие с носилками мортаджии совсем загородили дворовые ворота и, ожидая, пока они освободятся, Валерия невольно переводила взгляд с укутанных полотном и опрысканных известкой трупов на самих носильщиков. Утром один из их товарищей, араб, внезапно свалился посреди двора; и без осмотра стала ясна его участь. Хотя ее пугали их грязные лохмотья и мрачные лица, она уже испытывала жалость к этим мужчинам – неким соотечественникам ее Григория, так же как и он, приведенным из подземелий.

Низенького она знала еще с парохода: помнила их общую с Григорием цепь и то, как оба, еле шагая, входили в Крепость. Сейчас, обернувшись посмотреть, где он, она встретилась с ним взглядом – насколько возможно встретить взгляд косых глаз; сев на носилки, все такой же обросший и страшный, тщедушный каторжник курил и словно тоже ее разглядывал, и в какой-то миг щетина у невидимого рта шевельнулась – возможно, это была улыбка. Улыбнулся ей и даже покачал глиняной трубочкой – вот и вся цена жизни, плевать на все, означал, наверно, этот жест или так ей показалось.

О, да, именно пренебрежительный взмах трубочкой снова привел ее в чувство, и она бросилась за ворота, но улица встретила ее плачем и визгами сгурьбившихся у носилок женщин, детей и стариков; они беспомощно простирали руки к небу. На мгновение ее пронзило воспоминание о собственном ребенке – как давно это было, а словно вчера: именно так его унесла смерть – неумолимо.

Она различила среди толпы два лица – к ней пробивались двое: консул Бренов и доктор Севан. Следом шел старый Никитич.

– Кто-то упомянул, что большой начальник здесь, мадам... Он здесь? Да? – первым приблизился армянин; тревога блестела в выпученных глазах, из-под сдвинутой набекрень фески стекали по лицу струйки пота.

– Вы о коменданте спрашиваете? Он внутри ...

Севан бросился во двор, но на лице подошедшего следом Константина Иваныча проступил гнев.

– Жалко, – прохрипел он. – Мне крайне необходим доктор Соколарский, но не хочу встречаться с беем. Прошу вас, вызовите его как-нибудь ... Очень прошу ...

– Ему только что пришлось подняться в кабинет доктора Грейсона, консул – причем именно по приказу Селима Февзи...

Отстраняя его от толпы, которая уже потянулась вслед за мортаджиями по дороге ко рву, Валерия лихорадочно рассказала о том, что узнала от Лорны.

– Увы! – произнесла она, и глаза ее стали свинцово-серыми. – Кто предполагал, что так скоро приедут врачи. Сейчас, возможно, все зависит от каких-то там весел – потому что охранники не оставили в лодках весел, господин консул! Так сказал Егоренко!

Консул кивнул.

– Да, действительно... Вопрос в том, как пронести весла к лодкам и как Доктору проникнуть к самим лодкам ... Вот так.

– Проникнуть – есть такая возможность!

– Есть? Как есть? Скажите же, ради бога!

Она даже не подумала о том, что обещала Григорию никому этого не выдавать. Да и есть ли уже вообще время на тайны и молчание?

– Пойдемте!... Идите со мной! – бессознательно схватила она его за руку и повела.

– Нет, простите, мне крайне необходимо увидеть доктора Соколарского! – вспомнил Бренов о причине своей спешки сюда.

– Вызову, обещаю вам... но сейчас никак не получится... Да и нужно сейчас же пойти к Оливье!

– К Оливье Бертену? А что он?

– Да, да ... Идите со мной – лишь бы только не ушел ... Там увидите ... решите на месте... Я уверена, что мне он не откажет!

Захваченный столь необычной для нее лихорадочностью, да еще и таинственностью, Константин Иваныч отправился за ней (следом двинулся слуга Никитич) и они вошли во двор старинного венецианского монастыря. Консул шел сюда впервые, но Валерия хорошо знала, куда вести, так что по боковой лестнице обрушившейся базилики оба скоро оказались в склепе, где при свете подвешенных фонарей археолог и нанятые местные рабочие составляли подробную опись погребенных в скале скелетов – а также непогребенных, с нахлобученными прогнившими башлыками, прислоненных или наваленных к самой скале. Оливье только что сделал новое открытие: опять могила, но высоко в противоположной стене, глубоко выдолбленная в скале, широкая, с мраморной крышкой; может быть, ее подготовил для себя кто-то из руководителей ордена, но стряслось что-то непредвиденное и она так и осталась пустой.

7

Прежде чем покинуть больницу, приехавшие врачи задержались посмотреть и тифозных во дворе. Под стеклянным южным небом зрелище был еще тягостней, чем уже виденное ими в битком набитых палатах главного здания и медресе; словно сам город перебрался через стену и стонал здесь.

Комендант Селим, шагавший до сих пор во главе, воспользовался этим моментом, чтобы дождаться доктора Соколарского и утянуть в сторону.

– Ты снова был у русских! – вперил он в него неприязненный взгляд.

Возможно, с целью придать себе больше веса говорил он по-французски, и Доктор ответил на том же языке:

– Как всегда, под охраной чавуша! С нами также была сестра Валерия.

Селим Февзи сделал вид, что не услышал имени англичанки, хотя сильней всего его разозлила именно весть о ее уходе с узником-врачом.

– Это было в последний раз! Никаких отлучек из больницы... С чавушем, без чавуша – никаких!

– Скажите это доктору Грейсону – он меня отправляет.

– Я сказал его жене – она здесь распоряжается... И вообще, кончается это твое здесь – прибывает подмога, еще несколько дней, и нужда в тебе отпадет. Ясно тебе?

Ясно было предельно: всего несколько дней... Перед глазами Григория мелькнуло ночное море с проблескивающими у скал волнами.

Вслух он произнес:

– Я давно предупрежден, господин комендант.

– О чем предупреждаете, господа? – незаметно приблизилась к ним вернувшаяся Валерия.

– А, это вы? – всем телом повернулся Селим Февзи. – Право предупреждать есть лишь у меня, мадам, – добавил он с пренебрежительностью, какой она раньше от него не слыхала. – Только что сказал Доктору, что его пребывание здесь скоро заканчивается!

– Скоро?! – Неимоверных усилий ей стоило не вскрикнуть. – А куда, куда вы его отправляете?

– Туда, где ему место, мадам Хедли.

– Где мне место, – произнес и Григорий, нарочно повторив его интонацию.

Селим резко повернулся к нему спиной.

– Я заглянул к вашему дяде, – сказал он, подчеркивая, что каторжник из беседы уже исключен. – Поправляется, да! Скоро будете гостями у меня в Цитадели, надеюсь!

– Цитадели? – Кровь отхлынула от ее лица. – Не думаю, что дядя Жак так скоро ...

– Тогда вы одна!

– Я?!

– Для меня будет честью пригласить вас ...

– Спасибо! Вы видите, что я слишком занята в больнице.

– Больница ... Аллах, до каких пор? Впрочем, пойдемте, я хочу представить вас новоприбывшим врачам, – схватил он под руку Валерию и настойчиво потянул. – В скорейшем времени ожидаем и других!

Она мгновенно выдернула руку.

– Сожалею, но я поднимаюсь к себе, мсье!

Без дальнейших объяснений и даже не попрощавшись (уже и хорошее воспитание забыла, сказала она себе), Валерия широкими шагами отправилась к лестнице, а он, задетый такой внезапной резкостью, невольно остался на месте, засмотревшись на ее высокую сильную фигуру, которую узкий в плечах сестринский халат подчеркивал еще больше. Ого! Попадешься ты мне, скоро попадешься, пригрозил он по своему обычаю, на этот раз еще и озлобившись, потому что она унизила его при Докторе. Проходя мимо, он встретился с ним взглядом, но глаз не отвел ни тот, ни другой. Однако позднее, уже на улице, окруженный новоприбывшими врачами и виноватым доктором Севаном, Селим Февзи внезапно спросил себя: а не вскружил ли этой уточке голову хаирсыз? Ему казалось, что от таких манерных европейских дам (Селим считал, что хорошо их знает) всего можно ожидать!... И это хождение туда-сюда, о котором уже доносил ему Ахмад, эти дежурства по ночам ... Все же ему как-то казалось невероятным, чтобы высокомерная, пренебрежительная англичанка могла предпочесть ему – коменданту Крепости, османцу – каторжника-болгарина!... Все, все станет на свое место, пригрозил он снова и повторял и повторял это про себя, словно угрожать уже доставляло ему удовольствие.

Едва дотерпев до момента, когда комендант покинет больницу, Валерия бросилась искать Григория, а тот, удалившись со своими земляками-мортаджиями, только что известил их о предупреждении бея.

– Так и нас, что ли?! И нас? – наперебой охали Пелинко и Матей; мысль о подземельях могла сломить всякого, кто уже познал их прелести.

Помаргивая, Божил неожиданно произнес:

– Ну, хорошо, тогда... слушайте! Я и без того про себя решил ... Сбежим сегодня же ночью, а?

В сущности, мортаджии будут нужны, пока длится эпидемия, так что конкретно им угрозы не было; но неожиданное предложение Божила усложняло дела, и это поставило его в затруднительное положение. Что ответить? Поделиться с ним, ведь и сам он уже решил?

– Поговорим позже, – произнес он неопределенно – к тому же как раз в этот момент увидел приближающуюся Валерию: она делала ему знаки приблизиться. Пошатываясь, да и ступая как-то одеревенело, едва ли не как доктор Грейсон, она встретилась с ним посреди двора.

– Он это сделает... Я чувствую, что он это сделает... Это уже не только угроза, Григорий!

– Бей держит свое слово – я всегда это утверждал, – заставил себя усмехнуться он.

– О, умоляю тебя, сейчас совсем не до шуток.

– Ты же не ожидаешь, что я буду рвать на себе волосы, а? – улыбнулся он снова, но перед глазами опять промелькнули искрящиеся волны и он сказал себе: что бы ни случилось, я ему не дамся!... Не те ли же самые слова произнес и Божил?

– Мне надо сообщить тебе кое-что очень важное, – прервала его мысли Валерия и ее лихорадочный взгляд поискал его глаза.

– Важное? ... Есть что-то и поважнее?

Мимо проходили доктор Леви со старшей медсестрой, и она выждала, пока они удалятся.

– Во-первых, ты пообещаешь... Обещай мне, что не рассердишься?!

– Сердиться? На тебя? – Вдруг в глазах его проблеснуло гневное подозрение. – Не выдержала, дура такая... Выболтала кому-то про часовню ... Кому?

Она никогда не допускала, что он может быть с ней настолько груб.

– Так было нужно ... Я рисковала ... Нельзя терять времени, пойми!

– Кому растрепала? Оливье, своему Оливье, да? – В голосе у него уже было и презрение, и отвращение.

– Хватит вести себя так по-хамски, – взорвалась она. – Хватит этого восточного дикарства! Надоело! Разве ты не понимаешь, что я хочу тебе помочь?!

– Со своим французом, да?

– Вот именно! И именно для того сводила к нему Константина Иваныча – к нему у тебя, я полагаю, доверие есть ... Они вдвоем нашли способ принести весла!

– Весла?! ... – Он даже оцепенел.

– Весла для лодки, недоверчивый мсье! Будто бы Оливье понадобились какие-то подпорки ...

Его отчаянный гнев, словно маятник, качнуло к бурной радости – ему хотелось схватить ее за руки, расцеловать при всех. Господи, с подпорками это действительно идея!... А поскольку будет на лодке, то мог бы и Божила взять... Да и других ...

– Когда они рассчитывают... Нет ли возможности сегодня же?

– Тебе разъяснит Бренов – вот он, идет ... Он и так искал тебя для чего-то важного.

К ним спешил появившийся в больничных воротах консул.

– Всё в движении, Доктор! – сказал он, здороваясь с Григорием за руку. – Я послал своего Никитича: наверно, еще до сумерек Егоренко найдет способ ... Нет! Нет! Будьте покойны, он умеет – упакует их, замаскирует ... С Бертеном мы договорились завалить их его инструментами... Будет там и кривая железка Егоренко... Я предполагаю, что Ипполит добавит несколько рекомендательных слов капитану «Витязя», на случай если ваши направления пересекутся где-нибудь в морском просторе – не знаю, сказал ли он вам, что по расписанию «Витязь» к концу недели ...

– Да, мы говорили. Благодарю вас, консул.

– А насчет воды ... Вода, еда, деньги ...

– Это предоставьте мне – я позабочусь! – перебила его не терпящим возражения голосом Валерия.

Она позаботится! И она, и Константин Иваныч, и Ипполит, и Егоренко – уже и антипатичный ему Оливье Бертен... Но почему? Почему все они озаботились мной до такой степени? Чем я заслужил? Или это какого-то рода возмездие от судьбы – из-за ее предыдущей немилости, – лихорадочно спрашивал себя Григорий.

Вслух он сказал:

– Не понимаю... Вы рискуете! Представьте себе, какими будут для вас последствия, если наш всевластный распорядитель пронюхает, что вы все замешаны?!

– Ну, последствия бы, наверно, были... Но не думаю, что эфенди бросит нас в подземелье на ваше место, Доктор! – усмехнулся Бренов своей обычной горько-ласковой улыбкой, теперь и ироничной. – Он из тех людей, которые думают о последствиях, а я все же представляю здесь державу – врага их империи. Уважаемая же мадам Хедли – их самую дружественную защитницу!... Весьма деликатная проблема, верно? Особенно если иметь в виду то, что задалось на сумрачном мировом горизонте...

Внезапно лицо его так заметно помрачнело, что оба собеседника наперебой спросили:

– Что?

– Господи! – охнул он. – Как я мог забыть ... Ведь я для того и спешил вас найти ... Увы, вынужден сообщить вам кое-что тревожное, Доктор – нечто, не терпящее никакого отлагательства! О ваших родственниках, приехавших из Константинополя!

– Моих родственниках? В Сен-Жан-д'Акре?

– Я говорю о мсье Дабижа ... Его жена ...

– Паскаль Дабижа? Да, я его видел – вернее он меня обнаружил. Они писали, что он будет проезжать ... В том письме, с которым вы меня выручили, Валерия ...

– О, да! И я их знаю! Молодой человек симпатичен, но немного странен, а его жена ... о, она просто прелесть.

– А вы уверены, что этот Паскаль Дабижа женат? Что он здесь с супругой?!

– Никакого недоразумения, Доктор! Я даже предполагал, что милая мадам Кристина может быть вашей сестрой!...

– Кристина! ... Ее зовут Кристиной?!

Консул удивленно посмотрел на него.

– Увы, больна бедняжка ... Тиф! – добавил он осторожно. – По мнению доктора Севана, который ее лечит ... в самой тяжелой форме.

И добавил, что лишь час назад был у них дома.

– Где она? Где дом?

Голос Григория был настолько неудержим, что направлявшаяся к воротам Лорна развернулась всем корпусом.

– Я ведь сказал – или не сказал: она живет в малой даче Иллиаса Аббута. С тех пор как приехали ...

– Не знаю ... я не знаю города ... Ведите меня!... Скорей ведите! Это далеко?

– Бога ради, Григорий, ты забыл, что тот категорически запретил тебе выходить? – бросилась к нему Валерия.

Он едва на нее посмотрел; глаза его искали соотечественников, с тревожным любопытством следящих за их разговором издали.

– Эй вы, двое! – крикнул он. – Божил, и ты, Матей – хватайте носилки и за мной!

– Идемте, консул!

Но теперь путь ему преградил чавуш Ахмад.

– Ты оставайся здесь, хеким-баши!

– Я сразу же вернусь, ага!

– Ой, шайтан! Не слышал, что ли – есть приказ! – потянулся за прислоненным к стене ружьем Ахмад.

– Эй! Что здесь происходит? – подбежала сильно озадаченная Лорна.

В нескольких словах консул рассказал, куда они пошли и что ага не хочет пустить доктора Соколарского. Она качала головой, а потом вдруг отрезала:

– Знаю, знаю про приказ – бей, похоже, действительно с ума сходит ... Вот что мы сделаем: вы лучше распорядитесь о комнатке на верхнем этаже, Доктор, а с консулом пойду я... Меня-то ведь не остановишь, а, чавуш? Посмеешь меня остановить? – ухмыльнулась она турку, бесцеремонно отстраняя его от ворот.

– Пойду и я, мадам, – присоединилась Валерия, озадаченная поведением Григория.

Он инстинктивно хотел ее остановить: ты – нет, ты-то как раз нет, – должен был означать этот тревожный жест, но она уже выскочила на улицу с Константином Иванычем и Лорной, а следом заспешили с носилками Матей-Кузнец и Божил: потащился и один из стражников, дремавший до этой минуты и еще сонный.

8

Все то время, пока он приготовлял с помощью старшей медсестры комнатку на верхнем этаже, а потом сообщил об ожидаемой пациентке и доктору Грейсону, мозг Григория раздирали всевозможные мысли. Переданный консулом Бреновым диагноз армянина был тревожным, но ничего определенного, по сути, не говорил, да и сам доктор Севан, по мнению Григория, был из тех врачей, что имеют привычку преувеличивать. И все же, если это действительно тиф?! ... Нет, не остается ничего иного, как ждать – и он ждал, все больше нервничая, машинально переходя из палаты в палату, от больного к больному. Повсюду одно и то же: знакомый ужас.

Примешивались и другие мысли – и упреки: зачем она приехала, неужели некому было ее остановить и она правда считает, что написанное в иностранных романах имеет место и в их собственной жизни? ... Я, я тому причиной, повторял он про себя с горечью, я виноват, с меня все началось – и вот фатальные последствия.

Представиться в городе мужем и женой во избежание всевозможных осложнений – это, наверное, выдумка Паско. Но столько дней пробыть в Крепости – а он не понял! ... И даже когда встретил его – мог ли он предположить, что и Кристина тоже здесь?!

Перебирая теперь в памяти мельком увиденных на улицах женщин, Григорий припомнил, что раз или два замечал в компании рыжеволосой англичанки какую-то тоненькую девушку – девушку в черном! ... Это была она, в трауре, я видел и не видел, накидывался он на себя. Ну как же так – она приехала ради меня – а я ее не узнал?!

Единственным объяснением теперь ему казалась англичанка: она привлекала все его внимание, он высматривал ее ... О своих страданиях, об усталости, о мучившем его тогда голоде он и не вспоминал. В самоупреках он перегибал палку. Все случилось независимо от чьей бы то ни было воли! Да и к чему строить из себя моралиста – ему, всегда смотревшему на женщин слегка отстраненно и холодно? ... Или и это было оправданием, каким-то балансом, тогда как истина вставала перед ним предельно ясной: он забыл девушку, запер ее в воспоминаниях, пока теперь она вдруг не стала превращаться в реальность; весь оцепенев от мыслей, он сновал взад-вперед по больнице в ожидании встречи с этой реальностью лицом к лицу.

Ему то казалось, что прошло уже много времени с тех пор, как ушли с носилками, то будто бы время течет медленно. Он не выдержал, бросился к дворовым воротам; чавуш снова преградил путь, но на этот раз Григорий отодвинул его силой и шагнул за ворота. Быстрый взгляд вдоль улицы сказал ему, что их все еще нет. Лишь входили в соседний монастырский двор двое простоволосых арабов, тащивших завернутые в мешковину шесты – сзади шагал помощник Нарышкина, бывший боцман Егоренко; он, наверное, хотел последовать за ними, но, увидев Доктора с охранником, подстроился под обстоятельства и замахал руками.

– Ага! Ага! – прокричал он. – Погоди, дай спросить ...

– А этот не из московцев ли? – огрызнулся Ахмад; все же любопытство взяло верх. – Зачем я ему понадобился?

– Я ищу своего консула ... Мосью Бренова ... Бренова-эфенди ищу, ага, – нарочно стал перемешивать турецкие и французские слова боцман, как только остановился, а отдельно для Доктора вставил: – Всё на месте!

Григорий молча кивнул, а чавуш растопырил руки, заслоняя ворота.

– Нет консула! Был здесь и ушел ... И ты проваливай! Запрещено, все запрещено!

– Много запретов, чавуш! – ухмыльнулся бывший боцман, повторно обменявшись взглядом с Доктором, и уже готов был уйти, но как раз в этот момент в верхней части переулка появились долгожданные носилки. С одной стороны шагали англичанки – обе в белых халатах и сестринских платках; за ними – консул и стражник; с другой стороны носилок, в непосредственной близости к больной, шел Паскаль: его русый чуб упал на брови и даже издали было заметно, что впавшие щеки давно не бриты.

Едва их завидев, едва глаза различили рассыпавшиеся по подушке черные волосы, Григорий мгновенно вырвался из рук вцепившегося в него чавуша и бросился к ним.

– Доктор ... о, доктор, доктор ... – встретил его крик Паскаля.

Это был невыразимый крик – крик со дна всего его существа: и страдание, и упрек, и ненависть, и вопиющая мольба ... Доктор! ... А когда глаза их встретились, в Григории что-то вдруг перевернулось, накрыло его; его стиснули границы жизни. Не играет ли с нами какая-то необозримая сила, придавая нашим мимолетным иллюзиям новый смысл? Или просто зашвыривает их в бессмысленность?... Он поравнялся с носилками, инстинктивно отстранив Паскаля, уставился в лицо той, что когда-то была ему невестой. Цветущая, какой он ее знал, жемчужная плоть стаяла, выпирали скулы и челюсти, красивые лучезарные глаза блуждали, утонув в глубоких орбитах ... Узнала ли она его? Не дрогнули ли побелевшие, потрескавшиеся губы? Кристина!... Кристина!... Шагая, он наклонился над ней и взял истончившуюся и пылающую руку. Пульс едва улавливался, совсем размывался. Блуждающий взгляд остановился на его глазах, затрепетал. «Григорий ... о, Григорий!» – услыхал он шепот. Затем услышал и Паскаля: «Ради тебя все это! Ты должен, обязан ее спасти!...»

Обязан... Что еще за слово? Как будто, едва поняв, что Кристина в Крепости и больна, он думал о чем-то другом? И будто сейчас, когда он уже знал ее истинное состояние, бывал миг, в который он не спрашивал: что еще можно сделать? Страшным было то, что в той степени, до какой распространялись его знания (да и знания коллег), все было сделано, а испепеляющая температура не опускалась и мучительные спазмы час от часу усиливались. Вслушиваясь в стоны и следя за конвульсиями погибающего тела, он, свыкшийся с болезнями врач, до дна переживал вместе с ее страданием собственное бессилие, как и то, более страшное, что он не переставал называть своей фатальной виной.

Действительно, до помолвки он лечил ее от бронхопневмонии – тогда положение ее также было тяжелым. И все же тогда было другое дело – под рукой имелись необходимые лекарства, с первого же мгновения он был уверен, что справится. А теперь? Теперь повсюду витала эпидемия, и хотя он повторял себе, что ей уже пора утихнуть (как учила и его наука, и практика), выздоровевших можно было пересчитать по пальцам. У него даже не имелось оснований обвинять доктора Севана в том, что тот с запозданием обнаружил симптомы и не приложил достаточно забот при лечении: тиф бушевал по собственным законам – капризный, безразличный, неудержимый. Да и что может сделать он сам, если в Крепости отсутствуют необходимые лекарства, да и существуют ли где-то вообще настоящие лекарства для борьбы с этой напастью? Что еще, кроме утоления сводящей с ума жажды тамариндовым чаем и обмывания опаленных губ больной раствором корицы? Внутри этого тела таилась страшная неизвестность, глубоко укрытая от его взгляда... Сменяя ледяные компрессы на впавшем животе, усыпанном розеолами, он оцепенело спрашивал себя, не вызовут ли беспрестанные спазмы кровоизлияния в истончившийся кишечник. Еще сильней его тревожило сердце: выдержит ли?

Иногда, в момент просветления, Кристина хватала исхудавшими пальцами его сильную руку, и он чувствовал, что все ее существо устремилось к нему. «Мы больше не расстанемся... никогда...» – шептала девушка. «Никогда,» – говорил Григорий. Неимоверных усилий ему стоило совладать с голосом и улыбаться. «Говори мне!» – настаивала Кристина, и он говорил о счастливых днях и о том, что, как только она выздоровеет, ей сразу же надо уехать с Паскалем, а он непременно их найдет, где бы на свете они ни были. «Паско все приготовил для твоего побега! – вспомнила она в один из таких разговоров. – Мы купили лодку!»... Лодку! Еще одна лодка, вдобавок к той, что готовила ему другая. Спохватившись, он невольно поднял голову на приютившегося в углу напротив Паскаля и на бесшумно вошедшую снова Валерию. Стараясь встретить его взгляд, она тут же сделала знак, что готова подменить его у больной ... Нет, это – нет! Чересчур жестоким, нелюдским и греховным показалось ему, чтобы она села у постели несчастной.

Он не заметил, как замкнулся в себе и целиком вернулся к Кристине. Лишь к ней. Он смотрел на нее и ласково гладил взглядом потерявшие блеск черные волосы, иссушенное лихорадкой лицо с выпяченными скулами, гаснущие глаза. Эти очаровавшие его когда-то глаза ... Свежая прелесть растаяла, ее не было, но он обнаруживал сейчас какую-то иную красоту, о существовании которой никогда не знал.

Часы проходили, а с ними и ночь, и на рассвете неожиданно наступило общее ослабление; и без того нежный организм вдруг потерял силы сопротивляться, физическая апатия подавила все жесты девушки. Она блуждала где-то – он слышал, как она говорит кому-то... «мама» ... «папа» ... слышал и свое имя, и Паско ... Словно душа заглядывала в счастливые уголки прошедшей жизни и искала там милых ей людей... «Мы созданы из снов», – вспомнился внезапно Григорию прочитанный когда-то стих.

И так до самого наступления дня – туманного, октябрьского дня: пришла осень. А вместе с днем, словно разбуженные волны, еще остервенелей вернулись спазмы, и бедная Кристина снова закорчилась и застонала. Что сделать? Как обуздать непосильные страдания? Помочь мог уже лишь опиат¹. Но сердце? И, всегда категоричный в диагнозах, он, как никогда, не мог решиться, боялся, был пристрастен, тогда как зашедшие наскоро доктор Грейсон и доктор Леви были единодушны: опиат, причем обязательно сильную дозу. «А сердце?» «У вас нет иного выбора, коллега, – пожал плечами беловолосый англичанин, не скрывая пессимизма. – У ней действительно имеет шанс молодость, но дела зашли слишком далеко... Мы должны хотя бы утолить ее боли.» «Что будет, того никто не может предвидеть, друг мой, никто,» – произнес от двери и доктор Леви.

г---------------------------------------------------

¹опиаты – лекарства, содержащие большое количество опиума (наркотического вещества)

L___________________________________________________

Они покинули комнатку, подобных случаев их ждало немало, так что Григорий снова оказался один на один со стонами больной и с уставившимися на него глазами Паскаля, неподвижно сидевшего в углу. Вот и все, иного выбора нет, говорил он себе; можешь избегать необходимость, но не можешь ее изменить. И еще он сказал себе (потому что именно в этот момент в уме всплыла клятва Гиппократа, так пламенно повторяемая им в молодости), сказал себе: долг, доктор Соколарский, требует от истинного врача бороться и тогда, когда терпишь поражение.

Руками, вопреки воле неудержимо трясущимися, он с силой раскрыл рот больной и вылил посланный ему из аптеки растворенный опиат. А теперь ему не оставалось уже ничего иного, как сидеть на табуретке рядом с ней и наблюдать его воздействие.

Успокоение наступало медленно – словно сопротивлялись сами боли; но потом стоны незаметно приглушились, спазмы стали отрывочными и бессильными, истерзанной приступами девушкой завладевал сон, пока наконец полностью ее не поглотил, и она словно утонула, провалилась куда-то. Но теперь на него внезапно налетел ужас: проснется ли? Он не заметил, как поднялся, низко наклонился над ней, напряженно прислушался к едва уловимому дыханию. Взял за руку. Терялся и пульс.

Господи, неужели отходит?! ... Бледнеющий, как мел, рот и все более заостряющиеся черты раскрывали перед ним безвозвратное превращение, совершающееся у него на глазах. Отходит, отходит, повторял он. Не будет прошлого, не будет и будущего. Самообман – последнее коварство безнадежных случаев – увы, не подействует на такого врача, как он. Смерть всегда реальность, сказал он себе, словно именно эта констатация вносила порядок в извечную бессмыслицу. А давно не плакавшие глаза утопали в слезах, и душила не испытанная до сих пор мука.

Словно вода сквозь пальцы, вытекала краткая жизнь Кристины Дабижа, а он был беспомощен ее задержать. Последняя дрожь сказала ему, что все кончается, затихает сердце; милая душа улетает куда-то далеко ... «Недостижимая, как звезды», – возник в уме какой-то другой стих.

Почему горемыка-человек понимает истинный смысл любви лишь тогда, когда все уже потеряно?

9

Валерии Хедли в это время в больнице не было.

Тем же днем после обеда здесь случилось и другое происшествие, сильно взволновавшее нескольких приятелей Григория, а ее просто ужаснувшее. Какой-то посланец коменданта принес доктору Грейсону письмо, а в том письме – возмущенный директор прочел его вслух – говорилось, что временно предоставленному в распоряжение Человеколюбивого общества каторжнику Соколарскому следует вернуться в тюрьму, так как утром будет послан прибывший из Дамаска доктор Мухарем-бей – немец по рождению, обладающий высокой профессиональной опытностью и сам выразивший готовность работать с людьми, близкими ему по менталитету.

– Пусть приходит, у нас такая нужда во врачах, но почему забирают Соколарского? – Не слышавший угрозы коменданта накануне и сильно удивленный доктор Леви возмущенно вращал покрасневшими, теперь уже от бессонницы, глазами.

– Не понимаю, почему, и я, скажу я вам! – произнесла Лорна, хотя для нее было необычным делом чего-то не понимать. – Пригрозил он еще вчера утром, но не упомянул, что настолько скоро... А о немце вообще речи не было ... Доктор Мухарем-бей ... Жаль, он показался мне таким симпатичным.

– Надо возразить, милая, – присоединился к ней супруг, как всегда сдержанно, но с решительностью, в которой клокотало возмущение. – Сейчас же ему напишу ... Коллега Леви обоснованно заметил, что мы можем быть лишь благодарны, если нам пошлют помощь, но почему в такой момент у нас забирают нашего врача? Это просто безобразие! Между прочим, – поворачивал он ко всем по очереди побелевшую голову, – не говорите пока коллеге о письме – достаточно ему забот с бедной мадам Кристиной!

Они уже знали от консула и Ипполита, приходивших справиться о состоянии больной, что Григорию она родственница. И этим объяснялись многие странности в его поведении. С присущим ей отсутствием деликатности Лорна даже не преминула пояснить Валерии: «Эти болгары сентиментальны, как русские, дорогая; Константин Бренов уже столько лет продолжает каждую субботу зажигать свечи на могиле жены!» Но и в ней, похоже, проснулась какая-то своего рода сентиментальность, потому что едва дослушаав слова мужа, она сразу вскочила:

– Никакого письма! Я лично пойду к бею и выкрикну в глаза, что если у него вообще есть совесть... Когда Соколарский уже целые сутки, не переставая, борется за жизнь этой милой душеньки ... И вообще, ты прав, друг, не по-людски бросать его в подземелье в разгар эпидемии ...

Говоря все разгоряченнее, старуха сняла сестринский платок и нахлобучила шляпу, нарочно оставленную здесь, на вешалке, чтобы была под рукой.

– Если позволите, и я бы пошла! – поднялась Валерия со стула у письменного стола, куда рухнула, услышав о безапелляционном письме Селима Февзи. (Не она ли послужила поводом?). – Вдвоем, мне кажется, нам легче было бы ...

– Нет, нет! – перебила Лорна. – Я сама! Если уж я с одним одичавшим турком не смогу справиться... В свое время покойный Кяни ...

Она так и не дорассказала про Кяни, а сменила белый халат на длинную, до земли, пелерину: день стоял мрачный, на улочках, наверно, уже выли осенние вихри.

– Мадам, все же женщина, одна ... – попытался предупредить ее об опасностях города доктор Леви. – Возьмите какого-нибудь вооруженного санитара!

– Санитары нужны здесь! – перебила она. – Пусть только кто посмеет... – прибавила она, оскалившись в улыбке, словно запугивала неизвестных нападателей, но потом они увидели, как, спустившись во двор, она распорядилась, чтобы с ней пошел один из стражников.

– – –

Итак, старушка хлопнула дворовыми воротами и ушла, а ее муж и доктор Леви снова отправились по палатам. Валерия пошла с ними, по дороге заглянула к дяде, но мысли неуклонно убегали вслед за Лорной – она себя спрашивала, удастся ли той убедить коменданта, и упрекала себя за то, что не настояла на своем и не отправилась вместе с ней.

С помощью консула Бренова и Оливье она уже все приготовила для побега: воду, еду, лекарства, даже револьвер купила, на случай если он отправится через пустыни Галилеи; а если лодка все-таки унесет его в открытое море, то Нарышкин повторил, что снабдит его рекомендательным письмом для корабельных капитанов, проплывающих мимо ливанских берегов.

Да, со своим организованным и энергичным английским характером, Валерия постаралась предусмотреть все. Отдельно она сама приготовила кошель золотых соверенов¹ – половину своих наличных средств – чтобы послужили ему на дорогу до Лондона; в кошель положила и свой адрес (написанный печатными буквами: 52 Knightsbridge), вместе с пояснениями, как туда добраться: отдельно приложила письмо для своего адвоката – чтобы тот позаботился о предъявителе до ее возвращения. Поддалась искушению написать письмо и самому Григорию: что до их встречи жизнь ее была просто бессмыслицей и лишь теперь она поняла, что такое любить.... Все же осторожность удержала ее от того, чтобы оставить кошель в склепе – мог наткнуться кто-нибудь из арабов Оливье; опасалась и того, что могут обнаружить ее адрес. Отдаст Григорию перед самым его уходом. Да и не была уверена, что в последний миг не убежит с ним сама ...

г---------------------------------------------------

¹соверен – английская золотая монета стоимостью в 1 фунт стерлингов

L___________________________________________________

О, да – она не могла не думать об этом, ожидая возвращения Лорны! Как и о внезапно вставшей у них на пути родственнице, чья безнадежная участь фатально угрожала сорвать и побег, и все их дальнейшие намерения.

И что это в сущности за родство, изменившее вдруг Григория до неузнаваемости?

Поначалу она смутно чувствовала появление какой-то опасности. Его исключительную заботу о больной она называла долгом перед соотечественницей и даже объясняла ее присущей славянам сентиментальностью, над которой подшучивала Лорна. Но потом, припоминая его отношение к ней самой, нашла, что ее всегда смущали как раз его чрезмерная сдержанность и холодность. Ей казалось, что он никогда по-настоящему ей не открывался, в то время как сейчас словно весь отдался больной. И какое в сущности родство связывает его с ней? Племянница? Сестра? Дочь?... Нет, не дочь – этого не позволяла допустить разница в возрасте, хотя волосы у него были с проседью. Уж не жена ли, мелькнуло в голове – она и не знала, насколько близка к истине, – но присутствие обезумевшего от тревоги Паскаля заставило отбросить и эту возможность ... Кем бы та ни была, Валерия не могла не угадать перемену Григория к ней самой. Его глаза избегали ее взгляда или смотрели отстраненно, враждебно. Между ними опустилась невидимая преграда и стоило ей попытаться подменить его у больной, как его молчаливый отказ давал понять, что даже ее присутствие в комнатке нежелательно.

Почему? ... Она все спрашивала себя: почему? Чувствовала себя задетой, обиженной. Было такое ощущение, словно ей пренебрегают. Она ревновала к обреченной, а глубоко в душе уже и ненавидела, потому что ее затянувшаяся агония угрожала все сорвать.

Так что надежда была на Лорну. И когда она, наконец, увидела, как та входит во двор, остановившись на мгновение перевести дух, что-то в ее фигуре, а особенно в лице, сразу подсказало Валерии, что ничего не вышло.

На обессиленных ногах и с бурно бьющимся в груди сердцем она бросилась к лестнице.

– Ну что, что, миссис Грейсон?

Старуха, пыхтя и задыхаясь, поднималась наверх.

– Звери! ... Все они звери, дорогая ... Вот такой он, Восток... с глянцем – без глянца...

– Но что он конкретно вам ответил?

– Он меня и не принял... Занят, мол! Послал своего мюлязима вот с этой записочкой, – гневно замахала она какой-то бумажкой. – Мне! И знаете, что тут написано? ... Чтобы приготовили его омусульманенному немцу отдельную комнату!

Уже и озлобленная своей неудачей, она повторно замахала запиской коменданта и бросилась поставить в известность доктора Грейсона, а Валерия застыла на месте. А теперь что, – повторяла она про себя, – теперь что? Она не сомневалась, что Селим Февзи мстит в том числе из-за нее. Подлец! Увижу – в лицо выкрикну, что он подлец ... Только чем это поможет? Не лучше ли распалить его суетность: что он кавалер, с западной культурой, джентльмен – местный кавалер и джентльмен... Пококетничать, попросить, обещать, как прежде ... И где это должно произойти, по какому поводу, когда? Есть ли время? ... Она посмотрела на висевшие на ее двери часики: летит, летит время!

Внезапно она решила, что нужно действительно что-то сделать, а не только мудрствовать. И стоило лишь сказать себе – в ее характере было качнуться из одной крайности в другую, – как ирландская кровь больше не давала ей покоя. Она выбежала своим широким шагом к себе в комнату и сменила халат на красивое легкое пальто, которое давно не носила; надела шляпку, схватила сумочку и снова оказалась в коридоре. Идущая навстречу сестра Агнеса удивленно спросила о чем-то – нет, она не поняла, не ответила. От спешки густые рыжие волосы рассыпались, она на мгновение остановилась и с силой подтянула их назад. Но тут сообразила, что остановилась перед палатой больной болгарки, а там находится и Григорий.

Войти? Сказать (вопреки запрету доктора Грейсона), что дела уже достигли края пропасти и она не видит иной возможности, кроме того чтобы и самой попытать счастья у Селима? ... Она приоткрыла дверь, все еще не зная, решится ли. Григорий сидел на табуретке рядом с больной и, наверное, не слышал скрипа, потому что не шелохнулся. Валерии был виден его профиль, он был погружен в себя, и наблюдая за ним сквозь щель, она с удивлением обнаружила, как изменилась за эти сутки его внешность. Больная перед ним спала, но слышалось мучительное постанывание. В углу, уставившись на них и тоже не шевелясь, сидел Паскаль Дабижа. Нет, не сейчас – не перед тем, как попытаться всеми силами его спасти. Она еще раз жадно посмотрела на него. О, господи, хоть бы застать того, сказала она про себя, бесшумно закрывая дверь. Теперь предстояло пройти коридор, лестницу, пересечь двор. Где-то там, увлеченный игрой в кости, сидел черный Банго, но увидев ее, сразу же встал со скамьи. Иди со мной, сделала она знак.

10

Первым делом нужно было поискать Оливье; она рассчитывала, что он ее проводит – вдвоем они сильнее бы смогли воздействовать на Селима Февзи, на его суетность.

В монастыре его не было – только что вышел, старый падре слышал, как он сказал, что идет в Цитадель, то бишь именно туда, куда шла и она. В сопровождении Банго, вскинувшего на плечо ружье, Валерия заспешила вверх по главной улице в надежде его догнать.

Путь шел мимо дома и она поддалась искушению посмотреть в щель ворот, не зашел ли туда Оливье. Могла бы взять с собой и Эрве или Батиста. Обнаружила лишь Клотильду – то, что от нее осталось: она начинала походить на скелет. С поразившим Валерию безучастием Кло слушала встревоженную служанку, видимо, вернувшуюся от ближайшей чешмы с пустыми кувшинами. Она не подала голоса; надо спешить, если она хочет догнать Оливье. Да и самого коменданта может не застать.

До вечера еще было время, но улицы омрачало нахмурившееся небо, из боковых проулков свистел холодный ветер, грохот прибоя очерчивал выступавшие в море берега. Осень, да, мрачная осень вдруг овладела городом – но повсюду слоняются люди. Толпятся у полупустых лотков и пекарен, толкаются у едва журчащих чешм. После землетрясения и эпидемии, голод и жажда все тревожнее угрожали Крепости; это напоминало былые осады, только теперь осада была не снаружи, а изнутри – она охватила души и тела сломленных обитателей. Даже комендант Селим Февзи, наложивший безжалостный карантин, далеко бы сбежал, если б им не владела мысль, что возложив на него тяжелую задачу, так чтобы именно он справился с обрушившимися на Крепость бедами, аллах испытывает его: достоен ли он еще бо'льших дел.

Все это, однако – и окружающая нищета жителей Акры, и расцветшая амбиция их коменданта – в тот мрачный час оставалось как бы в стороне от тревоги англичанки, хотя иногда она приходила в себя от уставившихся на нее алчных, голодных или похотливых глаз, от окриков, от рук, которые пытались ее дернуть. Она была так поглощена, что ее не задевали даже реальные опасности, и непрестанно делала знак Банго не отставать. Ориентиром ей служил сломанный минарет мечети Джеззара; где-то там, за пробитым куполом мечети мелькало пережившее землетрясение главное здание Цитадели – на его плоской крыше снова развевалось знамя с полумесяцем.

Не успела она дойти до Сада Эль-Тамбури, как встретила Иллиаса Аббута, растерявшего, как ей показалось, половину своих жиров; рядом шагал домоправитель Моисей. Оба наперебой стали расспрашивать о бедненькой мадам Кристине: как она? есть ли надежда? – и говорили, что молят бога – каждый своего, – чтобы она выжила. Снова чувствуя, как ее пронизывает недостойная ревность к умирающей, она кратко ответила, что в больнице обеспечивают пациентке самый лучший уход (не упомянула, что ее лечит соотечественник – умолчала), потом поспешила осведомиться о том единственном, что ее интересовало в данный момент: видели ли они мсье Бертена?... Мсье Бертена – ну да, совсем недавно видели, шел к Цитадели и он – наверно, к его благородию коменданту. Большой человек, большой человек, стал повторять, улыбаясь волнистыми губами, Иллиас; домоправитель тут же подтвердил кивком: большой... Она так и не поняла, о ком речь: об археологе или о Селиме, – извинилась, что спешит, и чуть не бегом бросилась к полуразрушенному, все еще внушительному каменному зданию, куда не очень давно так торжественно входила на прием, устроенный Кяни. Да, словно с того приема и пошли чередой все несчастья.

Еще когда Валерия ожидала, пока адъютант доложит о ее приходе, что-то заставило ее усомниться: действительно ли Оливье Бертен в кабинете? Слишком неопределенным был ответ на ее вопрос. «Возможно, вошел, пока я был у писарей», – пробормотал смуглый хитрец, не преминув стрельнуть в нее своими кошачьими глазами.

Так что приходилось ждать в неизвестности, показавшейся ей бесконечной, хотя продлилась та лишь две-три минуты. А когда адъютант вернулся – масляный и сияющий, – он опять ничего не сказал об Оливье, просто пригласил к его благородию, и она пошла с заколотившимся сердцем, повторяя про себя: «Смелей, смелей, сейчас решается ...» Оказавшись в огромном кабинете, где проблескивали в сумраке шелковые диваны и позолоченный письменный стол напротив, она увидела обтянутую мундиром фигуру Селима Февзи и длинный чубук у него во рту. Оливье не было. Сглупила, моментально поняла она, и молочно-белое лицо со всеми своими веснушками предательски вспыхнуло; чересчур наивно представляла она свой визит и то, как станет взывать к его гуманности, требовать, умолять ... Теперь ей не оставалось ничего иного, как сбежать; или держать себя небрежно, умно и недоступно. Как европейка.

Она поздоровалась.

Вынув чубук, бей ответил поклоном.

– Большая честь для меня! – произнес он, скрывая за притворной улыбкой свое удивление. – Садитесь, милости прошу... Аллах, но разденьтесь сперва! Нет? Как пожелаете. Сейчас принесут... что, чай или кофе? Шербет будете?

От множества вопросов, сыпавшихся один за другим, ей, слава богу, стало легче. Она овладела собой.

– Нет, нет! Благодарю вас, вообще ничего! Я не отниму у вас времени – я лишь на минутку ... Проходила мимо ... Что я говорю – то есть я пришла с одной маленькой просьбой, которая, уверена, вас не затруднит.

– Просьбой? – Он сделал вид, что разочарован, но был лишь удивлен. – Я подумал, что вам надоела больница. Что наконец-то вспомнили обо мне ... Но сперва сядьте! – снова настаивал он, показывая теперь уже повелительно на один из диванов. – И что же это за просьба у вас?

Он думал о цене, какую она должна заплатить; заплатить и за обиду, нанесенную ему столь долгим увиливанием и той оплеухой, которую он никогда ей не простит.

– Что-то очень темно тут, – заметила она, устраиваясь на диване. – Может быть, потому что окна узкие? Я просто вас не вижу, бей.

– А, да-да! – Селим достал спички и зажег на письменном столе большую свечу. – Все же не верю, что эта темнота вас пугает, милая мадам, – поддел он ее, растягивая тонкие губы; в мерцающем свете его длинные зубы на миг стали похожи на отточенные острия. – Да и вы всегда были женщиной храброй, не так ли? – прибавил он уже со своей обычной вызывающей иронией и сел на диван напротив.

Это она-то храбрая? Раньше – да, но сейчас? Какое заблуждение! Это страх, а не храбрость, глупенькая моя Валерия, сказала она себе оцепенело. И вот ты оказалась между зубцами шестеренок: там – неясная, лихорадочная любовь; здесь какая-то западня, готовая захлопнуться... Храбрая! Не чересчур ли ты рискуешь сама собой? Или единственное, чем нас вознаграждает жизнь – это риск?

– Ну? – произнес, снова закусив чубук, Селим, озадаченный тем, что она умолкла. – Мы остановились на просьбе, ради которой вы пришли? Действительно маленькой, или не такой уж и маленькой? ...

– Хорошо, скажу прямо: нам не чужда судьба доктора Соколарского, и мы все ... Вчера утром вы действительно упоминали, но речь все же шла о прошествии недель... А сегодня неожиданно какой-то офицер принес письмо ...

– Мое письмо, мадам Хедли. Мой приказ! Вам известно, что этот доктор – узник и у него есть пожизненный приговор, так? Вы давно это знаете!

Резкость его голоса словно поставила ей подножку, но она удержалась, ухватившись за какие-то внезапно пробившиеся в ум доводы. Что-то прочитанное, что-то выученное еще в колледже.

– Бей! Сейчас в этой оторванной от мира Крепости вы – всё: и верховная власть, и ум, и сердце. Надо ли мне, женщине, напоминать вам, каково главное качество настоящего государственного деятеля? Быть человечным. Прежде всего человечным, да.

– А разве не соблюдать закон? – ввернул он, однако был впечатлен ее словами.

– Человечность предваряет и закон, бей, и именно вы, проживший столько лет в Европе и всегда говоривший, что и ваша империя пошла по пути прогресса ...

– Хватит! Достаточно, мадам.

– Нет! Выслушайте меня! ... Если и это вас все-таки не убеждает, позвольте напомнить вам исключительные обстоятельства, в которых мы живем.

– Исключительные обстоятельства не помешают мне вернуть осужденного туда, где ему место!

Не владея больше собой, она молитвенно протянула к нему свои длинные руки.

– Доктор Грейсон и доктор Леви придерживаются мнения, что в этот момент он крайне необходим больнице!

– Вместо него я посылаю вам другого. Чего больше?

– Но ведь Григорий незаменим, мсье, незаменим – это знаете и вы!

Словно какая-то завеса разорвалась перед Селимом и он прозрел. Впрочем, не подозревал ли он и раньше? Подозревал, разумеется. А теперь это «Григорий!»

– Незаменимых людей нет, – поднялся он с дивана.

Он смотрел на нее с ненавистью, с омерзением; она не заметила, как тоже выпрямилась.

– И что в нем незаменимого? Чем тебе так вскружил голову этот бунтовщик?

– Я сказала: нужен больнице ... Нас там настолько мало...

Внезапно он рассмеялся так, что закачался свет ближней свечи, а с ним и развешанные по стене ятаганы и старинные пистолеты.

– Слушай, дорогая моя высокомерная представительница Европы! Ты не сможешь меня на этот раз обмануть... Отталкиваешь меня, коменданта этой Крепости, османца, а пришла просить меня за того ... Ха-ха ... Нашла за кого! Сколько раз я тебе говорил, что такие, как этот неблагодарный, разрушили мне жизнь?!

– Мсье! Я пришла взывать о принципе! Как вы позволяете себе?

– Как я себе позволяю? Ого! Недоступная. Напыщенная. Нашептывал мне тот, чавуш, что все это время ты с тем ... Погоди, погоди! А может, это ты и заставила старуху попросить его для больницы? Ты? Ты, разумеется – лишь ты знала, что он врач: сколько раз меня расспрашивала, кто он да что! Женщина, исчадие ада!

– Да вы ... Нет! Вы не заслуживаете того, чтобы я вас слушала дальше! – вздернула она голову и побледнела, помрачнела – стала незнакомой, яростной Валерией; она хотела презрительно повернуться к нему спиной, когда в ней с еще большей силой разбушевалась былая тревога. Что же я делаю – разве не знаю последствий, если как-нибудь не отложу на день-два увод Григория?

– Вот что я вам скажу, господин бей – надеюсь, что хотя бы это вас заденет... Я говорю от имени всей европейской колонии Крепости! ...

– Без экивоков. Со мной такие штуки больше не пройдут!

– Без экивоков, хорошо. Вы считаете себя культурным человеком, правда? По крайней мере, все время вы нам только это и демонстрировали ... А раз так, то не может не быть у вас хоть на грош сочувствия к умирающей ...

– Теперь вдруг умирающей? – стушевался он. – Будто весь город не кишит умирающими... Какой мне интерес до ваших иностранцев!... Кто она?

– Вы ее знаете. Живете в одном дворе. Жена мсье Дабижа – молодого купца из вашей столицы.

Селим заморгал.

– Мадам Кристина – вспомните, она приходила на наши прогулки! Доктору Соколарскому она приходится родственницей – может быть, сестрой, я не уверена ... Но со вчерашнего дня он непрестанно ухаживает за ней ... Безнадежный случай, Селим Февзи, и он это знает, но ради бога, позвольте ему хотя бы закрыть ей глаза!

– Гм! – произнес бей, задумавшись на миг. – Значит та, молоденькая ... Ничего себе была!

Своим острым женским чувством, напряженным сейчас до крайности, Валерия уловила в его голосе нотку сожаления о чем-то упущенном и снова возмутилась его эгоизму, но не как раньше, а с буйным отвращением к мужчине-самцу; нечеловечной и скверной показалась ей прокравшаяся похотливость к жизни, которая уходит. Внезапно она увидела в этом притворно улыбающемся лице такую дикарскую и первобытную бессердечность, что вся отшатнулась. Кого он напомнил ей в этот момент? Не тех ли на улице, окликавших, алчных, похотливо протягивавших руки? ... К ней, иностранке, да и вообще ко всякой женщине – больной, здоровой, молодой или старой ... Куда она попала – разве не видела, что мир здесь непреодолимо разделен на мужчин и женщин, точно так же, как делится на хозяев и райя?... О, да! И лощеный Селим Февзи был одним из тех здешних; власть совсем протерла лоск и теперь проглядывали лишь первобытные страсти и вековые наслоения.

Бессмысленно было увещевать, просить. Может, как-нибудь убедит Григория спрятаться в монастырском склепе – а если он захочет, и больную взять с собой... Наивные мысли – она знала, что еще с ее уходом из Цитадели этот себялюбец сделает так, чтобы доктора увели в подземелья еще скорее, но все ее существо подсказывало ей, что дольше здесь оставаться не нужно.

– Ты мне ясен! – произнесла она, тоже посмотрев на него в упор. Все рухнуло, или почти все: оставалось бежать, опередить, уговаривать, сбежать и ей с Григорием – другого выхода она уже не видела. – Ты злее и своего предшественника. От Кяни хотя бы милости могли выпросить, но у тебя и милости нет!

– Есть, есть! – встал он, пошел к ней, схватил ее и силком развернул.

– Пусти, пусти меня или я буду кричать!

– Да кричи! – ухмыльнулся он совсем близко ей в лицо. – Ту молоденькую упустил, но хоть ты у меня в руках! У меня в руках!

– Дикарь! Животное! Ты забываешь, что я англичанка ... Я пожалуюсь нашему консулу ...

– Ваш консул сбежал, милочка ... Только пятки сверкали – и то ли вернется, то ли нет, а ты здесь, здесь!

Он потянул ее к дивану, но свободной рукой она дала ему сильную пощечину так же, как в доме дяди, только теперь она находилась здесь, в его кабинете, в его власти – и, взбесившись, озверев, он набросился на нее (точь-в-точь как когда-то в Галата-сарае их учили нападать на врагов веры); вывернул руку, ударил под грудь, поставил подножку и повалил на ковер, придавливая всей тяжестью своего мускулистого тела. Посреди закачавшегося света, отбрасываемого свечой, она ожесточенно защищалась, но он продолжал бить ее, душить.

– Пришла... сама ко мне пришла... – кричал он, раздирая пуговицы на блузе и саму блузу. – На всю ночь останешься здесь... Со мной! Со мной! Вы же всё экзотику восточную ищете!...

А она кричала, едва переводя дух:

– Пусти... животное... Ты мне отвратителен...

Оголив ей груди, Селим стал дергать юбку, но Валерия, высвободив руки, вдруг впилась ногтями ему в лицо и он взревел уже от боли; ударил ее второй раз, теперь уже изо всех сил, куда точно, сам не знал, только внезапно почувствовал, что она обмякает – обмякает и захрипела.

– Унялась, а, унялась? – хрипел и он и хохотал над ней, одичавший, неузнаваемый. – Не отпущу ... Всю ночь со мной ... Утром, если хочешь, иди ... Иди порадуйся на гяура, прежде чем я его в ад брошу!

11

Григорий подошел к мортаджиям, когда те забирали Кристину в больничном морге, сказал им подождать во дворе, а потом сам одел девушку в ее любимое лиловое платье, принесенное с дачи Паскалем. Истаявшее от страданий тело уже сковал лед – незнакомое и чужое, одна лишь скорлупка покинувшей его жизни. Он спрашивал себя, куда отлетела эта жизнь? Да, в этом был вопрос – отлетела, или ее нет вообще?

Закрепляя на окаменелом пальце соскользнувшее обручальное кольцо, которое сам годы назад с такой торжественностью ей надел, Григорий только это и спрашивал: где ее смех, веселость, где она на самом деле, где? Хотелось верить, что когда-нибудь, где-нибудь, возле звезд, их души встретятся вновь; в то же время жестокий разум твердил, что мир – это случайная вселенная, каждый одинок, и даже то, что мы называем вечным, хрупко и безнадежно ...

Это была уже не она, и все же он не отрывал от нее взгляда. Хотел запомнить ее такой или видел сквозь нее минувшие дни?!

Он снова поднял ей голову, прибрал волосы, поправил сползшую цепочку с крестиком. Паскаль принес из дома и маленькую иконку – Григорий положил ее Кристине на грудь. Потом наложил с обеих сторон миртовых веточек и несколько пощаженных осенью запоздалых роз. Все это будет вместе с ней поглощено трясиной, а тем, кто ее знали, останется лишь воспоминание. Пока живы и они.

Он, возможно, долго бы еще плутал в лабиринте своих мыслей, даже не ощущая присутствия Паскаля, если бы доктор Леви не привел консула Бренова. Константин Иваныч приходил за этот день не впервые, даже ждал в коридоре, пока девушка сомкнет глаза навеки, но теперь, узнав о нависшей над Григорием опасности, спешил отдать ему рекомендательное письмо от Нарышкина корабельным капитанам, на случай если он отправится по морю. Сам консул такой риск не советовал; в октябре море здесь с каждым днем становится все бурнее, сказал он, лучше отправляйся по суше на юг; доберешься до Египта – едва ли кто тебя там обнаружит. Все же это был лишь совет – решать придется самому Григорию.

– Самое важное теперь – не откладывать, друг мой: как стемнеет – отправляйся! – сказал консул настоятельно и твердо. – Вот и доктор Леви готов помочь тебе – прости, что и его пришлось посвятить, но у тебя нет времени... Если по какой-то причине бей еще не послал за тобой, то не сомневайся – сделает это с сутра пораньше!

– Я достаточно хорошо его знаю, консул. Но сперва я должен исполнить свой долг, и пока ров не поглотит Кристину...

– Что? Ров? – так неистово выкрикнул за спиной онемевший на целые сутки Паскаль, что все трое пораженно обернулись. – В тину? Нет! Я не дам... Я ее не отдам!

– Приходится, Паско, – попытался убедить его Григорий, в том числе и своим голосом. – Она сильно заразна.

– Нет!

– Как интеллигентный человек, ты знаешь, что долгом каждого...

Оттолкнув Григория, юноша встал перед трупом двоюродной сестры и угрожающе растопырил руки. Из опухших глаз струилось безумие; он трясся и всем своим видом внушал ужас.

– Погодите! То, что обязательно для всех, обязательно и для покойной, но существует и другой способ, господа! – Это был, разумеется, консул, первым овладевший собой, и теперь спешивший успокоить остальных. – У мсье Паскаля есть основания, доктор, и, как ее муж, в конце концов, он единственный имеет право. Я понимаю, понимаю! Но ведь в склепе Оливье Бертена находится столько могил ... Вчера он даже открыл какую-то новую ... совсем пустую, широкую, большую могилу.

– В могилу ... в настоящей могиле пусть будет – не в тине, – снова донесся голос юноши; он говорил словно самому себе.

– Надо все же предупредить француза! Его люди, наверно, постоянно входят туда ...

– Я, я об этом позабочусь, друг!

Константин Иваныч незаметно достал часы и посмотрел на них – как будто в ту же минуту собрался к археологу; смеркалось и он плохо различал стрелки: нависшие тучи еще быстрее прогоняли день.

– Итак, нужно действовать, – произнес он; инициатива все еще исходила лишь от него. – Вы вдвоем с мсье Паскалем делайте то, что необходимо, доктор ... Доктор Леви возьмет на себя стражников ... Нет... только усыпит – прекрасным, здоровым сном до самого утра ... А я и Валерия ... Она вернулась?

– Откуда вернулась? – удивился Григорий, но в словах не было ни истинного вопроса, ни любопытства.

– Как, вы не знаете? Ведь ее слуга нашел Оливье и сказал, что проводил хозяйку до Цитадели. Она туда вошла, но не вышла... Француз сразу же сходил, спрашивал ... Адъютант коменданта поклялся, что вообще ее не видел!...

– Черный, может, был пьян, когда болтал это Оливье, – недоверчиво поднял брови доктор Леви. – И как так – сама пойдет в логово зверя? Не знает разве здешних нравов?

Еще пока они говорили, в памяти Григория всплывали слышанные им слова. О Цитадели, да. Ведь туда же ее звал тот – чтоб навестила?! И не в этом ли одна из обычных отместок свободных женщин? Она поняла про Кристину – и сразу туда! Да и к чертям! Чем, кроме любопытства и каприза, был я для нее – чем, наверно, является и Селим; и чем, кроме необходимости на одно мгновение, была она для меня? Случайно пересекшиеся пути случайно расходятся.

Внезапно он всем своим существом почувствовал, что времени действительно терять больше нельзя. Спеши, спеши, сказал он себе – теперь или никогда. Прослезившись, он попрощался и обнялся с Константином Иванычем, прослезившимся еще больше; обнял и смущенного доктора Леви, удивленного тем, что в последнюю минуту обнаруживает у всегда холодного и необщительного узника столько волнения.

– – –

И в самом деле, с этого момента все понеслось на высочайшей скорости. Доктор Леви занялся охранниками, нашел повод угостить их ракией, а в нее всыпал снотворного; снова и снова предлагал выпить за здоровье городских красавиц и даже рассказал какую-то историю про свои молодые годы – насколько истинную, настолько и вымышленную. Он был неподражаем и, услышав его, Григорий не поверил бы, что это тот самый еврей, который – как он не раз слышал – тихонько пел печальные псалмы своего царя Давида.

Но Григорий был занят. Обернув ледяное, оцепенелое тело невесты чистой простыней, он обильно посыпал его негашеной известью, прежде чем укутать одеялом. Снаружи, на потемневшем дворе нетерпеливо ждали соотечественники; он им лишь намекнул, а теперь сказал прямо, что решил убежать – хотят ли они отправиться с ним?

Хотят ли?... Накануне они услышали от проходившего мимо приятеля Ахмада-аги, что в подземельях снова свирепствует Горбатый, а каторжников-болгар прямо увешал цепями. «Так и будет – ведь рассказывают, что за нас Россия войну поднимает, бай доктор», – наперебой говорили ему взволнованные сородичи – наверно, обсуждали это между собой и раньше. «И когда побег? Как произойдет?» «Сегодня же вечером, ребята ...» Он сообщил о монастырском склепе и о том, что многое уже подготовлено. «Остается завладеть какой-нибудь из вытащенных на берег лодок!» – прибавил он. А Божил, как никогда: «У меня тоже есть план, да твой-то, вижу, получше будет!»

– Хорошо! Возьмите у кого что есть ... И по одной крепкой палке на всякий случай ...

– Зачем палки? Ружья у стражников возьмем! – ухмыльнулся по привычке косоглазый.

Действительно, Доктор об этом не сообразил. Он кивнул, согласился. Договорились ждать на заднем дворе у входа в морг; самому ему нужно подняться наверх за фонарем и он сразу спустится.

Он, конечно, не мог им сказать, что хочет все же взглянуть: не вернулась ли незамеченной Валерия. Не то чтобы намеревался ее упрекнуть, но хотел убедиться до конца.

Он нашел приготовленный заранее фонарь и отправился к палате ее дяди. Приотворил дверь. Ее не было, Луазо пыхтел сном выздоравливающих. Он отправился к ее комнате и даже знать уже не хотел, что всякий миг может налететь на старшую медсестру Марджори. Открыл дверь, заглянул. Слабый свет лампады позволил увидеть в постели напротив раскрывшуюся до пояса сестру Агнесу, но постель Валерии стояла нетронутой. Вот и все, сказал он себе, и лучше всего, что убедился собственными глазами. Жаль, что не может ей этого сказать. Но почему бы не написать – вон там, на столике под лампадой, бумага ... Он на цыпочках приблизился, наощупь нашел карандаш, но неприязнь и обида уже утихли. И что тогда? Зачем? Вопреки всему, он чувствовал, что должен ей прощание, благодарность ... В уме всплывали прошлые мысли об иллюзорности связи, какая была у них. Именно это, да, именно это. Еле видя в темноте движение карандаша, он написал: «Случайно пересекшиеся пути случайно расходятся.» Этого было недостаточно, нужно сказать ей что-то еще. Он прибавил: «Забудь меня, как сон.»

Это был сон, это был сон, повторял он себе, выйдя в коридор. И он ее забудет, она даже уже бледнела у него в памяти, а душа Кристины навсегда останется с ним. Он прошел мимо палаты, где девушка испустила последний вздох, потом свернул на минутку к большому гардеробу в конце коридора, снял с вешалки то самое пальто доктора Грейсона, нашел и несколько покрывал... Наверное, назовут его вором, да это и была кража, но он знал, что ночи в пустыне или на море будут страшными. Запихнул все в первую попавшуюся корзину, взвалил на плечи и, следя за фонарем, бросился вниз по лестнице. На заднем дворе его ждали вооружившиеся ружьями охраны соотечественники. С ними был и Вартан. А всмотревшись получше, он обнаружил Паскаля с укутанным в одеяло телом Кристины.

– – –

Ужасающим было для его товарищей зрелище внизу в монастырском склепе. Качающийся свет фонаря с каждым мигом раскрывал еще и еще скелеты – прикрытые одеждой, оголенные, разбросанные. Оцепенел даже смельчак Божил, а Пелинко не слышал, что' ему говорят.

Нашли подвешенный фонарь Оливье Бертена, а когда зажгли и его, удвоенный свет вдруг прогнал оцепенение людей; зияющие черепные полости смотрели уже не так угрожающе и не тянулись к ним костлявые руки; они как-то быстро обвыклись, только Пелинко все еще норовил держаться подальше от скелетов.

Пустая могила, о которой говорил консул Бренов, действительно была больше других, со сдвинутой набок крышкой, но выдолбили ее высоко – не достать. Доктор принялся переносить кладку из обрушенной стены, за которой была часовня, поторапливая и товарищей, так как время шло и они в любой миг могли понадобиться кому-то в больнице. Повторять нужды не было, оживился даже Пелинко; скоро у каменной стены выросла целая гора, а потом огромный Матей вскарабкался на нее, принял крепкими руками укутанный труп и бережно спрятал в могиле, выдолбленной когда-то в стене неизвестному предводителю рыцарей. Оставалось еще помолчать в знак последнего прощания; им не терпелось, но Григорий знал, что они делают это ради него, забыв о присутствии отпрянувшего в тень Паскаля. Возможно, ожидали слез на лице Доктора, подозревали, что с покойной его связывает недосказанная связь, но он стоял не шелохнувшись, не испытывая уже даже и той, раздирающей боли. Он оказался в какой-то бездонной пропасти; лишь сверху, высоко над головой различал небо. О, да, все нацеплялось одно за другое и все вытекало одно из другого, до этого самого момента. И если все-таки действительно удастся сбежать из Крепости, сможет ли уже жизнь иметь иной смысл, кроме того чтобы прибавить и своих сил для обрушения этой и всех таких, как она, крепостей?

– Крышку положить? – услыхал он голос Матея, все еще торчащего наверху груды камней.

Он кивнул. И произнес в душе: «Прощай, с богом», – но как раз в этот момент там, напротив, что-то блеснуло. Вытащив револьвер, Паскаль целился... в него?! ...

– Доктор ... Берегись! – послышался крик Божила, и низенький бунтовщик вмиг кошкой бросился на юношу. Он лишь оттолкнул руку; пуля просвистела мимо уха Григория, отрикошетила от каменной стены, тупо плюхнулась в полушубок Пелинко. А Божил уже боролся с обезумевшим Паскалем, пытаясь вырвать у того оружие; бросился на них сверху и Матей – только со стороны клубка сцепившихся мужчин раздался новый выстрел, на этот раз – глухой. Затем, поднявшись, они увидели распростертого и уже даже не вздрагивавшего Паскаля, крепко сжавшего в руке револьвер.

– Он сам ... сам себя грохнул ... Тебя хотел убить, Доктор – почему?... Почему – он ведь спасать тебя приехал?! ...

Григорий нагнулся, осторожно перевернул труп и осмотрел. Пуля вошла от желудка к сердцу и все свершилось мгновенно. Надо было предвидеть, думал он, дрожа, надо было предвидеть и это ... Он ведь вырос с ней – с ней с детства, только с ней. Любил ее вопреки преградам слепой природы ... И снова его охватило то невыразимое чувство вины. Или это тоже звено цепи причин и следствий, о которой он только что думал; звено фатальности, перед которой человек беспомощен и перед которой никто не сильнее и не слабее остальных.

12

В широкой скальной могиле нашлось место и Паскалю. Помолчали и о нем, но взгляды не переставали спрашивать: он-то почему стрелял? Григорий ничего не сказал – не поймут или назовут такую любовь противоестественной. Лишь махнул рукой: идем, пока не проснулись те...

Нашли весла, кривую железку для разрывания цепи, взяли воду и еду, пистолеты, а также корзину. Кто-то уже перепиливал ржавые прутья окна, и вот, перешагнув, они вышли с погашенными фонарями наружу. Внизу до самого берега шли ступеньки, местами осыпавшиеся, и они шепотом предостерегали друг друга не споткнуться; черное небо закрывали черные тучи и лишь иногда проблескивал серп луны, чтобы после этого сделать ночь еще непроглядней.

– Тише ... чтоб никаких голосов... абсолютно тихо ... – не переставал предупреждать Григорий шепотом, и даже Божил не подавал голоса.

В отдельные моменты справа очерчивались развалины Бурж-эс-Султана – где-то там слабо мерцал огонь; слева, на зубчатой крепостной стене, вплоть до большого изгиба к Городским воротам, торчали орудия; расчета видно не было, но Григорий не сомневался, что он появится при первом же крике стражников.

– Пусть проползет один ... Посмотрит, где конкретно лодки и толстые ли у них цепи, – произнес он шепотом, когда они достигли берега и укрылись между нагроможденными там и сям отесанными глыбами – глыбами, которые с такой упорностью подготавливал на починку Крепости месяц-два назад Селим Февзи.

– Я! – сразу же предложил себя Матей.

– Не ты – ты очень крупный – предпочтительней Вартан или Божил ...

Он нарочно не упомянул Пелинко – знал, что тот неуклюж, а в любой миг на него мог налететь и страх.

Божил тут же стал настаивать на себе, но армянин произнес:

– Давай мы оба, бай Доктор... Чтоб цепь порвать, ее держать кому-то надо ... она ж коробится.

– Хорошо, оба ... вот вам железка. Возьмите и весла!

Они взяли своеобразную отмычку Егоренко, взвалили на плечи весла, не бросая ружей – и, перебегая от укрытия к укрытию, приблизились к вытащенным на берег лодкам. Сколько времени длилось ожидание, Григорий не знал – ему оно показалось бесконечным. Внезапно со стороны руин бастиона послышались голоса. Обход стражи. Она приближалась ... Бессмысленно было дальше таиться между глыб, когда в любой миг могут быть обнаружены товарищи. «За мной,» – прошептал Доктор двоим оставшимся – Матею и Пелинко; они ползком понесли корзину и все остальное. Надо было спешить, потому что ветер во второй раз донес голоса стражи. Не оставалось ничего иного, как побежать. До лодок было еще десять шагов, когда их встретил Вартан:

– Готово! Только вытолкать надо ...

Внезапно послышались и крики. На турецком и арабском взревели:

– Эй! Кто там? Стой!...

В ответ прогремел выстрел – стрелял, видимо, нетерпеливый Божил. А вслед за этим послышались и выстрелы стражи. Виднелись вспышки ружей.

– Быстрей! Быстрей! – крикнул Григорий и первым добежал до ближайшей к морю лодки.

– Не пошевелится, чертовка, – ругался Божил и стрелял в сторону стражи.

Выстрелили наобум и товарищи – больше чтобы самим себе придать куражу.

– Давайте ... Хватайтесь ... Толкаем! Все одновременно, – распоряжался Григорий.

Может, все еще оставалась надежда, а может, и не оставалась – он знал лишь, что на этот раз сдаваться им нельзя.

– Нет! Не так ... Слушайте меня, Доктор – я рыбачил раньше ... Раскачивайте ее – один раз сюда ... один раз на другой бок ... Качайте и одновременно толкайте!

Раньше они никогда не обращали внимания на Вартана – он казался каким-то безликим, – но теперь все послушались и принялись, раскачивая, толкать лодку – именно так, как он говорил – и она вдруг понеслась по скользкому уклону, ткнулась носом в море, но ее высоко подняли встречные волны.

– Садитесь! Садитесь! – наперебой кричали бывший рыбак и переплывавший когда-то Золотой рог Григорий Соколарский. – Быстрей, садитесь!

Однако нелегко было и сесть – особенно Пелинко, да и Божилу тоже. А огромный Матей чуть не перевернул лодку, но когда Вартан оттолкнул ее от берега и переметнулся внутрь, чтобы тут же ухватиться за весла, а Григорий со всей силы налег на руль, всех охватило какое-то всеобщее облегчение, хотя с берега громыхали выстрелы невидимой стражи. Отозвалось и орудие с крепостной стены слева, затем другое, третье ... Стреляли, но стреляли в темноту, не зная куда и по кому. А течение уже подхватило лодку помимо усилий Григория держать ее подальше от предполагаемых подводных скал. И куда выведут их эти бурные волны под сумрачным небом? Неизвестность. Неизвестность и надежда... Единственной уверенностью Григория было то, что в этот миг он уже свободен. Наконец-то – свободен.

1988

---------------------------------------------------------------

Перевел с болгарского Д.М.Прокофьев (по изданию: Ст. Дичев. «Подземията на Сен Жан д'Акр» – София: Български писател, 1990)